Демон белый и демон чёрный

♫Takanashi Yasuharu — Loneliness

Не потеряет лишь тот, кто не обладает.

По округлой, до блеска отполированной каменной брусчатке ветер гнал мелкую пыль: сухие травинки, крошки чёрной земли и золотистые зёрнышки пшеницы. Зёрнышки ветер принёс с базара в квартале от Вечернего района — они встретили Ифаня по дороге от Западных ворот, у Красного моста, и теперь неспеша вели домой. Заплутав в узких улочках, ветер стих, бросил зёрна, и к воротам своего дома Ифань пришёл в одиночестве. Фонари в саду уже зажгли. Тихо журчал фонтанчик, скрытый сгущающимися сумерками. Охрана у порога громыхнула оружием, приветствуя Ифаня. Слуг не было видно. — Где господин Чэнь? — Он принимает посетителя в северных покоях, господин Ифань. Кого Чэнь вздумал принимать вечером? Ифань всегда сердился, когда тот пускал просителей к ним домой — для этого есть отведённое время и Зал слушающих во дворце Государя. Неужели Чэню не хватает жалоб и прошений за весь день на службе? В гостевом зале северных покоев действительно горел свет в больших напольных лампах. Пахло розовым чаем и мучными шариками в сладком лимонном сиропе. Может быть, Чэнь принимает кого-то из знакомых? — Добрый вечер, господин Ифань, — Чэнь улыбнулся, склонив голову в знак приветствия, а его гость поспешно поднялся из-за стола и согнулся в низком поклоне. — Добрый вечер, господин Чэнь, — кивнул Ифань, разглядывая гостя. — Похоже, дела службы не оставляют вас и во время отдыха. — Моя служба не заканчивается за порогом Зала слушающих, — покачал головой Чэнь и придвинул Ифаню подушку, — однако этот молодой человек искал аудиенции вовсе не у меня, а у вас. — Вот как? — удивился Ифань, удобнее устраиваясь за столом. — И для чего же? — Он сказал, что желает говорить с вами лично, — Чэнь поднялся из-за стола. — Я оставлю вас, — и, склонившись к Ифаню, прошептал: — Не будьте слишком строги, он ждал вас очень долго и очень терпеливо. — Постараюсь, — так же тихо ответил Ифань и, заглянув Чэню в глаза, коротко улыбнулся. Чэнь улыбнулся в ответ и вышел. Юноша, для которого Чэнь просил благосклонности, покорно ждал внимания. Высокий, статный, на вид — не старше двадцати. Одет просто, но аккуратно. Кожа бледная, лицо правильное, красивое — не крестьянского мальчика. Если бы не длинные присобранные волосы, отливающие медью, Ифаня не оставили бы сомнения. Или змей был искусным актёром, или ещё не ощутил своей истинной сущности. — Как тебя зовут? — спросил Ифань, пристально глядя юноше в глаза. В карие глаза. — Пак Чанёль, господин, — ответил тот низким, взрослым голосом. — Ты можешь сесть, — разрешил Ифань и взял чашку с чаем. — Кто ты? У людей, работающих в поле или в кузнице, не бывает такой светлой кожи. — Мой отец лекарь, — Чанёль слегка улыбнулся. Ифань невольно засмотрелся на пухлые розовые губы. Проклятый змей! — Я помогаю ему готовить травы и настои. — Значит, я ошибся, посчитав тебя представителем другой древнейшей профессии, — сказал Ифань. Улыбка застыла на губах Чанёля. Глаза налились золотом, а зрачок превратился в узкую щель. — Все змеи способны одним лишь взглядом заставить человека желать себя. Но не все согласны дарить своё тело незнакомцам в домах терпимости, — Чанёль склонил голову на бок — так, чтобы Ифань мог видеть его длинную шею. — Это похвально, что ты действительно помогаешь людям, — кивнул Ифань. — Я не люблю, когда мне врут. — Вы думаете, я не смог бы соврать Вам, если бы захотел? — острые чёрные зрачки слегка расширились. Ему действительно двадцать. Этому змею ещё нет нужды играть молодость — и это тело, и эта душа ещё не знает ни старости, ни обряда перерождения. — Не смог бы, — покачал головой Ифань и с сожалением улыбнулся Чанёлю. — И даже не потому, что твоя тень тебя выдаёт. Чанёль рассмеялся, обернулся — его тень, потеряв форму, металась по закрытым ставням и блестящему в свете лампы лакированному полу. — Если хотите, я могу подарить себя Вам. Но только на одну ночь. — Всё зависит от того, что именно ты хочешь у меня просить. — Просить у Вас? Что Вы! Я не настолько глуп, чтобы просить что-то у того, кто сильнее меня. Я лишь хотел спросить Вас. — Жаль. Я уже надеялся получить твой подарок. Что ты хочешь узнать? Чанёль перестал улыбаться и отчаянно посмотрел Ифаню в глаза. — Если Вы соврёте мне, я не смогу отличить ложь от правды, — тихо сказал он. — За правду я готов заплатить любую цену. Прошу, скажите, где мой друг? — У друга есть имя? — Ифань повертел в руках чашку и вернул на столик. — Цзытао. Прошлая луна была полной, и это была наша луна. Мы охотились поодиночке, но он не вернулся. — Я знаю. Он напал на храм в горах неподалёку от города. Он убил всех монахов и бесследно исчез. Я был там, но его не видел. Возможно, кто-то из белых был там до меня. Я не знаю, где Цзытао и что с ним. — Может быть, кто-то другой из вас знает о нём? — Чанёль придвинулся ближе, улыбнулся, но в глазах была тревога. — Я мог бы воспользоваться твоей слабостью и неопытностью, — сказал Ифань и погладил Чанёля по щеке, — но я действительно не знаю, кто ещё может рассказать тебе о Цзытао. Почему ты ищешь его? — Потому что он мой друг, — Чанёль прикрыл глаза и беззвучно вздохнул. — А точнее? — Ифань погладил его по подбородку. — Я люблю его, — прошептал Чанёль и поднял взгляд на Ифаня. — Я всё сделаю, всё, что прикажете, только умоляю, если знаете — скажите! Змей действительно ещё маленький — старые даже ради своих сородичей не станут просить помощи у белых. — Я не знаю, где Цзытао, — повторил Ифань. — Прости. Чанёль кивнул, встал, поклонился — тень снова обрела человеческую форму — и направился к выходу. Ифань пошёл за ним. — В городе есть лишь один лекарь с фамилией Пак, — сказал Чанёль, когда они вышли за ворота. — Если Вы что-нибудь узнаете… Прошу, скажите мне. Я согласен на любую цену. — Хорошо, — ответил Ифань, разглядывая тёмную улицу за его спиной. — Я всё сделаю, я на всё согласен, — в глазах Чанёля была безрассудная, отчаянная решимость. — Да, — кивнул Ифань. — Прощай. — Прощайте, — Чанёль поклонился и быстро пошёл прочь, потерявшись в ночи. Чэнь сидел на кухне и уныло передвигал блюда с салатами, соусами и остывшим мясом. — Вы долго, — вздохнул он. Ифань оглядел Чэня, одетого в домашнюю одежду, не прячущего не положенные уставом короткие волосы, и подумал, что никакие змеи не заставят его отказаться от своего человека. — Ты сам впустил его, — сказал Ифань, обнял Чэня и припал губами к шее. — Не знаю, почему, но мне было жаль его, — прошептал Чэнь, гладя Ифаня по волосам. — Ты всегда всех жалеешь, — возразил Ифань. — Кроме меня. — Ты сильный. Разве тебе нужна жалость? Ифань сел на пол рядом с Чэнем, обнял его за ноги и положил голову на колени. — Жалость никому не нужна, — сказал он. — Она делает нас слабее — и тех, кого жалеют, и тех, кто жалеет. — Ты устал, — Чэнь легонько коснулся пальцами его щеки. — Поужинай, и будем спать. Тихо, робко застрекотал сверчок. В саду негромко переговаривалась стража, сменяя постовых. — Никого больше не пускай к нам в дом, — Ифань взял Чэня за руку, осторожно сжал. — Даже если будут умолять на коленях — не пускай. Никого. Чэнь поджал губы, виновато отвёл взгляд. — Чэнь? — Ифань отстранился, заглянул ему в лицо и крепче сжал ладонь. — Хорошо, — кивнул Чэнь и улыбнулся. Они уснули лишь когда стража вновь сменилась в час быка. Песня сверчка рассыпалась в ночи, но звёзд на чистом небе не было. Засыпая, Ифань легко гладил Чэня по голому плечу и думал о том, что к рассвету непременно соберётся гроза. Змей с медными волосами водил рукой над свечой — пламя прорывалось сквозь ладонь, и чёрные тени бежали прочь от света. Искристая, прозрачная капля воска скатилась по свече и упала на пол. Змей отнял руку от огня, закрыл глаза, зашипел, скалясь, и по его щекам потекли слёзы. Голову Цзытао Ифань хранил в тени. Объятая постоянным сумраком, она окаменела и была похожа на искусственную, словно вырезанную из кости и покрытую лаком. Ифань никогда не собирал победные трофеи, но эту голову обезумевшего во время охоты змея нужно было показать новому настоятелю храма — как подтверждение того, что этот храм по-прежнему под защитой белых. Змеи очень мстительные, и Ифань всегда старался избегать дел, так или иначе связанных с ними. Убийства своих они никому не прощали. Из всех Обличий Ночи змеи были не самые опасные. Не имеющий плоти, дух змея способен был лишь вызвать шторм на море или снег в горах, но, вселяясь в человека при рождении, он обрекал себя на мучительное испытание — голод. Голод змеи чувствовали постоянно, и утолить его могло лишь убийство. Кровь и плоть змеям были неинтересны — им нужна была лишь сила, лишённая сияния Дня и пустоты Ночи. Каждую четвёртую полную луну они выходили на охоту, одному змею — один человек. Убивать детей было запрещено, хотя Ифань и сам не отказался бы хоть раз получить столько силы, что хватило бы на несколько лет. Добычей в основном становились молодые мужчины — змеи брезгливо относились к немощи тела. Между охотами змеи перебивались случайной подпиткой — кроме убийства только близость могла подарить наибольшее количество силы. Почти все юноши, которых Ифань видел в борделях, были змеями. Как и все Обличья Ночи, змеи умели использовать свою тёмную силу, чтобы приворожить человека и, хоть и на время, подчинить его себе. Змеи редко нарушали собственные правила. Но иногда Ночь была сильнее, и змеиный голод побеждал человеческий дух. После встречи с Чанёлем Ифань понял, что заставило Цзытао потерять рассудок во время последней охоты. Любовь. Учитель часто рассказывал, что любовь — одно из высших Обличий Дня. Ифань давно перестал считать его своим наставником — тот видел мир лишь через крупицы своих простых и удобных знаний. Встретив Чэня, Ифань впервые познал смятение — как может любовь жить в сердце того, кто ходит по лезвию клинка силы с тёмной стороны? Почему не гибнет День в сердце Ночи? Ответ был прост, но учитель был слишком стар, чтобы отказываться от веры, пронесённой через жизнь. Любовь не обладала цветом — как воздух — и не пыталась изменить краски этого мира. Она не скрывала ни сияния звёзд в ночном небе, ни золотого солнца в обманчивой лазури. Любовь была частью и Дня, и Ночи, и была способна подарить силу бóльшую, чем убийство. Цзытао не нужна была последняя охота — и без неё он обладал силой, которой хватило бы надолго. Но силы никогда не бывает достаточно. Множась, она начинает поглощать себя, и голод становится нестерпимым. В ту ночь, когда во тьме тонули даже звёзды, Ифань успел прийти в тот храм раньше змеев и других белых. В Первом зале он нашёл погасшие светильники, осколки глиняных статуэток, тлеющие палочки благовоний, трупы без единого пореза и змея в чёрной чешуе, отливающей золотом. За спиной змея были сложены большие кожистые крылья. Змей всё ещё обладал человеческим лицом — красивым, острым, опасным, — но в глазах его горел огонь, а клыки сверкали в безумном оскале. — Белый, — прошипел змей, оборачиваясь к Ифаню. — Ты ведь тоже можешь так. — Могу, — согласился Ифань. — Но не хочу. — Врёшь! — усмехнулся змей. — Ты знаешь, как это — обладать такой силой. Ты — Ночь настолько поздняя, что близка к рассвету, и они зовут тебя белым. Но ты — не День. Ты — самая тёмная Ночь. Зачем ты отказываешься от себя? — Потому что у меня есть тот, кто живёт не только Ночью, — Ифань опустил руку в тень, нащупал рукоять меча. — Значит ты слабее меня, бессмертный, — тихо сказал змей. Ифань не ответил. Скрытый тенью, клинок рассёк воздух. Голова змея с глухим стуком упала на пол. На краях раны, сжигая кровь, бурлила тьма. — Едва ли, — Ифань подобрал голову и вместе с мечом спрятал в тени. В тени же сжёг и тело. Когда в храм пришли другие белые, он был уже дома и, целуя заспанного Чэня, шёпотом извинялся за то, что вернулся так поздно. Мелкий тёплый дождь копошился в запущенных зарослях травы под окном. Из Первого зала в Запретные покои настоятеля пробирался густой, душный запах благовоний и свежей краски. Новенькие статуэтки из белой глины были расставлены на полочке под окном и поблёскивали круглыми налаченными головами. Настоятель взял одну из них, покрутил в худых, загорелых, морщинистых руках. — Безликий смотрит на нас тысячью глаз, — задумчиво сказал он. — Смотрит и ничего не делает. Ифань остановился у выхода из Покоев. В Первом зале бесшумно работали послушники, прибывшие на север из монастыря в Морском пределе на востоке. Они пролачивали пол, подкрашивали росписи на стенах, расставляли готовые статуэтки Безликого — готовили храм к новому освящению. — Вы верите в судьбу, белый? — спросил настоятель, посмотрев на Ифаня. — Судьбе всё равно, верю я или нет. Даже моя вера — часть её плана. — Согласитесь, это очень удобно — сложить всю ответственность за свои беды на предначертание. Самому отвечать за свои выборы — тяжёлое бремя. — Хотите сказать, что купец, зарезанный на тракте разбойниками, сам с собой так управился? Или что ребёнок, больной с рождения, сам сделал такой выбор? Если ваш бог существует, то почему он не защитил от ярости Ночи тех, кто вверил свою жизнь служению ему? — И почему же? — Потому что ваш бог лишь наблюдатель. Как критик, следящий за правильностью постановки спектакля на сцене. Только сцен много, и чтобы увидеть их все, нужно много лиц. — Вот я вам и говорю — очень удобно! — Не удобнее, чем пытаться заставить лягушку скакать прочь от воды. Настоятель прищурился, безмятежно улыбнулся. — Значит мы с вами — соглядатаи друг друга. — Все люди — соглядатаи друг друга. — Но вы не человек. — Ветер одинаково сгибает и травы, и деревья. И, как ни странно, травы сложнее вырвать из земли, чем выкорчевать деревья. Настоятель покачал головой, вернул статуэтку на полку. — Вы придёте на освящение храма, белый? — Возможно не я, но кто-то из нас придёт. — Я не боюсь за себя, мне уже нечего терять. Но монахи, что приехали со мной, верят, что их служение будет долгим. И, кстати, к вам пришли. Ифань кивнул и вновь посмотрел на круглые головы статуэток. — Вы напомнили мне моего учителя. — И кто он, ваш учитель? — Ему уже давно нет дела до Безликого. Но когда он ещё молился ему, он не знал, что ничего не знает. Прощайте. В храмовом саду свежо пахло размокшей землёй и настоем душистой травы. За белыми тучами щурилось солнце, но дождик по-прежнему слабо моросил. — Говорят, молиться в неосвящённом храме — плохая примета, — Ифань подошёл к маленькому пруду, поправил накидку на плечах. — Говорят, у белых нет бога кроме единственного, от которого они бегут, — Чанёль остановился в двух шагах от Ифаня и склонил голову на бок. Ифань поднял с дорожки маленький серый камень, бросил в пруд. По воде поползли круги, слились с кругами от дождевых капель. — Скажи мне честно, Чанёль, ты ведь уже спал с кем-то из этих послушников? — спросил Ифань, поглядел на Чанёля, хитро щурясь. — В отличие от этих мальчиков настоятель знает, что Безликому всё равно, делят его служители с кем-то постель или нет, — хмыкнул Чанёль. — Настоятель уже немолод, — удивлённо сказал Ифань. — Неужели ты согласился? — Я Вам, кажется, говорил, что согласен на любую цену, — Чанёль улыбнулся одними губами, пристально посмотрел Ифаню в глаза. Настала очередь Ифаня довольно хмыкать. — И как? — не скрывая насмешки, спросил он. — Усилия того стоили? — Увы, — тихо ответил Чанёль. — Я думал, змеи умеют хранить верность, — разочарованно вздохнул Ифань. — Как жаль, что мы все на самом деле одинаковые. — Я думал, Вы благороднее таких суждений, — голос Чанёля стал ниже, звонче. — Напрасно ты так думал, — Ифань развернулся и неспешно пошёл к воротам. Храм находился за городом, с подветренной стороны небольшой долины. К городу от него вела широкая пыльная дорога, по обочинам которой густо цвели жёлтые маки. Ифань свернул с дороги и пошёл к городу напрямик через поле. Дождь наконец прекратился и над высокой травой дрожал влажный, тёплый, серебристый пар. — Вы любите цветы? — спросил Чанёль, идущий чуть позади Ифаня. — Если ты про пышные букеты на Последний день лета, то нет, — отозвался Ифань, пропуская через пальцы мягкие, влажные колоски бледных костров. — Нет, я про настоящие цветы — про цветы, что растут в поле, — Чанёль говорил тихо, с какой-то щемящей нежностью. — Я часто хожу сюда. — Разве здесь растёт что-нибудь полезное? — засомневался Ифань. — Я собираю букеты для Тао. Эти букеты пахнут летним зноем и горячим травяным соком. Я прихожу сюда после полудня, греюсь под солнцем, а на закате, собрав букет, возвращаюсь в город. Ифань наклонился, сорвал метёлку костра. Из-под ног вышмыгнул кузнечик, высоко подпрыгнул и закачался на цветке мака. — Вы давно познакомились? — спросил Ифань, чувствуя слабое прикосновение тени на внутренней стороне ладони. — Позапрошлой осенью. Его семья переехала сюда с юга — их родной маленький город на море затопило, и они нашли новый дом здесь. Его отец открыл ресторан. Знаете ресторан на торговой площади? Там подают рис с острым мятным соусом и печёную рыбу в лимонном соке, — улыбнулся Чанёль, поравнявшись с Ифанем. — Слышал, — кивнул Ифань. — Вот! Это ресторан его отца. Там работает вся семья — и мама, и все его братья. Чанёль помолчал, помахивая собранным букетом — несколькими прутиками мятлика и пятью маками. — Вы когда-нибудь влюблялись с первого взгляда? Так, чтобы только взглянул — и сердце больше не знает прежнего пути? — Влюблялся. Один раз. — Тогда Вы понимаете, что со мной случилось. Что он со мной сделал. Он ничего не знал. Даже не знал, что его душа принадлежит Ночи. Я и сам узнал об этом многим позже, и для нас обоих это стало неожиданностью. Он улыбался и говорил, что теперь мы с ним равны. А я не хотел этого. Не хотел, чтобы он узнал, что такое голод. Не хотел учить его убивать. Но иного пути не было, и я делал всё, чтобы Ночь не стала для него пыткой. Потом мы научились терпеть голод восемь, а то и двенадцать лун. Если бы можно было совсем отказаться от охоты, то я любил бы его, не зная устали, любил бы, забыв о солнце и луне. Любил бы, если бы голод могла утолить только наша любовь. Я впервые встретил его на торговой площади — я искал, где продают чабрец подешевле, а он покупал лимоны. На меня он тогда даже не взглянул. А я как привязанный шёл за ним до его дома, напрочь забыв обо всех делах. Я приходил к нему каждый день, смотрел издалека, и каждый раз, когда удавалось увидеть его лицо, чувствовал, как сердце срывается в пустоту. В волнующую, желанную пустоту. Однажды я набрался смелости и подошёл к нему. Это был поздний снежный вечер накануне зимнего солнцестояния. Он гасил фонари вокруг ресторана, а я помог ему потушить последний. Мы стояли в темноте под снегом, смотрели друг на друга и молчали. И тогда я впервые предал голос разума и поступил так, как шептало сердце. Когда я целовал его, его губы были прохладные и мокрые от тающего снега. Он должен был оттолкнуть меня и прогнать, и, клянусь, если бы он это сделал, я не посмел бы ослушаться его. Но он не оттолкнул и не прогнал, и тогда я решил, что путь сердца не может быть неправильным. Мы гуляли с ним каждый вечер. Однажды даже ходили целую ночь напролёт. Он замёрз, и к утру мы пришли ко мне домой. Отец тогда, конечно, всё понял, но позже лишь сказал: «Если ты потеряешь его доверие, вернуть его ты уже не сможешь. Поэтому с ним и только с ним никогда не забывай о верности и нежности». И я не забывал. Я всё ещё помню ночь, когда мы впервые были вместе. Он тогда улыбался и пытался казаться храбрым, но даже у меня самого от волнения подгибались колени. Так нежно, так осторожно, как в ту ночь, я не целовал его ни до, ни после. Он не сводил с меня глаз, смотрел преданно и доверчиво, и ласково обнимал меня горячими руками. Я не верил в Безликого, не знал, кому молюсь, но просил лишь, чтобы ему не было больно. И ему не было больно — когда я целовал его, обессиленного, шепчущего моё имя, он плакал от радости. В ту же ночь я увидел в его глазах золотое пламя. Я больше не верил в случайности, и теперь понимал, почему белые безропотно преклоняют колени перед судьбой. Потому что ни один бог не сумел бы распорядиться нами так, как распорядилась она. Он знал, кто я, ещё задолго до нашей первой близости. Он не боялся меня — сам иногда просил показать змеиные глаза или то, как огонь проходит сквозь плоть. А когда змей в нём пробудился, он был счастлив. «Я так хотел быть равным тебе, и теперь я стал», — говорил он. Я утешал себя лишь тем, что нам больше не страшна разлука — Ночь позволила нам быть вместе дольше, чем мог отпустить День. У городских ворот дорожная пыль наконец сменилась гладкой неровной брусчаткой. Ифань покрутил в руках сорванную метёлку и выбросил в траву. Букет Чанёля стал больше — к десяти макам добавились пухлые синие ирисы и мелкие белые цветы, названия которых Ифань не знал. — Это глупо, но мне кажется, что, если я перестану собирать эти букеты, я предам его, — Чанёль осмотрел цветы, вытащил несколько сухих травинок. — Не знаю как, но предам. — Ты ещё молод, — прищурившись, сказал Ифань. — Свои чувства не стоит доверять никому. Тем более таким, как я. Если очень больно — говори с цветами. Осенью они обратятся выжженной могилой и унесут твою тайну с собой. — Может быть, я хотел, чтобы именно Вы её услышали? — Чанёль прижал цветы к груди. — Ты хочешь, чтобы я пожалел тебя? — жёстко спросил Ифань. Он не любил врать, но истину лучше скрывать за безжалостными правдами. — Вы знаете, чего я хочу! — воскликнул Чанёль, и в глазах его сверкнуло отчаяние, горькое и бессильное. — Умоляю Вас, скажите, где он?! — Я не знаю, — отчеканил Ифань. В общем, это была не совсем неправда. Из них троих только Цзытао действительно знал, что скрывает Истинная Ночь. Чанёль судорожно, словно глотая слёзы, выдохнул, отвёл взгляд, опустил голову. — У меня нет того, что Вам нужно. Я даже не знаю, что это, — сипло сказал он. — Я не могу просить Вас об обмене, потому что нам не на что меняться. Я верю в того же бога, что и Вы, и перед его лицом я прошу Вас о милосердии. Пожалуйста, скажите, где тот, кого я люблю? — Ты прав. У тебя нет того, что мне нужно. Ни у кого этого нет. И если бы даже ты обладал этим, ни о каком равном обмене не могло бы идти речи. Пока никто не обладает этим, никто не властен надо мной. Я ценю свою свободу. Прости, но мы бы не договорились ещё и потому, что мне тоже нечего тебе предложить. А что до милосердия, то белые — последние, у кого его можно просить. Ифань вышел на дорогу, стряхнул с подола накидки приставшие травинки, потоптался, сбивая с сапог мелкие крошки земли. Сжал кулак, чувствуя, как рукоять меча холодит ладонь сквозь тень, и обернулся к Чанёлю. — Не ищи меня, змей. И больше не приходи ко мне домой. Постарайся не нарушать свои правила, чтобы у меня не было причины следовать своим. Прощай. Глаза у Чанёля были светло-карие, блестящие-блестящие. Наверное, если бы Ифань был хоть чуточку сильнее, тот бы всё-таки заплакал. — Я верю, что каждый изначально добр. Только кто-то может быть добрым со многими, а кто-то — лишь с кем-то одним. Каждый однажды может быть добрым — безусловно, бескорыстно, безоговорочно. И Вы не заставите меня отказаться от веры в это. До встречи. На дорогу Чанёль так и не вышел. Ифань долго смотрел, как он медленно удалялся, пока наконец не достиг ворот. Там к нему пристал один из стражников. Даже издалека Ифань увидел, как Чанёль улыбается ему своей змеиной улыбкой, как тот ухмыляется в ответ и, облапив за бёдра, пропускает. От этого сделалось гадко, и Ифань, ругнувшись, сплюнул под ноги. Почему? Почему ради мерзких созданий, способных лишь ненавидеть, он убивает тех, кто умеет любить по-настоящему? Почему ради глупых червей он мажется в грязи и убивает птиц? — Добро в предсмертной агонии, змей, — глухо сказал Ифань в пустоту. — Молись, чтобы ты умер раньше, чем умрёт оно. Потому что пока существуют люди, добру не жить. По пути домой Ифань свернул на базар и купил большой цветастый букет. Чэнь питал слабость к ландышам, но в этот раз Ифань скупил почти все свежие цветы в лавке причитающего от нежданной радости торговца. — Красота какая! — восхищённо шептал Чэнь, внюхиваясь в букет. — Сейчас найдём для него самую большую вазу. Ифань терпеливо ждал, пока Чэнь устроит цветы, слуги накроют на стол и они наконец сядут ужинать. — Вина, — приказал он. — И побольше. Чэнь неуловимо переменился в лице и, оставив вазу, сел рядом с Ифанем. Вино — это нехорошо. А много вина означает, что всё совсем плохо. Немой вопрос повис в воздухе. — Ненавижу, — процедил Ифань и осушил очередную чашу. — Всех их ненавижу. — Ненавидеть умеют только люди, — осторожно сказал Чэнь. — Но ты, хвала Небу, не человек. Кто тебя расстроил? Ифань покачал головой и не ответил. Он не любил показывать Чэню свою злость. Чэнь — добрый, единственный добрый человек, и только поэтому Ифань всё ещё белый. Только из-за Чэня он продолжает убивать любовь ради ненависти. — Чэнь-Чэнь, — тихо позвал Ифань, и Чэнь придвинулся ближе, обнял, прижался щекой к плечу. — Я с тобой, — прошептал он, заглянул Ифаню в глаза. — Я с тобой. Ифань смотрел на огонь в напольных лампах, щурился, пристально следил за танцем света, но огонь не размывался. Вино не приносило успокоения — он не пьянел. И, глядя на янтарные отблески на полу, думал о змее с медными волосами. Думал, что ради него готов выпустить Ночь на свободу и перебить всех: и тупого стражника на воротах, и озабоченного старика-настоятеля, и многих неизвестных червей, из-за которых настоящая Ночь пожирает остатки солнца. Думал, и чувствовал лишь бессильную, мучительную ярость — как цирковой тигр, позволивший запереть себя в тесной клетке. — Я с тобой, Фань, слышишь? — взволнованно шептал Чэнь и быстро целовал его в шею. — Я с тобой. Змей с медными волосами сидел на полу, привалившись спиной к стене, и медленно крутил маленькую глиняную вазу. Маки дремали, ирисы понурились и безвольно склонились вниз. В блестящих стенках вазы отражались два бледных огня — глаза змея слабо светились в темноте. Змей запрокинул голову, прижался затылком к стене и, зажмурившись, зарыдал. На реку уже начали спускать фонари. Люди толпились на мосту, на маленькой пристани, кто-то даже устроился в привязанных лодках. Откуда-то доносился, словно отчаянный протест всеобщей радости, плач ребёнка, полный нестерпимой, горькой обиды. Туда-сюда сновали мальчишки, продающие сладкие сахарные леденцы на палочках. Ифаню приглянулся один блестящий, гладенький петушок, но мальчишка уже скрылся за чужими спинами и потерялся в сумеречном гомоне. С площади на реку ветер приносил запах цветов, копчёного мяса, яблочного сиропа, тлеющих у городского алтаря благовоний. Развешанные на деревьях бумажные гирлянды слабо покачивались и шелестели лохматыми гривами жёлтых улыбчивых солнц. Чэня Ифань нашёл у реки. Тот, каким-то чудом протиснувшись к самым перилам набережной, вытягивал шею и всматривался в суету на пристани. Ифань невольно залюбовался им: как мягко искрились янтарные отсветы огней в длинных ресницах, какой неподдельный, почти детский восторг блестел в глазах. — Как жаль, что не успели! — от досады Чэнь звонко хлопнул ладонью по перилам, покрашенным к празднику и потому ещё ярким. — Я вчера всю ночь придумывал, что напишу, а теперь вновь целый год ждать. — Фонари будут опускать и на Весенний Восход, — попытался утешить его Ифань. — Когда ещё это будет! — горестно вздохнул Чэнь и понурился. — Я ведь совсем немного собирался попросить. Ифань хотел было сказать, что фонари, доплывшие до заводи, вылавливают и под утро сжигают, но не стал. Чэнь знает это и без него. Люди любят красивые и добрые сказки, особенно если в них говорится, что Безликий умеет слышать вознесённые ему молитвы. Чэнь верно истолковал молчание Ифаня. — Не смейся над моим богом, — сказал он. — Мы, люди, слабые, и наш бог слабый. Ты сильный, и твой бог тоже сильный. — У нас один бог, и ему нет дела ни до сильных, ни до слабых, — покачал головой Ифань. Чэнь обиженно поджал губы и отвёл взгляд. Блики с воды золотили его кожу, прозрачные тени очерчивали скулы, и его лицо походило на нарядную театральную маску — яркую, выразительную, красивую. Такую маску носил бы благородный воин из славных легенд. — Может, я могу исполнить твоё желание? — примирительно улыбнулся Ифань и положил руки Чэню на пояс. В праздничном полумраке этого никто и не заметил. — Я тоже многое умею. — Я даже не знаю, умеют ли это наши боги, — тихо сказал Чэнь. — Не знаю, можно ли о таком просить. — Может быть, я как раз умею то, чего не умеют они, — вкрадчиво прошептал Ифань. Его слова потонули в шумном океане чужих голосов, но Чэнь всё равно услышал. Улыбнулся и легко коснулся ладони Ифаня. — Конечно, умеешь. И это намного лучше того, о чём я хотел просить, — он довольно прижмурился, словно кот, и тут же бодро спросил: — Мы ведь дождёмся фейерверков? — Останемся и будем смотреть здесь? — уточнил Ифань. — Да, пойдём в парк, — воодушевился Чэнь. — Там у западного фонтана есть беседка, с которой видно весь город и площадь… Ифань кивнул, старательно пряча расстройство. Больше всего сейчас он хотел вернуться с Чэнем домой, устроиться перед огнём с чашей вина и говорить до поздней ночи. А потом, когда Чэнь замолчит, взглянет смело и пристально — так, словно он сама Ночь, — потом, когда на небе исчезнут звёзды и погаснет пламя в светильниках — довериться темноте, оставить одежду и смотреть в глаза самому доброму человеку. И целовать, целовать так, словно рассвет никогда не наступит. — …там обычно мало народа и темно, и хорошо будет видно, — тем временем распинался Чэнь. — Помнишь, там ты в первый раз поцеловал меня? — Помню, — засмеялся Ифань. — Перед этим ты знатно заехал мне кулаком в живот. — Но ведь я потом извинился, — невозмутимо ответил Чэнь. — Кстати, ты не видел, здесь продают леденцы? О фонариках уже забыли. Оставленные всеми, они растянулись по реке до самого поворота у северных ворот. Толпа постепенно стекалась к площади. Чэнь взволнованно озирался по сторонам в поисках торговцев леденцами. — Иди пока в парк, — сказал ему Ифань. — Где-то здесь мальчик продавал красивые леденцы. Я куплю и сразу же приду следом. Мальчика с леденцами он встретил только в конце торгового ряда. Это был другой мальчик, но сахарные петушки, которых он, видимо, уже отчаялся продать, были ничуть не хуже тех, что Ифань видел до этого. — За сколько продаёшь? — спросил Ифань, незаметно нащупывая в тени монеты. — Две железных за петушка, господин, — засуетился мальчик. — Давай десять, и заверни их, пожалуйста, — сказал Ифань, протянув ему три сребреника. Как бы у Чэня зубы не заболели от такого обилия сахара… Леденцы Ифань спрятал в тени. Чэнь, наверное, был бы недоволен, узнав, что Ифань хранит сладости, пусть и завёрнутые в бумагу, вместе с мечом, окаменевшей головой, деньгами и прочими вещицами, которым точно не место рядом с едой. Набережная совсем опустела, и только эхо голосов с площади напоминало о празднике. Перешёптывались гирлянды, чёрная река тихо ластилась к каменным берегам. Фонарики унесло течением уже далеко, и только один, попав в плен между лодок, безмолвным светлячком покачивался на воде. Ифань спустился на пристань, спрыгнул в лодку, преградившую путь, и наклонился к фонарику. Бумажные стенки фонарика были чистые. Ифань взял его в руки, покрутил, но не нашёл ни единой надписи. Что же за желание не смогло обрести форму слов? Может быть, кто-то случайно отпустил ещё не подписанный фонарик? Ифань поставил фонарик на воду, легонько подтолкнул, и тот, подхваченный ласковым тёмным теплом, помчался вслед за своими братьями. В парке было безлюдно, и только огни в больших чашах вдоль аллей переглядывались с сумраком. Тишина робко дышала и пристально следила за Ифанем тысячью глаз. Тишина не нравилась Ифаню. Тревога, смутная и ещё бесплотная, затаилась в груди. У западного фонтана тишина обрела не только форму, но и лицо. Ифань замедлил шаг, на мгновение поколебался, стоит ли скрываться в тени, но решил, что теперь слишком поздно прятаться. За ним шли сюда ещё с набережной. Здесь сумрак сгустился, превратился в вязкий душный морок, и даже пламя светильников не в силах было разогнать его. Вот только Чэнь ничего этого не видел и продолжал спорить с Чанёлем о каких-то растениях. Чувствуя в ладони прохладную тяжесть рукояти меча, Ифань неспешно поднялся в беседку, остановился у входа. Чанёль медленно повернулся к нему и склонил голову на бок. Зрачки пульсировали, почти сжимаясь в узкую полоску, и тогда на миг в глазах вспыхивало янтарное пламя. — Господин Чэнь сказал мне, что вы хотите дождаться фейерверков, — улыбнулся он, и голос его разнёсся шелестом чёрной листвы. — Ифань, — Чэнь быстро взглянул на Ифаня и вновь завороженно уставился на Чанёля. Проклятый змей! — Кажется, я тебе говорил, чтобы ты больше не искал меня, — холодно сказал Ифань, не сводя с Чанёля глаз. — Но вот ты снова здесь. Почему? — Как Вам новый настоятель? — неожиданно спросил Чанёль, скрестил руки перед грудью. — Как по мне, так слишком болтлив. — Ты, видимо, имел удовольствие общаться с ним не единожды, — Ифань прищурился. — Под настроение он может рассказать много интересного, — Чанёль прижмурился, улыбнулся почти ласково. — Он становится особенно разговорчивым, когда ему отсасывают, стоя перед ним на коленях, а он держит за волосы и сам толкается в рот. Конечно, Вам-то такое откуда знать. Ифань уже открыл рот, чтобы сказать, что шлюхам вроде Чанёля, разумеется, виднее, но смолчал. Не будь здесь Чэня, он позволил бы себе неосторожные колкости, но Чэнь слишком близко к змею, и рисковать Ифань не имеет права. Чанёль вдруг перестал улыбаться, выпрямился, расправив плечи, и отступил на шаг. — Чэнь, — как можно спокойнее позвал Ифань. Чэнь, умница, лишних вопросов не задавал и послушно подошёл к Ифаню. Сила Чанёля не действовала рядом с Ифанем, и Чэнь, словно очнувшись ото сна, взволнованно вздохнул и быстро спрятался за его спиной. «Прости», — коротко шепнул он, но Ифань не ответил. — А между тем, старый извращенец поведал мне много полезного, — продолжил Чанёль, уже не скрывая змеиных глаз. — Например, что у Вас всё-таки есть то, что может быть мне интересно. Ифань подумал, что старик, оказывается, не дурак. Во всяком случае, ему хватило мозгов не говорить одержимому змею голую правду, а умело скрыть её за общими незначащими словами. Интересно, за себя боялся или пожалел чужие чувства? Наверное, всё же боялся. Узнай Чанёль, что Ифань показывал настоятелю, вряд ли бы тот сейчас был жив. Да и Чанёль пришёл бы к Ифаню уже не в обличии человека. — Ты прав, он действительно не в меру болтлив, — покачал головой Ифань. — Да, — тихо сказал Чанёль. — Но Вы тоже много говорили, и ни одно из Ваших слов не было правдой. Я сказал Вам, что не сумею сам распознать, лжёте ли Вы, и Вы воспользовались этим. Я доверил Вам свои чувства, но Вы продолжали скрывать от меня правду. Я больше не буду просить у Вас понимания, Вы на такое не способны. До тех пор, пока Вы не вернёте мне моего любимого, я Вас не оставлю. — Я не могу тебе его вернуть, — сказал Ифань. И отчасти это была правда. — Он нарушил и наши правила, я знаю, — ответил Чанёль, и в голосе его теперь отчётливо слышалось шипение. — Но если в наказание он у Вас в плену, прошу, заберите лучше меня. Он не выдержит неволи. А я готов терпеть вместо него. Я приму любое наказание. Только прошу, отпустите его. — Разве я похож на того, кому мучения других доставляют удовольствие? — невесело рассмеялся Ифань. — Ты прав, старик не солгал тебе. Но сейчас я тебе тоже не лгу. Я не могу вернуть тебе Цзытао. У меня его нет. — Хватит! — рыкнул Чанёль, и кожа его потемнела, пошла трещинами, превращаясь в чешую, отливающую золотом сильнее, чем у Цзытао. Одежда вспыхнула, исчезла, оставив горький палёный запах, и за спиной раскинулись огромные кожистые крылья, с которых с треском скатывались мелкие искры. Листва вокруг беседки заскрипела, обугливаясь, и горячий воздух поднял пыль с земли. Чэнь за спиной сдавленно охнул и прошептал: «О, Небо!» — Ты поступаешь опрометчиво, — тихо сказал Ифань, покрепче перехватив меч. — Замолчи, белый! — оскалился змей, сверкнув клыками. — Теперь ты видишь? Меня больше ничто не остановит. Мне нечего терять, и я не боюсь ничего. Верни его! — Я буду разговаривать только с Чанёлем, — твёрдо сказал Ифань, поднял меч и приставил дрожащий в тени кончик к груди змея. — Убери крылья. — Зачем? — вскинул брови змей, обхватил когтистой лапой лезвие, и вверх взметнулось пламя, а на пол упали комочки обуглившейся крови. Но меч выдержал натиск. — Чанёля нет. Пока нет Цзытао, нет и его. Ты ведь не один, чтобы позволить себе сражаться со мной. Действительно, не будь здесь Чэня, голова Чанёля уже давно была бы в тени вместе с головой Цзытао. — Верни! — повторил змей, и с крыльев с шипением осыпался град искр. — Верни его! В груди вспыхнуло и угасло последнее сомнение. Ифань отступил на шаг, опустил меч и убрал в тень. — Хорошо, — сказал он, глядя змею в глаза. — Я отдам то, что у меня есть. Это не то, что ты хочешь, но другого у меня нет. Змей щёлкнул зубами, его рот растянулся в безумной нечеловеческой улыбке. Он шумно выдохнул и выжидательно уставился на Ифаня. Ифань опустил руку в тень, нащупал твёрдую, холодную голову Цзытао. Конечно, нужно бы просто кинуть её к ногам змея. Цзытао уже всё равно. Но вот змею — нет. Да и Ифаня учили уважению к поверженным врагам. Ифань удобнее перехватил голову, быстро прикрыл глаза, сам не зная кому беззвучно прошептав: «Прости». Вытащил голову из тени и протянул змею. — Другого у меня нет, — словно оправдываясь, повторил он. Глаза змея потемнели, зрачки расширились, а на лице даже сошла чешуя, обнажив белую-белую кожу. Толстый гладкий хвост яростно стегнул змея по ногам, и он пошатнулся, хрипло задышал. Чэнь за спиной вновь едва слышно, безнадёжно позвал Небо. Небо не ответило ему. — Тао, — одними губами произнёс змей, и глаза его стали карими. Он шагнул к Ифаню, осторожно взял голову в руки и потерянно заглянул ей в глаза. — Он смеётся надо мной? Голова не ответила ему. Дрожащими руками змей погладил голову, бережно прижал к груди. Хвост вновь стегнул его по ногам, но он словно и не заметил этого. Поднял человеческое лицо и долго смотрел на Ифаня не мигая. Над городом загрохотали первые праздничные фейерверки. Краем глаза Ифань видел, как распускаются в небе гигантские яркие цветы. Красные, синие, жёлтые, розовые всполохи попеременно окрашивали бледное, словно маску, лицо змея. В глазах его отражались мелкие разноцветные искры. Ифань всматривался в его лицо, ждал слёз, но слёз не было. Ненавижу, ненавижу их всех, вскрикнула ядовитая злость. Убью, убью червей, клекотала бессильная ярость. Змей опустил лицо, свёл за спиной крылья и медленно вышел из беседки. По мраморным ступеням раскатились редкие тусклые искры. Сгорбившийся, змей остановился у фонтана, обернулся и посмотрел на Ифаня, и впервые желание отвести взгляд было нестерпимым. Грудь змея тяжело вздымалась, и с неё облетала чешуя, но вместо кожи под ней была окровавленная плоть. Змей отвернулся, взмахнул крыльями — с земли поднялись облака пыли — и взмыл ввысь. И с неба, озаряемого цветными вспышками, донёсся страшный, нечеловеческий вой. Ифань слушал, как удаляется шелест крыльев, и смотрел на город в праздничных огнях. Интересно, что же всё-таки не смогли написать на том фонарике? — О, Небо! — тонким, сиплым голосом простонал Чэнь и, ухватившись за перила, осел на пол. Ифань вытер ладонь о накидку, встал рядом с Чэнем и облокотился о перила. — Леденец будешь? — спросил он. Чэнь глянул на него с ужасом и негодованием. — Как хочешь, — пожал плечами Ифань и отвернулся. Фейерверки над городом стали реже и вскоре совсем затихли. Медленно темнели квартал за кварталом, и только улица до алтаря и дворцовая площадь по-прежнему тонули в золоте огней. Ифань поднял голову, посмотрел на чёрное небо — звёзды были далеко-далеко, маленькие и бледные. А в горах звёзды низкие и похожи на большие спелые яблоки, подумал Ифань. Чэнь повернул голову, прижался виском к прохладной мраморной колонне и закрыл глаза. — Почему, Ифань? — слабым голосом спросил он. — Потому что я живу для того, чтобы ради червей убивать птиц. Но судьбе плевать, что я ненавижу червей так же сильно, как умеют только они сами. Чэнь зажмурился, мучительно застонал. — Я бы голыми руками вырвал глотку тому, кто принёс бы мне твою голову, — прошептал он. — Ночь не умеет ненавидеть, — тихо ответил Ифань. Змей с медными волосами сидел в луже своей крови и ласково гладил твёрдую, холодную голову, прижимая её к груди. Крылья за его спиной исчезли, а голос он сорвал ещё по дороге в лес. Чешуя полностью сошла, оставив на теле содранные кровоточащие раны. Змей прижался щекой к голове, зарыдал, скалясь в безмолвном стоне. Голос он сорвал ещё по дороге в лес. Если бы Ифань умел ненавидеть, то Чжан Исин определённо был бы первым в его «списке ненависти». Существа более жестокого и безжалостного Ифань не знал и искренне надеялся, что никогда больше не узнает. Некоторые люди ошибочно предполагали, что белые — это братство. Ифань с уверенностью мог сказать, что даже шайка бегущих из тюрьмы преступников будет куда более сплочённой и организованной, нежели все белые вместе взятые. У белых не было никакой иерархии, не было структуры и власти друг над другом, как у голубей, в беспорядке живущих во всех, даже самых маленьких, городах. Правда, белых, несомненно, было намного меньше. Ифань никогда не брался оценивать силу других белых, но полагал, что, как и в любом лесу, одни деревья выше других. И очень хотел верить, что сам он, всё-таки, из тех, что повыше. Чжан Исин был одним из тех мистических невысоких деревьев, которое, наверное, не смогла бы сломить и Первая Буря. Ифань долго пытался сообразить, в чём же его секрет, но ни учитель, ни другие мудрецы не смогли понять природу совершенной силы Исина. А ответ, по обыкновению простой и очевидный, нашёл Чэнь после первой же встречи с ним. Чжан Исин не умел любить. «Он как пустота, — сказал однажды Чэнь. — Не знает ни ненависти, ни любви. Он не обладает ничем, и ему нечего терять. Для него не существует границы между реальностью и сном, и ничто не может его удивить. Наверное, ему невыносимо скучно жить». Действительно, Исин скучал всегда. И когда приводил приговор в исполнение, и когда следил, как черви грызутся друг с другом, и когда смотрел за вечным их копошением в грязи. Именно спокойное равнодушие Исина убедило Ифаня в том, что нет иного бога кроме судьбы. Но если у её ветров есть предвестники, то теперь Ифань отчётливо видел их очертания в сумеречных осенних вечерах. — Где я ошибся? — впервые за долгое время Ифань вытащил меч из тени и положил перед Исином. — Почему ты спрашиваешь это у меня? — Исин окинул взглядом меч, потрогал пальцем клинок там, где остался темноватый отпечаток ладони змея. — Ты поступил верно. Ты следовал нашим правилам, ты убил Ночь, потерявшую разум. Чем ты недоволен? — Я недоволен тем, из-за чего мне пришлось его убить, — мрачно ответил Ифань. — Точнее, из-за кого. — Ты не любишь червей, — усмехнулся Исин. — Но ты и не должен их любить. Ты должен защищать их. — А если я не хочу? — Не имеет значения, хочешь ты или нет. Это твоё предназначение. И этот мир — их мир. Мир Дня. — Разве это — День? — А кто сказал тебе, что День — это Добро? Действительно, кто? Разве Ночь принесла миру столько печали, сколько принёс День? — Почему ты не убил его? Змея с медными волосами? — Я убил его возлюбленного и отдал ему его голову. А он смотрел на меня, и в глазах его не было слёз. Я не смог бы поднять меч на того, кто сильнее меня. Наверное, тогда мне впервые было страшно. Исин долго смотрел на него и молчал. — Он не сильнее тебя, — наконец сказал он. — Ты не боялся его. Ты убегал от него, стремясь сохранить правду в тайне. Так почему? Ифань задумался: поймёт ли Исин его ответ? — Жалость, Исин, — просто ответил он. — В какой-то момент я даже понял, что ради этого юноши я готов отказаться от своих правил и убить тех, кого должен защищать. Пускай это и сомнительная справедливость, но она подарила бы мне свободу. Свободу выбирать. Свободу защищать от ненависти тех, кто умеет любить. — Не понимаю, — сказал Исин. И действительно не понимал. В высоком бледно-голубом небе ветер гнал на запад мягкие белые облака. С соседней крыши с отчаянным плачем взметнулись стрижи. Ифань встал, убрал меч в тень и вышел из комнаты на открытый внутренний коридор. — Ты спрашивал, в чём ты ошибся, — тихо сказал Исин ему вслед. — Но ты только что сам ответил на свой вопрос. Ифань кивнул и пошёл к воротам напрямик через сад. Больше всего на свете он не любил сам отвечать на свои вопросы — себе никогда не получалось давать нечестные ответы. Осень обратила поля в выжженные могилы цветов. Сухая жухлая трава, силясь укрыться от ярости ветра, жалась к тёмной земле. Над дорогой серой дымкой дрожали облака пыли. Зима сильно отставала, но неотступно шла на юг следом за Ифанем: ещё не скрылись под белым кружевом леса и горы, но стылые ночи под присмотром далёких холодных звёзд уже укрывали нагие деревья искристым прозрачным инеем. Пашни в долине опустели, закутались в бурое покрывало в ожидании первого снега. Город тонул во влажных синих сумерках, когда Ифань наконец достиг главных ворот. «Снег, наверное, будет», — поделился с ним опасением один из стражников. Ифань рассеянно кивнул ему и поспешил во дворец Государя: почти месяц он промотался по северным заставам, развозя поручения и проверяя, готовы ли к зиме воины, достаточно ли провианта, добросовестно ли охраняются границы. Север не разочаровал Государя и вполне был способен вести долгую оборонительную войну. В покои Государя Ифань прорвался едва ли не с боем: слуги и стража наперебой причитали, что Государь изволит отдыхать в обществе своих любимых наложниц и велел со всякими делами приходить к нему завтра. «Прирежу», — на полном серьёзе шепнул Ифань хранителю государевых покоев. Тот умело изобразил на лице ужас и шмыгнул в спальню, где развлекался Государь. Вскоре тот, запахивая полы халата, высунулся в коридор и нетерпеливо уставился на Ифаня. «Всё нормально?» — с надеждой спросил он. Ифаню очень хотелось ответить, что нет, но всё действительно было нормально. «Тогда завтра и отчитаешься», — кивнул Государь и под хихиканье наложниц торопливо скрылся в покоях. Присмиревшие слуги робко предложили Ифаню отужинать во дворце, но он, невежливо отказавшись, поспешил домой. Вечер уже спустился на город, затопил улицы тёмной тишиной и золотом огней. С рынка уходили последние запоздалые телеги, из ресторанов валил густой, пряный, прозрачный пар. Ифань остановился у дворцовых ворот, оглядел площадь. Красиво. Даже несмотря на холод — красиво. Рядом, звеня доспехами, переминались с ноги на ногу стражники. «Да брось, кому такое старьё, как мы, нужно?» — хрипловато смеялся один. «Это ты за себя говори, — отвечал ему другой. — А мне вот что-то боязно. Полная луна сегодня». «Да сказки это всё!» — веселился первый. Полная луна. Ифань поднял голову. Луна — большая, круглая, тяжёлая, почти оранжевая — грузно нависала над дворцом, и в чёрном небе рядом с ней толпились мелкие искорки звёзд. Полная луна. В груди сжалась липкая, как болотный ил, тревога. Тёплый гул из домов растаял, сделался глухим и далёким. Интересно, когда была последняя четвёртая луна змея с медными волосами? Путь до дома показался бесконечным. Несколько раз Ифань чувствовал, как Хаос из тени начинает окутывать руки, и тогда желание выпустить крылья на свободу было почти нестерпимым. Как и в вечер Последнего дня лета, тишина ещё не обрела форму, но её дыхание, робкое, затаённое, Ифань слышал так же отчётливо, как стук своего сердца. Слабый ветер играл с пламенем фонарей в саду — по мёрзлой земле, по стенам ограды бежали переменчивые тени. С кухни доносилась ругань слуг. Пахло горелым луком. Стражники, радостно загалдевшие было при виде Ифаня, растерянно попятились, когда он стремительным вихрем пронёсся мимо них в дом. Глупые, глупые люди! Как легко, наверное, жить, не тревожась голосом души. В южных покоях, самых отдалённых и тёплых, горел неяркий свет. Обычно там они с Чэнем спали зимой. У плотно закрытых дверей клубился вязкий душный сумрак. Сумрак пах нагретым воском и розовым чаем. Тень коснулась ладони, обожгла холодом — я с тобой. Ифань рывком раздвинул дверные створки и вошёл в комнату. Чэнь оторвался от губ Чанёля, равнодушно скользнул мутным, неузнающим взглядом по Ифаню. Живой, только и подумал Ифань с неясным облегчением. Чанёль тяжело, рвано выдохнул, открыл глаза и посмотрел на Ифаня. — Вы вовремя, — мягко улыбаясь, сказал он. — Мы как раз только закончили. Взгляд Чэня прояснился. Чэнь сдавленно охнул, скатился с Чанёля, резво подскочил и попятился в сторону. Чанёль тихо засмеялся. — Ифань! — звонко, отчаянно вскрикнул Чэнь. — Я… я не помню, как это получилось! Я… не знаю, как… — Тише, Чэнь, — прервал его Ифань. — Я верю. Никто не знает, как змей делает так, чтобы его захотели. Чанёль прикрыл глаза, с удовольствием вытянулся на смятой одежде. Золотые отсветы ламп растекались по его обнажённому телу, и казалось, будто его кожа — вновь блестящая чешуя. Волосы его разметались по полу, слегка прилипли ко взмокшей шее и плечам. — Вы так кричите, Чэнь, — Чанёль медленно перекатился на бок и с улыбкой глянул на Чэня, — словно сделали нечто ужасное. Неужели то, что Вам было хорошо — так страшно? Вам ведь было хорошо — я видел, я чувствовал. И мне тоже было хорошо. С человеком — впервые. Вы добрый, Чэнь, и очень нежный. Зима уже близко, и везде так холодно. Но Вы погрели меня. Спасибо Вам. Чэнь смотрел с такой детской, горькой, неподдельной обидой, что сердце Ифаня дрогнуло от жалости, и на мгновение он даже забыл о Чанёле. — Я знаю, зачем ты пришёл, змей, — сказал Ифань и прошёл в комнату. — Но надо было делать это раньше. — Я не спешу, — безмятежно ответил Чанёль. — Вы видели, какая сегодня луна? Огромная, низкая, пламенная. К полуночи она станет красной. Это моя луна. — Это больше не имеет значения, — покачал головой Ифань, снял с плеч накидку и бросил Чэню. — Вы нарушите собственные правила? — от удивления Чанёль даже сел, скрестил под собой ноги. — Вам этого не простят. Если Вы хотели помешать мне, то надо было делать это раньше. Но если Вы сделаете это сегодня… — Мне не нужно ничьё прощение, — холодно сказал Ифань. — И Вы готовы нарушить свои правила ради тех, кого должны защищать? — вскинул брови Чанёль. — Ради того, кого люблю, — поправил его Ифань и прикинул расстояние: примерно два шага и вытянутая рука — как раз хватит для удара. Нужно только успеть убить Чанёля до того, как он обратится в змея. Чанёль неспешно поднялся, откинул волосы за спину и с интересом посмотрел на Ифаня. — Да, — кивнул он. — Два шага и вытянутая рука. Удар будет идеальным. Ифань вытащил меч из тени, коротко глянул на Чэня. Тот всё понял без слов и осторожно пошёл Ифаню навстречу, незаметно обходя Чанёля. — Знаете, белый, мне ведь всё-таки удалось солгать Вам, — Чанёль склонил голову на бок, глаза его посветлели, зрачки сузились. — Вы сказали, что я не сумею, но я солгал, и Вы мне поверили. — И в чём же ты меня обманул? — Ифань сделал шаг — маленький, почти незаметный. — Я знаю, что Вам нужно, — сказал Чанёль, пристально глядя Ифаню в глаза. — Но я не могу Вам это дать. И никто не может. В этом Ваша сила и Ваша слабость. — И что же это? — Ифань выдохнул, чувствуя, как на острие клинка вскипает безмолвная ярость Хаоса. — Смерть, — просто ответил Чанёль. Два шага — и удар. Чанёль рванулся в сторону, на ходу выпуская когти. В дрогнувшем свете ламп сверкнула золотистая чешуя. Осознание — острое, предельно ясное — пришло внезапно, но тень уже неотвратимо вела меч вперёд. «Нет!» — то ли крикнул, то ли лишь успел подумать Ифань. Меч прошёл насквозь — насквозь через два тела. С гарды на запястье капала кровь — горячая-горячая, яркая, необугленная тенью. Пламя в светильниках в последний раз дрогнуло и выровнялось. Чэнь смотрел удивлённо. Без осуждения или обиды, без волнения или страха. Только удивление и растерянность. — Ифань? — беззвучно прошептал он, и по подбородку потекли тонкие ниточки крови. Нет… Чанёль за спиной Чэня захрипел, опустил так и не достигшую его горла когтистую лапу. Глаза его вновь стали карие, но вокруг зрачка остались мелкие жёлтые крапинки. Он зажмурился и тихо зашипел. Нет… Окровавленный меч с обиженным звоном отлетел в сторону. Он не понимал, в чём его вина. Чанёль пошатнулся, закашлялся, сплёвывая кровь, и осел на пол, зажимая сквозную рану в груди. Ифань подхватил Чэня на руки, прижал ладонь к его ране и опустился на колени. — Чэнь, пожалуйста, не надо, — беспомощно прошептал он, быстро касаясь губами его лба. — Чэнь, прости, пожалуйста… Чэнь… — Всё… хорошо… — с трудом улыбнулся Чэнь, положил руку поверх ладони Ифаня. — Я… только тебя… люблю… Только… тебя… — Чэнь, умоляю, не надо!.. — в груди сжался комок мокрого страха, ужаса, не обладающего именем. — Фань… — слабо шевельнул губами Чэнь. И замер, замолчал, безвольно запрокинув голову и выставляя шею, расчерченную потёками крови. В груди разверзлась пустота. Не осталось места боли, ярости, ненависти, только пустота — без цвета, без предела, без дна. Страх растаял, растворился, утонул в ней. Он вернётся позже, Ифань знал это наверняка. Вернётся вместе с болью и глухой, мучительной, безжалостной тоской. Чанёль повалился на бок, по полу под ним растекалась лужа крови — красной, блестящей, человеческой. Он вновь надсадно закашлялся и медленно вытянулся на боку. — Это должен был… сделать я… — выдохнул он, и в горле его захлюпала кровь. — Простите… Ифань не смотрел на него, молчал и окровавленной рукой бережно гладил Чэня по щеке. — Я… солгал Вам… — вновь заговорил Чанёль, и Ифань подумал, что с ранением в сердце люди обычно столько не говорят. — Сегодня… не моя луна… Вы… невиновны… — Пожалуйста, замолчи, — тихо, беззлобно попросил Ифань. — Месть… не приносит… облегчения… — не слушал его Чанёль. — Змею… было всё… равно… Этого… хотел я… Простите… — Замолчи, — повторил Ифань. Чанёль сдавленно захрипел, выплюнул на пол сгусток крови. Вздрогнул и наконец замер, невидяще глядя перед собой. Лицо его, перемазанное в крови, казалось совсем юным, почти детским. Ифань обернулся, долго смотрел на меч. — Ты умеешь убивать только любовь, — сказал ему Ифань. — Почему проклятие, от которого мы бежим, находится в наших руках? Меч не знал ответа. Меч всего лишь был мечом, сражающимся за судьбу. — Почему Ночь умеет ненавидеть только саму себя? На этот вопрос не знал ответа, наверное, даже Исин. — Я сражался за судьбу, и она подарила мне моё проклятие. Если я буду сражаться против неё, я ведь получу то, что хочу? Ответа не было, но ему хотелось верить, что теперь он может отвечать сам.