почему ты бросил меня?
А Хёнхо молча улыбается – скалится. Его пальцы еле заметно дёргаются, стоит Хёсану сжать крепкое запястье чуть сильнее и неверующе потянуть друга на себя. А он только сейчас замечает ужасно мятую футболку, которую сам когда-то любил таскать из чужого гардероба, – широкие плечи Пака опасно напряжены, тогда как Джин чувствует резкий запах, не похожий на нечто другое. Словно внутри друга всё постепенно осыпается горьким пеплом цвета дождливого лондонского неба – Хёсану становится по-настоящему страшно. И дело совершенно не в том, что всегда крепкий и сильный Хёнхо сейчас скрывает неестественно белую кожу и впалый живот за безразмерной футболкой, нет. Хёсан чувствует кончиками дрожащих пальцев болезненную худобу друга, который – чёрт возьми – всегда любил поесть. Джину не по себе – он заворожено наблюдает за синеволосым парнем, который не двигается с места и, кажется, вовсе не дышит. Просто смотрит. За эту молчаливую бесконечность они смогли бы скурить, наверное, целых три сигареты с сорока пятью миллиграмм смолы на двоих – Хёнхо почему-то всегда жаловался, что каждый раз они получают почти два миллиграмма никотина с одной единственной сигареты. Это опасно. А ещё просто хуёво. Но Джину было в те времена без разницы на своё и без того шаткое здоровье. Сейчас же он сознательно губит себя – в ад все эти фильтры для защиты. В ад все ненужные чувства из души – особенно необъятный страх, что стал, кажется, лучшим другом. Но касаться свободной ладонью этих синих прядей вправду прекрасно. Хёсан не может сдержаться и ещё сильнее взъерошивает его жесткие волосы, тогда как по коже пробегает холодок – Джин невольно обращает внимание на тёмные отпечатки на шее друга, у линии роста волос, у скул. И всё привычно и знакомо. Старая футболка, отдающая странным запахом, и волосы, яркий цвет которых был модным пару лет назад у дурных айдолов с экранов телевизоров. Кажется, именно в тот год Хёнхо и покрасился. А затем пропал, хотя обещал это хуёвое forever на двоих вместе с горькой сигаретой и упрёком, что надо жить чуть лучше. Что он обязательно поможет – вытащит из ямы под названием жизнь. И теперь – после стольких блядских лет – Пак спокойно вернулся. Бредово. Снова в своей мятой футболке, где сзади внизу есть незаметная прожжённая дырка, – Хёсан так и не смог признаться, что это именно он испортил вещь. Совершенно случайно во время какой-то их глупой ссоры из-за мелочи. А Хёнхо – особенно этому молчаливому, с другими глазами – кажется, вправду без разницы кто и что сделал. Поэтому банка пива, открытая Джином, так и не тронута – ужасное расточительство. На блеклом экране компьютера пиратская версия программы, чтобы сделать какому-то там Хончолю бит для очередного обсирания айдолов – фрилансерство и дурные заказы не дают подохнуть с голоду, но Хёсан не может даже сдвинуться с места. Сделать вздох. Часы в углу монитора сообщают, что сейчас почти три ночи, а Хёнхо просто стоит у него в студии. Молчит. Его губы дрожат в жутком оскале, тогда как взгляд прожигает насквозь – Хёсану кажется, что в его груди кто-то делает новые дыры-вселенные, наполненные всепоглощающей болью. Двери в душу отчего-то распахнуты – Джин же ясно помнит, как запирал всё на крепкие засовы. И сердце, и чёртову квартиру. Как того просил Тэян – у старшего хёна в волосах только безликий иней, тогда как улыбка снисходительно тёплая. Пришедший из неоткуда Ким никогда не ругается о чужой халатности, но почему-то всегда звонит, чтобы спросить – всё ли хорошо? Не забыл ли Хёсан хотя бы поесть – выпить лекарства с привкусом осенней земли? Прелесть, ха. Единственная стабильность в их сраной жизни. – Пак, ответь мне.умоляю.
А Джин даже не помнит и стука в дверь или противной трели звонка, но Хёнхо здесь – всё такой же и не такой одновременно. И только сейчас – после гробовой тишины – Хёсан замечает в глазах синеволосого друга страшную тоску – губы отчего-то отдают цветом индиго. Это ни черта не мило. Но что-то напоминает. В сознании же вековая усталость десятков лет, словно Хёсан вырос где-то в далёкой Китайской империи, а не на грязных улицах Сеула, – он наивно старается вспомнить, тогда как перестук сердца в висках мешает сосредоточиться. Тук-тук. Это больно.и что-то напоминает, да?
– Да. Джин же вдруг, словно одумавшись, распахивает тёмные глаза и резко вскрикивает – сердце пронзает что-то жуткое и вправду странное. Осознание. И ёбанный страх. Это куда хуже физической боли – хриплый из-за сигарет крик Хёсана слишком быстро переходит в рык загнанного в угол зверя. Не более чем дворовая шавка. А в его пустой студии всё также темно, время будто останавливается на этих блядских 3:00 am. Он же может лишь жалобно скулить, хватаясь длинными пальцами за голову, где раз за разом отдаёт собственное сердце. Позор. Он будто чувствует, как рвётся его кожа – как собственные ногти впиваются в неё, оставляя кроваво-красные следы и шрамы, которые затем будет с упрёком рассматривать Тэян. Но. – Уйди, Пак.исчезни.
Хёсан зачем-то слепо повторяет чужое имя – Хёнхо не двигается с места, тогда как Джин всё ещё крепко сжимает тёмные пряди волос между пальцев, но уже смеётся. Смех выходит каким-то слишком печальным, с надрывом и почти взахлёб. У него самая настоящая истерика, постепенно переходящая в что-то неизвестное. Паника, которую никто не способен остановить: ни глупые врачи со своими сраными советами и дорогущими лекарствами, ни Тэян, чьи объятия, правда, нелепые, но тёплые. Никто.Ничто.
Никогда.
А Джин всё так же старается самостоятельно успокоить нахлынувшее наваждение, задыхаясь в своём – если честно – ожидаемом бессилии цвета безумного индиго. Ему хочется задушить самого себя – схватившись за горло и сжав непозволительно сильно – до прекрасной темноты в глазах. Стать одним из тех, кого он боится до ненормального пульса в проколотых на сгибе венах. Старые раны – суки – ноют, напоминая о себе. Именно. Одна единственная доза, и Хёнхо бы точно исчез из студии до самого серого утра, чтобы вернуться на следующую ночь со своими вечными синими оттенками. Одна единственная доза, и Хёсан смог бы сделать вздох полной грудью, а не стараться избавиться от страха физической болью, вновь и вновь перекрывая себе грязный сеульский кислород. Одна единственная доза, и Тэян при очередном посещении друга упрекающе покачал бы головой – сорвался, идиот. Опять. Четвёртый раз за последние полгода. – Как же я тебя ненавижу, кусок дерьма. И будь всё по-другому – по-живому, – то дурак Пак, наверное, даже улыбнулся бы и, конечно же, пошутил на ругательство. Крепко зажмурив глаза, Хёсан зачем-то тянется к синеволосому парню, касаясь дрожащими ладонями родной шеи. Обнимает, стараясь не замечать этого жуткого взгляда чёрных глаз. Он прижимает к себе Хёнхо как можно крепче, вдыхая странный запах, что постепенно становится даже родным. Самообман – великолепная вещь. Джин это слишком хорошо знает – повторяет про себя собственную мантру, нежели эти бессмысленные стишки мерзкой религии и несуществующего бога, которого так любит старший Тэян. А Хёсан зачем-то целует – невесомо касается чужих синеватых губ своими, продолжая чувствовать ускользающий из сознания запах. Аромат вечной травы, зеленеющей даже в холодную ноябрьскую погоду. Цветы. Ослепительно белые лепестки. Запах совсем свежей земли, от которой в носу немного свербит, и Джину хочется чихнуть. Тонкие пальцы погружаются, чтобы взять небольшую горсть грязи и опустить землю перед чёрной ямой. Вонь церковных свечей, чей жуткий шлейф преследовал парня несколько недель до исчезновения Хёнхо. Тэян говорил, что это плохой знак и стоит остановиться, задуматься – хотя бы прислушаться. Если бы бог был реален, то Хёсан бы показал ему средний палец. Трижды.иди нахуй, god.
Но всё, что может сделать Джин, – это медленно уткнуться в шею Хёнхо, наивно стараясь унять своё сердце. Потому что в сознании что-то кружится – голос Тэяна раздаётся отчего-то слишком быстро, тогда как в руках старшего хёна красивые белые лилии, на которые Хёсану даже не хватило денег. Вновь взял в долг. Это всё слишком пугает, но парень только сильнее жмурится, ощущая под своими ладонями холод тела друга. Невидимый лёд. Опять. Блядское forever. Каждую ночь, что становится одним ужасом. А ноябрьский дождь не перестаёт лить уже несколько дней, кажется, со вторника. Хёсановы ноги трясутся сами по себе – его цепкие пальцы сжимают кисть идущего рядом Тэяна, который слишком умиротворён для этого места. Хён, по его словам, приближен к богу, а Джину кажется, что после них остаются прекрасные следы из длинных лепестков белых лилий, что почему-то не хотят сминаться или гнить. Даже цветы живут дольше чем люди и их лживые обещания. Но внутри Хёсана нет ни одной мысли о растениях – в груди сама по себе разрастается чёрная дыра, словно украденная из взора01.05.1992 – 19.06.2016 Пак Хёнхо.
– Мой тупица. А слишком тихий Тэян протягивает младшему букет лилий, которые впору выкрасить в грязно-чёрный, – оставь ты, так правильно, так надо. Но всё, что может сделать Хёсан, – это схватиться ладонями за собственную шею с горьким осознанием, что ему не хватает духа даже проститься со своимя скучаю.
Вновь слабо повторяя, Джин смаргивает нахлынувшее видение и ещё крепче сжимает объятия, чувствуя пальцами чужой холод. Он нелепо утыкается носом в шею Хёнхо и громко сопит. Ему не страшно, нет – Хёсан старается не дрожать, цепляясь за друга, но выходит вправду отвратительно. Острые плечи подрагивают сами собой, тогда как непрошеные слезы приходят – заслонки срывает окончательно. Джин, бормоча чужое имя и неразборчивое нетнетнизачто, боится отпускать своего Хёнхо. Теперь уже навсегда. Потому что лекарств больше не осталось – тело медленно умирает от каждой введённой дозы, вены без надежды гниют изнутри. Потому что Тэян уже несколько дней не звонит, стараясь уверить себя, что младший должен справиться сам – бог не даёт испытаний, которые не по силам человеку. А Джину похуй.fuck u, god.
Потому что резкий запах церковных свечей всё сильней. И последнее, что видит дрожащий Хёсан, – печальный взор чёрных глаз любимого Хёнхо. – Прости меня, Пак.