Быть «своими»

— Где твоя куртка? — Я без куртки, — ответил Мирон и от пьяной усталости уткнулся лбом в плечо Димы. Хинтер больше не сказал ему ни слова. Молча уложив Мирона на заднее сидение машины, мужчина укрыл его своей ветровкой и захлопнул дверь. Дима не планировал провести этот вечер вот так. Так некрасиво, бесполезно и уже в одиночестве. И та еда, что он вез прямо из ресторана, наверное давно остыла. Хотя, сейчас это не имело уже никакого значения. Автомобиль ехал тихо, и bosco* казалась даже какой-то громкой на их фоне. Эта песня полюбилась ему давным-давно. Впрочем, как и многие другие попсовые песни, о которых все время приходилось молчать. Мужчина смотрел на серый асфальт, что казался впереди, поминутно поглядывая в зеркало заднего вида и упорно делая вид, что ему важнее дорога, а не он — Мирон. Но он не мог не обратить внимание на эти волосы, в которые так и хотелось запустить свои пальцы. На белую рубашку с расстегнутым воротником, которую обычно он никогда не носит. И на расслабленное тело, в котором хотелось раствориться. Наверное, это было нечто большее, чем простая привязанность или нелепая влюбленность. Это была любовь. Машина все еще двигалась вперед. Они проезжали мимо каких-то аптек, фонарей и дворов. И все это видел лишь Дима, потому что Мирон по-прежнему спал. По улице бродил ноябрьский холод, но они были уже почти около дома, поэтому никакие морозы им были нестрашны. «Не эрудит, а стандартный интеллигентишка», русский новатор, одинокий скиталец, дитя петербужских дворов — и все это был один и тот же человек, внушавший ужас тем, кто его близко не знал. Но при этом — хрупкий фарфор, который Дима нес на руках на пятый этаж их съемной квартиры. Ведь Мирон уже даже не слышал его. Он донес его до самой кровати, подавляя в себе огромное желание продолжить эту ночь где-нибудь на полу в коридоре, дабы «разбудить его хотя бы так». Но мужчина прекрасно знал, что Мирон будет против такого неожиданного «панча». Дима стянул с него обувь и начал до конца расстегивать рубашку. — И ты мне ничего не скажешь? — язык Мирона заплетался. — Я люблю тебя, — тот все еще возился с пуговицами. — Ни-че-го-не-слышно, — ему игриво прошептали в ответ. — Я-люб-лю-те-бя. — Глупый, — Федоров привстал на локти, притянул его к себе и по-дурацки улыбнулся: — И ты мне не хочешь устроить скандал? Например, спросить: с кем я был? — Нет. — Блять, — парень смеялся. — Но почему? — Потому что я люблю тебя, — мужчина провёл пальцем по его щеке и поцеловал в лоб. В окна заглянули сумерки, тенью прикрывшие огромную двухспальную кровать. Федоров снова уткнулся затылком в подушку, недоумевая, почему Дима, как попугай, завелся со своим «я люблю тебя». «Нет бы накричал на меня, ударил или, на худой конец, обозвал. Ебаный в рот, в чем дело? Разлюбил?» Но какое-то приятное жжение в области паха и глупая улыбка на лице заставили его забыть обо всем. Мирон снова провалился в сон. А Хинтер в это время стоял, облокотившись о дверной косяк, и курил. И любовался этой картиной так, словно видел впервые. «Не разлюбил, а стал мудрее».

***

Дима проснулся от непонятных мычаний на ломанном русскомнемецкоманглийском. Мирон просил подать ему то ли воды, то ли тазик или ведро. Мужчина даже не стал тратить время на то, чтобы искать что-нибудь из этого. Он схватил под руки парня и быстро повел в ванную. А затем включил душ и поливал им Мирона, пока тот блевал, что есть силы. Парень даже не понимал, почему его так разносит от водки, которую пил уже далеко не первый раз. Слишком много выпил? Нет, бывало и больше. Единственной причиной могло быть только то, что Мирон и крошки хлеба в рот не взял перед тем, как залить за воротник. Умник блять. А Диме было по-детски смешно. Да они оба смеялись. Дурачки. Мирон опустился на колени перед ванной, чтобы было удобнее делать все свои дела. А Хинтер присел на корточки, чтобы не налить на себя много воды. Два сапога пара. Потом он следил за тем, как Мирон чистит зубы и, как ребенок, играется с водой. — Блять, ну ты пиздец, — засмеялся мужчина. «Я люблю тебя». — Иди нахуй, — засмеялся в ответ Мирон. «Я тоже тебя люблю». Еще некоторое время они пристально смотрели друг другу в глаза перед тем, как их губы соприкоснулись. Так, это ли не счастье — и даже в такой ситуации быть друг для друга «своими»?