more than just words

Они не говорят об этом вслух. Все это повисает в воздухе, опутывает их красными нитями, связывает накрепко, заставляет улыбаться и биться сердца чаще. Ясное, как день, оно не нуждается в том, чтобы быть сказанным. Они не произносят этих трех слов. Зачем? Это неважно. Важно, как Чонин его целует. Они целовались столько раз, что, будь поцелуй человеком, он бы попал в Книгу Рекордов в качестве долгожителя. Они целовались столько раз, но каждый раз Чонин целует его так, будто в первый. Он целует Кёнсу нежно, так, словно тот хрустальный, словно разобьется, если Чонин сделает неловкое движение; словно разлетится на множество осколков, да так, что не собрать. Чонин не знает, но Кёнсу разлетается, разбивается вдребезги каждый раз, когда тот ведет кончиками пальцев по его щекам, шее, тонким ключицам; когда целует так, что коленки дрожат. Кёнсу разбивается и собирается воедино вновь и вновь. Это авария, в которую он готов попадать снова и снова. Важно, когда Чонин улыбается лукаво, говоря, что не катает никого на своем мотоцикле. Он действительно не катает (не катал), потому что шлем в его руках — единственный, что у него есть. И он надевает его на Кёнсу, смотря на него странно и нежно, когда тот сопротивляется, бормоча ты водитель, придурок, сними его с меня. Кёнсу вжимается в него, как может, обхватывает руками, слыша смех Чонина, который жмет по газам; еще немного, и они взлетят, кажется ему. О Сехун же, лучший друг Чонина, считает иначе, по секрету (то есть громко и при всех) заявляя, что Чонин с Кёнсу за спиной водит, как девица в свой первый день за рулем — напряженно, осторожно и не превышая скорости. Чонин бросает ему беззлобное заткнись, но кончики ушей его краснеют. Кёнсу чувствует себя удивительно счастливым, смущенно улыбаясь. Важно то, как Чонин вглядывается, напряженно замерев, в лицо Кёнсу, ища малейший намек на боль, на страх, на нет, остановись. Он даст задний ход тут же, знает Кёнсу. Он тут же остановится. Кёнсу улыбается мягко, проводит кончиками пальцев по щеке Чонина, разглаживает складку между его бровями. Шепчет мне не больно, слышишь, не больно и притягивает его к себе за шею, прижимаясь лбом к его лбу. Просит (приказывает?) двигайся, давай же, ну, и Чонин двигается. Он двигается, заставляя Кёнсу выстанывать его имя, и ловит эти стоны на полпути своими губами. Чонин предельно нежен с ним, так нежен, как не был никто, и Кёнсу порой не по себе от этого — все скручивается внутри него в узел, натягивается струной, звенит. Он смотрит на лицо Чонина, знакомое, родное, смотрит, как скатывается по его виску капелька пота, смотрит, как он кусает губы и прикрывает глаза, отпуская себя, и ему кажется, что любить сильнее невозможно. Важно, что, когда Кёнсу не успевает на последний поезд, когда попадает под дождь, а телефон его разряжается (и это не выдумка), Чонин ждет его полночи у двери. В их окнах не горит свет; Кёнсу прокрадывается в темноте, словно мышь, в квартиру и спотыкается о вытянутые ноги сидящего прямо на полу в прихожей Чонина. Глаза у того красные от усталости, а во взгляде мешается расстройство и облегчение, и Кёнсу хочется рухнуть на колени рядом и просить прощения за то, что он дурак, за то, что никуда не успевает и телефон забывает подзарядить. Он и просит — за то, за другое и за третье, когда они лежат вместе в постели. Чонин молчит, ведя носом по его шее, и Кёнсу знает, что тот вдыхает воздух жадно, убеждаясь, что Кёнсу пахнет лишь собой. Собой — это и Чонином тоже. Чонин целует его жестко и отчаянно, ставит яркие засосы на шее, и Кёнсу позволяет ему эту минутку недоверия, потому что сам порой ревнует, как распоследний дурак. Важно то, как загораются глаза Чонина, когда по утрам Кёнсу готовит в его расстегнутой рубашке завтрак. Где-то между первым поцелуем и началом жизни вместе они потеряли эти глупые, лишние мое и твое; все это теперь — общее. Бэкхён закатывает глаза, бормоча, что твой стиль и парфюм мне больше нравились, когда Кёнсу заявляется в университет то в толстовке Чонина, то в его растянутом свитере, то в насквозь пропахшем одеколоном Чонина шарфе. Кёнсу на это лишь улыбается. Они носят вещи друг друга, путают шампуни и бритвы; и телефоны, которые после падения в фонтан у них одинаковые. Кёнсу смеется, когда Сехун говорит, что они задрали и что он переименовал контакт Кёнсу в Чонин [2]. Эти мелочи греют душу лучше, чем несколько одеял и горячий чай в зимний вечер. Важно, как они засыпают вместе, переплетая ноги и прижимаясь друг к другу так близко, как только могут. Важно, как Кёнсу тихо мурлычет Чонину на ухо песни, когда тот болен и капризен, словно ребенок, а затем идет на кухню пить кофе, потому что не может спать, когда Чонин температурит. Важно то, как Чонин смеется и стирает след от муки с щеки Кёнсу, когда они готовят вместе на кухне, а затем обнимает его со спины, и Кёнсу чуть было не роняет лопатку. Важно, что Чонин, забывчивый-и-немного-раздолбай Чонин, который сам выбегает порой полураздетый на улицу, оставляет на кухонном столе записку о том, что не забудь шапку и перчатки, и Кёнсу улыбается весь день, как идиот, потому что в этом небрежно, наскоро написанном напоминании — забота и беспокойство. Любовь. Все это — важно. А слова. (Кёнсу прижимает указательный палец к губам Чонина, который тихо и смущенно шепчет, что я л—. Я знаю, бормочет Кёнсу в его губы. Он знает.) Слова не важны. Все слова — это лишь слова, только лишь слова. Они обойдутся и без них.