Безымянная звезда

Тьма окутала человека, лежащего на скрипучей жесткой койке, что стоит вплотную к холодной каменной стене. Ночь в тысячный раз опустилась на остроугольный Азкабан и вот уже много лет — казалось, сотню — не приносила ни покоя, ни радости, как в былые времена. Он вспоминал ночные походы по школе и разговоры с Джеймсом до самого утра с сигаретой, зажатой в зубах, и бутылкой Огдена в руке. Раньше ночь олицетворяла все его бунтарство и свободу, теперь же — высвобождает наружу демонов. Эти демоны крепчают с каждой ночью, проведенной здесь, набираются сил, обретая свою телесную оболочку, чтобы выползти из-под койки и вцепиться острыми когтями и разорвать глотку обессиленному и изнеможенному узнику. Человеку казалось, что он слышит их гадкие усмешки и тихий шепот, а иногда, засыпая, он будто бы чувствовал, как когтистая лапа сжимается на его горле все сильнее. Порой ему хотелось, чтобы воздух внезапно вышибло из легких, приближая долгожданную кончину, но то, что еще было живо от прежнего Сириуса Блэка, не желало сдаваться. Иногда он сипло смеялся, срываясь на мучительный сухой кашель, разразив этим тишину одиночной камеры, смеялся от того, что раньше ему казалось, будто мародеры непобедимы, что море им было по колено, а смерть и боль не настигнет ни одного из них. Но сейчас Сохатый мертв, а он — Сириус — томится вот уже десяток лет в маленькой одиночной камере, лишенный самого ценного, что у него было — свободы. Он мечтал колесить на своем байке по всей Англии, а затем посмотреть целый мир, наполненный приключениями, которые, несомненно, ждут только его. Теперь нет ни Сохатого, ни мира, ни свободы, которая очень часто снится и по пробуждению становится камнем, привязанным к шее. Камнем, идущим ко дну вместе со своей ношей. Сириусу думалось, что он свободен, словно ветер, и волен бродить по земле до скончания времен. Как же он ошибался, ведь ветер нельзя заковать в цепи и запереть на тысячу замков. Ветер — он гуляет за пределами тюрьмы и, будто бы издеваясь, завывает свою заунывную песнь на свободе. Над Азкабаном всегда стоит непроглядный туман, и Сириус не мог вспомнить, когда в последний раз видел солнце. В Хогвартсе весной он так любил разлечься под сенью раскидистого дуба близ Черного озера, дымить и жмуриться, наслаждаясь шелестом листвы и заливистым смехом девчонок вокруг. Каждый раз вспоминать былое становилось все сложнее, словно воспаленный рассудок постепенно мутнел, и больше всего Сириус боялся однажды не вспомнить лица тех, кого он так сильно любил. Каждый день он сквозь боль и тоску вспоминал Джеймса, Ремуса, Лили и Марлин — каждый гребанный день он старался максимально четко нарисовать их черты в своем воображении, но получалось все труднее. Страшнее всего — не смерть, не потеря рассудка. Страшнее всего — однажды не вспомнить лица, голоса и смех людей, дорогих его неустанно бьющемуся сердцу бунтаря. То, что мужчине хотелось забыть больше всего, никак не шло из головы. Он помнил тусклый безжизненный взгляд Джеймса с застывшей решимостью и верой в лучшее. Он помнил погасшую зелень глаз Лили, в которых томился страх и боль. Он помнил маленького мальчика, который надрывно плакал на руках Хагрида, когда тот забирал его из разрушенного дома в Годриковой Впадине. Боль от воспоминаний заполняла каждую частичку его тела, служа идеальным ужином для дементоров. Она подпитывала их силу и уничтожала того, кто ее испытывает. Костлявые и тонкие пальцы аристократа с неистовой силой сомкнулись вокруг ржавых прутьев решетки маленького окна. Сириус прижался лбом к ее обжигающему холоду и закрыл глаза, вдыхая запах ветра и соли, что тот доносил на удушающую высоту. Вдали постепенно светлело. Сквозь тяжелые мрачные тучи едва пробивался рассветный свет, стараясь расчистить густой туман, что слепой пеленой окутывал все пространство вокруг. Иногда и только на рассвете дымка сходила на нет, и измученному взгляду Сириуса казались очертания острова, но за столько лет он так и не смог разгадать, мираж это или реальность. Возможно, он обезумел настолько, что видел то, чего нет. Осознавать, что где-то поблизости кипит настоящая свободная жизнь, было чертовски невыносимо. В этом аду юношеский максимализм, надежды и буйство фантазии слишком скоро покидали людей. Да и от самих людей оставалось страшно мало человеческого, если оно вообще существовало в осужденных. Сириус открыл глаза и зажмурился от непривычно яркого света. Сквозь свинцовые тучи робко и одновременно настойчиво пробивался единственный луч солнца, которому хватило сил и решимости добраться до этого злачного куска земли. Неожиданно для себя мужчина улыбнулся и устремил болезненный взгляд ввысь, подставляя лицо свету. Он всегда ассоциировал с солнцем Марлин. Марлин. Чудесная и невероятная Марлин, мысли и воспоминания о которой помогали Блэку выживать в этом бесконечном кошмаре. Он помнил ее волосы цвета зрелой пшеницы, в которых всегда путалось яркое солнце, помнил ее голубые, словно горное озеро, глаза, ее улыбку, от которой даже в самый ненастный день становилось теплее. И она единственная умела улыбаться глазами. Марлин любила вплетать в свои косы пестрые полевые цветы, она носила легкие платья и любила кружиться в танце, не стесняясь и страшась того, что о ней подумают. Марлин громко и заразительно смеялась, озаряя лучистым светом и блеском все, к чему прикасался ее взгляд. Сириус помнил, как она облокачивалась в своем коротеньком летнем платьице на его грубый хромированный байк и смотрела исподлобья так заманчиво и задорно, что юный мальчишка, считавший себя богом, моментально ощущал предательское шевеление в штанах, но главное — в груди что-то так сильно ныло и зудело, что хотелось вывернуть себя наизнанку и почесать изнутри. Мужчина часто заморгал, когда осознал, что солнце вновь скрылось за тучами, а снизу медленно поднимался пока еще легкий туман. В груди что-то снова неистово заныло, стоило ему взглянуть вдаль — туда, где порой казались очертания острова, полного жизни и эмоций. Туда, где, возможно, была и Марлин. Он часто представлял себе их жизнь вместе, если бы тогда — много лет назад — не перестал бороться за них. Марлин же боролась до последнего: она плакала, кричала, топала ногами и била его по щекам, а затем кусала губы и опускала глаза в пол. А Сириус только злился, фыркал и безостановочно курил. Их отношения всегда напоминали бочку с порохом, а сами они были искрами, так легко разгоравшимися в настоящее пламя. Каждая частая ссора была взрывом, который разрушал их изнутри, словно коррозия. И только сейчас Блэк понимал, что они были юны, глупы и чересчур эмоциональны. Они сами разрушили тот хрупкий карточный домик, что из раза в раз пыталась выстроить Маккинон. С горечью Сириус осознавал, что все это к лучшему, ведь именно благодаря такому стечению обстоятельств сейчас у Марлин есть весомый шанс на счастливую жизнь. Она не будет истязать себя болью и преданным ожиданием живого мертвеца, что томится в Азкабане. Но чертово эгоистичное нутро так сильно желает эту девушку, что представлять ее в объятиях чужого мужчины становится практически невыносимо и так больно, что хочется завыть. Зачем ему гребанные дементоры, что высасывают радость и все человеческое, что в нем осталось, оставляя после своих поцелуев лишь разруху и хаос с привкусом отчаяния? Зачем, если он и без их помощи способен так надругаться над собой, стоит лишь подумать о Марлин, о Сохатом, который гниет в могиле, о Гарри, который живет с ненормальными маглами, когда у него могла быть любящая семья и все, чего только пожелает детское сердце. Сириус с силой зажмурился и опустил взгляд на бушующие просторы Северного моря. Его воды с неистовством били о неприступные стены тюрьмы, словно пробивали дыру, являющуюся путем к томительной и такой желанной свободе. Море постоянно было в ярости и билось в агонии, оно напоминало Блэку его самого и ту смесь гнева и отчаяния, что не отпускали его ни на минуту. Он был пленником не Азкабана, а собственного рассудка, и чтобы хоть немного его сохранить, мужчина превращался в черного огромного пса и благодарил всех богов, что смог однажды стать анимагом. Богов. Он усмехнулся. Боги, если они здесь и были, то давно покинули это место. Здесь дурно пахнет смертью, болью, отчаянием и безысходностью. Это место стремительно гниет вместе с врастающими в стены обитателями. Попадая сюда, назад никто не возвращается. Здесь люди теряют свои личности, разум и себя самих. «Нас похоронили заживо», крутилось в голове Сириуса ежедневно. Похоронили и оставили медленно задыхаться и терять силы. Мы — трупы, мы — еще пока живые мертвецы, мы — тени. Нас больше нет. В ту ночь Сириусу снился Хогвартс, хохочущий Сохатый и улыбающаяся Марлин. Джеймс пил Огден прямо из честно выигранного кубка школы, янтарная жидкость текла по его подбородку, а он даже не морщился. Его глаза блестели счастьем и азартом. Марлин уютно жалась под бок Сириуса и хихикала ему на ухо, обжигая своим дыханием. Ему снилось, что он живой, но, широко распахнув глаза, с облегчением проснулся мертвым. Иногда случалось так, что министр привозил заключенным газеты. Блэк так и не мог понять, что это было: жест доброй воли или насмешка, однако всегда жадно впитывал информацию о внешнем мире — недоступном мире за стеной. Интересного, впрочем как и всегда, было мало, однако его цепкий взгляд зацепился за фотографию многочисленного рыжего семейства Уизли на отдыхе в Египте. На плече невысокого веснушчатого мальчишки восседала любопытная крыса, и что, вы спросите, в этом особенного? Но Сириус вот уже несколько минут гипнотизировал ее взглядом, рассматривая отсутствие одного пальца — того самого, который трусливый крысеныш Хвост отрубил себе, инсценировав собственную смерть. И тогда мужчина вновь испытал ту ярость, которая обуревала его первое время заточения в этой холодной и сырой камере. Он стал бесконечно долго разбивать кулаки о каменную стену, пока не почувствовал, как липкая кровь течет по пальцам и капает на сырой пол. Потеряв всякую надежду на месть, Сириус вновь обрел ее сейчас — спустя долгие двенадцать лет. Коктейль из решимости и гнева забурлил в его заблудшей душе с неистовой силой, и по прошествии мучительных часов раздумий план действий озарил мужчину. Никому еще не удавалось бежать из Азкабана, но Сириус, имея колоссальное преимущество, понимал, что терять ему нечего. Больше нечего. Что терять человеку, у которого и так нет ничего? От недоедания и бессилия Блэк значительно похудел, поэтому, обратившись в пса, практически без труда пролез сквозь железные прутья решетчатой двери и незамеченным для дементоров смог выбраться на свободу. Ему предстоял тяжелый путь через буйное Северное море, и порой казалось, что сил плыть больше нет, проще уйти ко дну, но ненависть и желание отомстить были сильнее любой усталости. Сдаваться — никогда не было в принципах этого человека. Внезапно прежний Сириус Блэк, пусть и сломленный, вырвался наружу, продолжая бороться, несмотря ни на что. Долгие месяцы скитаний и укрытий не были той долгожданной свободой, о которой он грезил двенадцать лет, но у него была цель, которая оправдывала любые средства. Казалось, что нет счастливее Сириуса в те моменты, когда он встретил Лунатика и Гарри — живых и невредимых. Когда они поверили ему. Гарри… Так чертовски похожий на своего отца. Лунатик… Все такой же, только совсем одинокий и осунувшийся. Но они были рядом, и они были готовы бороться за правду вместе. Сириус больше не один и никогда отныне не будет один. Рано или поздно все закончится. От Ремуса он узнал, что Марлин не замужем, живет на окраине Лондона и работает в Мунго, как и всегда хотела. Они не виделись уже столько лет, но Сириус испытывал непреодолимое желание увидеть ее, смешанное со страхом, что она верит во все эти бредни, которые злые языки пишут в Пророке. Изнывая от желания и страха, Сириус стоял на пороге ее небольшого дома, прячась от воинственного дождя и порывистого ветра. Впервые он нерешительно мялся и считал свою затею глупой, но в ту самую минуту, когда он было собирался уйти, дверь распахнулась, и на него со смесью ужаса, непонимания и чего-то еще смотрели родные голубые глаза. Казалось, за эти годы она совсем не изменилась. В свои тридцать четыре Марлин выглядела, словно та девчонка, которую он прекрасно помнил. Такая же живая и искрящаяся жизнью. Она же видела перед собой заметно постаревшего, исхудавшего и осунувшегося мужчину. Казалось, что за эти годы он постарел лет на тридцать, но на таком, казалось бы, чужом лице невозможно было не узнать до боли любимые и знакомые черты. — Я не причиню тебе вреда, — прохрипел Сириус, заглядывая в ее глаза. — Я клянусь, что… Он ждал, что она сделает шаг назад или убежит, плотно закрыв дверь на засов, но Марлин решительно шагнула вперед, несколько секунд рассматривала его исхудавшее бледное лицо, а затем крепко обняла и расплакалась, как маленькая. Сириус почувствовал, что и у него защипало в глазах, а то, что на минуту рухнуло в груди, поднялось с новой силой к горлу. — Я знаю, Сириус, я знаю, — дрожащим голосом шептала она. Простояв так достаточно долго, Маккинон отстранилась, шмыгнула носом и даже не стала вытирать влажные от слез щеки. Она нервно прикусила нижнюю губу и осторожно взяла мужчину за руку — такую непривычно холодную. — Пойдем в дом, ты совсем продрог. Чертова погода. Осень в этом году просто ужасна, — лепетала она, закрывая дверь. — Ты, наверное, голоден? — Но не успел он ответить, как она продолжила, — Конечно, голоден, что я спрашиваю всякие глупости! Проходи в гостиную, я сейчас, дай мне пару минут. Она суетилась и постоянно тараторила всякую будничную ерунду, а Сириус молча смотрел на нее и не верил своим глазам. Совсем не изменилась, все такая же чудесная и родная. — Ох, я забыла принести приборы, подожди… Сириус ловко и в то же время осторожно перехватил ее за руку, а затем, устыдившись, отпустил. — Извини. — За что? — удивилась девушка. — Поесть я успею всегда, но пришел не за этим. Я хотел увидеть тебя. Марлин медленно опустилась рядом на диван и внимательно, изучающе взглянула в когда-то такие любимые серые глаза, полные жажды жизни и азарта, и сейчас эти глаза были пусты и потеряли былой блеск. Но взгляд все также был наполнен былым величием и намеком на самоуверенность, которую у Блэка не отнимет даже смерть. — Хочу, чтобы ты знал, я ни на секунду не сомневалась в тебе. Все сомневались, но не я. Ты бы никогда не предал Джеймса и Лили, ты бы никогда не убил невинных людей. Кто угодно, но только не ты. Блэк только безучастно кивнул, и тогда Марлин осторожно переплела свои пальцы с его, не сводя взгляда с окаменевшего лица. — Почему ты не вышла замуж? Я столько раз представлял себе… — Что? — Маккинон усмехнулась и привычным плавным жестом откинула светлую копну волос назад. — Что я живу в большом доме с голубыми занавесками, ухаживаю за ромашками и пионами в саду, готовлю обеды и ужины, картинно целую обожаемого супруга утром и вечером, воспитываю четверых детей, а каждые выходные собираю толпу друзей на заднем дворе, мы жарим барбекю и шутим дурацкие шутки вечер напролет? Девушка иронично улыбалась и открыто, без страха и тени сомнения смотрела на мужчину рядом. Блэк хрипло засмеялся и лукаво взглянул на нее исподлобья. От этого привычного и такого чужого одновременно взгляда у нее перехватило дыхание. — Кошмар, Маккинон, я думал, твоя фантазия способна на большее, чем описание этого убожества. — Все лучше, чем до пятидесяти лет колесить на байке по Америке, трахать глупых куколок и хлестать литрами виски, — фыркнула та. Сириус скривился. — Мне было семнадцать! — Ты был ходячим кошмаром, Сириус Блэк. Мерзавцем, подонком и законченным эгоистом. — Перестань, ты меня смущаешь. — Маккинон закатила глаза. — Ты неисправим. — Сдается мне, что именно поэтому я и нравился тебе, Марлс. От давно забытого сокращения имени из его уст девушка вздрогнула, но довольно быстро совладала с собой, игнорируя предательскую дрожь на коже. — Не льсти себе, Блэк, ты никогда мне не нравился. — И именно поэтому ты была со мной два года. Разумно. — Смешинки плясали в его всегда холодных глазах-льдинках, от которых она успела отвыкнуть. — Я любила тебя, но нет, ты никогда мне не нравился, заносчивый и самовлюбленный павлин. Любила… В прошедшем времени этого слова есть что-то надрывное, болезненное и отчаянное. Оно слишком емкое, с горьким послевкусием осени и непрерывно моросящего дождя. — Больше года прошло с твоего побега. Почему ты так долго? — Долго что? — Сириус поднял на нее предельно серьезный взгляд. — Шел ко мне. Я ждала тебя каждый день, каждый гребаный день, Сириус. Я ненавидела тебя за то бесконечное ожидание, но все равно ждала. Запрещала ждать, но ждала. — Ты всегда была нетерпеливой, детка. — Считаешь, что тринадцать лет — слишком маленький срок для проверки моего терпения? — Блэк сдвинул брови, а девушка устало выдохнула и почему-то высвободила свои пальцы от его руки. — Да, я ждала тебя. — Но ты ведь знала, что меня не помилуют, и я сгнию в этой преисподней. — А я ждала, Блэк, потому что вечность — это, мать твою, не срок, — надрывно произнесла Марлин и устремила взгляд на тарелку с остывающим ужином. — Я винила себя в этом. Мне казалось, будто это я тебя не уберегла. Могла, но не сделала. Я часто представляла, как бы мы жили, если бы все сложилось иначе. Почему-то никогда не могла представить наш дом и наших детей, но отчетливо видела нас с тобой, и, знаешь, это лучше, чем все. Сириус почувствовал, как внутри все в очередной раз за вечер рухнуло с грохотом и, кажется, вдребезги. — А я жалел, что был таким глупцом, что не боролся и позволял себе быть законченным мудаком. Я ведь только и делал, что причинял тебе боль. — Да. — В подтверждение Маккинон коротко и строго кивнула. — Но это ничего не значит. Больше нет. Послушай, — девушка настойчиво посмотрела в глаза собеседнику, — это было так давно. Это было в прошлой жизни и кажется, будто уже и не с нами. Мы оба пережили достаточно, но сейчас ты рядом, ты пришел ко мне, а я тебя дождалась, неужели этого мало? Нет ничего приятнее, чем пройдя такой путь испытаний, пробираясь сквозь тернии к звездам, в усталости от прожитого положить голову на колени любимой женщины и чувствовать ее мягкие и ласковые пальцы, перебирающие волосы. В такие моменты кажется, что все в этой жизни не имеет смысла кроме нее, и страшит лишь одно: открыть глаза и увидеть плесень на стене узкой камеры Азкабана. Сириус не знал, сколько времени пролежал так, чувствуя ее руки и тепло тела, периодически он проваливался в сладкую дремоту, но из-за не покидающего страха резко вырывал себя в реальность, чтобы снова расслабиться. Теперь все хорошо. Он дома. — Мне так стыдно, ведь я ни разу даже не попыталась навестить или увидеть Гарри. Какая я после этого подруга? — тихонько прошептала Марлин. Блэк лениво приоткрыл глаза и сладко потянулся. — Не вини себя. Несмотря на ужасные условия его жизни с этими мерзкими Дурслями, он вырос прекрасным малым. В нем очень много от Джеймса и столько же от Лили. Гарри — удивительный. — На него столько всего свалилось. Кажется, будто этой войне нет ни конца, ни края. Сколько она еще будет длиться? Сколько мы еще выстоим? — Столько, сколько потребуется, — сурово ответил Сириус. — Сначала я вновь отыщу эту мерзкую крысу Петтигрю и придушу его собственными руками, с болезненной радостью наблюдая, как он обделается от страха, а затем с унижением сдохнет. Его труп будет разлагаться в канаве с крысами — там, где и место этого ублюдка. А потом я помогу Гарри поквитаться со всей тьмой вокруг. — Ты же знаешь, что нельзя убивать Питера. Он — твой единственный шанс на оправдание и нормальную жизнь, — справедливо заметила Марлин. Блэк вздохнул. — Да, но это не мешает мне представлять его позорную смерть. — Он все равно сдохнет, — жестким тоном начала девушка, — ему не хватит сил выжить в Азкабане. Он сдохнет в одиночестве, холоде, голоде, страхе и собственном дерьме. Сириус усмехнулся и устремил лукавый взгляд на Маккинон. — Обожаю, когда ты ругаешься и выключаешь святошу. — Я никогда не была святошей. — Она мягко улыбнулась и пощекотала ногтями шею мужчины. Тот довольно зажмурился, словно пушистый домашний кот. — Уж тебе ли не знать. — Да-а, — протянул тот, — сложно забыть, как ты в отместку привязала меня к кровати и забрала все мои вещи, и мне, выбравшись, пришлось голышом пройти половину Хогвартса, прикрывая свои причиндалы от смущенных и насмешливых взглядов. Марлин самодовольно улыбнулась, а Сириус, резко поднявшись, притянул ее хрупкое тело к себе. — Моя детка всегда была далеко не промах, — горячо прошептал он, отчего Марлин почувствовала практически болезненное тянущее чувство между ног. Девушка обхватила его лицо горячими ладонями и стала жадно вглядываться, запоминая каждую черточку и каждую морщинку вокруг его глаз. Она боялась, что он может исчезнуть в любое мгновение, а потерять его вновь — было слишком непосильной ношей для нее. — Я не отдам тебя больше никому. Даже если за тобой явится стая дементоров и сотня авроров, я буду бороться за тебя до последнего моего вздоха. Слышишь, Блэк? Сириус лишь слабо улыбнулся, а затем сжал Марлин в объятиях с такой силой, что едва не переломал ей все ребра. — Я люблю тебя, блять, я так тебя люблю, Марлс, — хрипло произнес Сириус. — Только мысли о тебе не дали мне сдохнуть там. Маккинон сделала глубокий вдох и почувствовала, как слезы болезненно режут глаза. Он впервые за всю жизнь сказал ей об этом. — Чертов Блэк, что ты со мной делаешь… — шептала она, когда он аккуратно снимал с нее одежду и касался кончиками пальцев ее мягкой кожи. Ужин уже давно остыл, а привычную тишину этого дома нарушало лишь тяжелое дыхание мужчины и протяжные стоны женщины… Восемнадцатого июня тысяча девятьсот девяносто шестого года Сириуса Блэка не стало. Он исчез за черной завесой неизвестности так, словно его и не было. Беллатриса Лестрейндж убила его, не оставив возможности в последний раз взглянуть в застывший и постепенно теряющий цвет взгляд любимого мужчины. Она не оставила ни малейшей возможности достойно его похоронить и оплакать. Марлин лишь видела, как он почему-то едва улыбнулся, а затем медленно и при этом так стремительно провалился в небытие. — Нет… — прошептала Марлин, а затем истошно закричала: — Нет! Сириус! Девушка упала на колени перед аркой, игнорируя боль, и стала лихорадочно ощупывать ее края, а когда пальцы сами собой коснулись завесы, кто-то силой оттащил ее оттуда. Она извивалась, кричала и плакала, но тот, кто спас ей жизнь, оказался сильнее. Днями позже Маккинон сидела возле окна в гостиной и грела руки о так и нетронутую чашку чая, она помнила холод, что исходил с той стороны арки, и этот холод никак не проходил с тех участков кожи рук, которые оказались там. Всегда теплые ладони навсегда потеряли жизнь и способность вырабатывать тепло, но это было ничто по сравнению с холодом, сковавшим все ее внутренности. Из головы не выходила странная улыбка Блэка. Что могло так его обрадовать в этот миг? Что могло принести столь сильное облегчение? Быть может, будучи на грани, он увидел то, что хотел видеть больше всего на свете. Возможно, там, по ту сторону его уже ждал лохматый юноша с угольно-черными волосами. Он ждал его столько лет и, наверняка, произнес с издевкой, что Блэк так чертовски постарел. А Сириус бы улыбнулся и ответил с ноткой укора, что Джеймс, к своему стыду, нет. Марлин вытерла дорожки слез и поставила чашку на стол. Если все так, то и Сириус ее дождется. Ей хотелось верить, что смерть — это еще не конец, это лишь начало чего-то нового. Сириус Блэк не умер. Он будет жить столько, сколько будет жива память о нем. Он будет жить, пока Марлин Маккинон не издаст свой последний вздох. Он будет жить, пока под ее сердцем растет частичка любимого мужчины, которая, родившись, унаследует его черты и его манеры, а в том, что так и будет, женщина не сомневалась. Пусть ребенок и никогда не узнает своего отца, но Марлин сделает все, что в ее силах, чтобы никто больше не смел очернять память Сириуса, даже если на это придется потратить всю оставшуюся жизнь. Сириус жив, потому что вскоре на свет появится его сын. Его сын — последний из своего рода. Последний из древнейшего и благороднейшего рода Блэк.