О тепле, о розах, о вспышке

Стрекотали сверчки около беседки, которая обросла красными, белыми и бордовыми розами. Хоть беседка и была вычурной, почти кружевной, но из-за тонкого зелёного слоя лиан разглядеть, что происходит в ней, было почти невозможно. Этот фактор неплохо играл на руку этой нестандартной парочке, которая сбежала от яркого китайского солнца и посторонних глаз. Так что же внутри? Там — стоят пара мягких лавочек и столик, на котором только заварник и две чашки. А на лавочках разместились двое мужчин — сидящий размеренно гладил волосы того, что лежал у него на коленях и что-то усердно рассказывал, иногда рьяно жестикулируя. — … А потом я ему говорю: «Брагинский, я никогда Пекина не видел, тебя жаба давит взять меня с собой?». И знаешь, что? Я здесь, в Пекине, — немного басисто, но от этого не менее громко смеётся пруссак и протягивает ладонь к лицу Яо. — Я даже скучать начал по тебе. Сколько прошло времени с того саммита в Москве? Месяц где-то. Тебе не кажется, что это долговато? — Кажется, — улыбается китаец, подставляя своё лицо под ладони с огрубевшей от частого контакта с лезвием кожей, и жмурит глаза. Пруссия проводит пальцами по щеке и останавливается на губах, а после убирает руку, словно едва смутившись этого жеста от самого себя. — Толку от этого собрания не было, как и от других таких же, — альбинос усмехается, быстро пытаясь завести тему. — Так-то оно да, ару, но шумно было предостаточно. Один только Америка чего стоит. Голова болит теперь, — ворчливо отзывается Китай. Пруссак хитро щурится и кладёт ладонь на волосы Яо, одно ловкое движение — и они рассыпаются по плечам, укрытых алым ханьфу, его национальной одеждой, которую азиат надевает всякий раз, когда принимает страны у себя. В следующее мгновение Гилберт вертит резинку с волос между пальцев. — Айя, что ты делаешь? — на щеках Вана проявляется лёгкий румянец, который он пытается скрыть за возмущенией от непочтительного обращения с его волосами. — Что хочу, то и делаю, — отвечает Пруссия и принимает положение сидя. Он проводит рукой по тёмным волосам, слегка сжимает их и перебирает между пальцами, дивуясь тому, насколько те всё же жёсткие. Парень подносит прядку к губам и легко целует. После этого он запускает ладони в волосы и массирует подушечками пальцев кожу головы и виски. От этих действий Ван прикрывает глаза и слегка откидывает голову. — А это… Не так уж и плохо, — лёгкий сквозняк, заблудший в их тихую беседку, срывает эту шепотом сказанную фразу с губ азиата. — Знаешь, хоть я и воин и мои руки созданы для меча, но они не лишены нежности и ласки, — прусс целует его в макушку и улыбается. Отчего-то с ним — слишком уютно, слишком спокойно, и Гилберт задыхается в тонком запахе трав, которым тянет от волос и что отчётливо ощущается ныне. Яо улыбается и поднимает взгляд золотисто-медовых глаз на Гилберта, отчего тот ещё шире улыбается в ответ. Пруссия перестаёт думать о чём-то тягостном ровно в тот момент, когда его тело подаётся внутреннему порыву, а его губы накрывают губы напротив в долгом поцелуе. Ладони с головы опускаются на талию, прижимая ближе к пышущему напором пруссу. Но несмотря на это, Гилберт осторожен — целует неспешно, вопреки тому, что творят его руки. Вся подобная нежность столь непривычна для него — более восьми сотен лет жившего в войне и войной, но оттого только ценнее она становится. …вспышка фотоаппарата, Гилберт мгновенно отстраняется и вскакивает, глядя в сторону звука затвора. — Хонда, я задушу тебя! — пишит Байльшмидт и срывается в погоню за уносящимся японцем, а Ван только тихо смеётся, прикрывая губы рукавом верхних одежд, думая, что потом всё же возьмёт у брата это фото.