harmonica

О Сехун играет на своей губной гармонике так страстно, что это невозможно передать словами. Он обнимает ее длинными пальцами, прикрывает ладонями и осторожно, будто несмело, прихватывает губами металлические пластины. Он прикрывает глаза и дышит в инструмент, отзывающийся насыщенной палитрой едких звуков, и распаляется, распаляется ими, набирая смелости и оборотов, вжимаясь в гармошку, хмурит брови и заставляет ее вопить на весь этот затхлый бар, выгонять застоявшуюся темень из углов и поднимать головы тройку пропащих пьянчуг. Сехун дрожит рукой по деревянному корпусу и гармоника охотно мурлычет создаваемой вибрацией, разгоняя крупицы пыли в воздухе, такие заметные от света на сцену. Иногда к нему выходит бармен, зажимает коленями маленький ручной барабан и набивает странные ритмы, быстро-быстро и будто вовсе не заботясь о том, играет ли под них Сехун. Он просто утекает в звуки собственных глухих хлопков о туго натянутую на дерево кожу, красиво улыбаясь в ямочки на щеках. Не создается впечатления, будто он действительно помогает, но Сехун никогда его не прогоняет и внимательно наблюдает, с задором подыгрывая и смешливо сверкая глазами. О Сехун будто и вовсе не существует в этом крошечном кабаке, в этом тусклом городе и в принципе в этом эфемерном мире, пока давит скрипящий блюз из своей гармошки. А Лухань только и умеет, что чертить да отмерять. Молодой инженер с ворохом проектов на мосты, что он забыл здесь, в баре на тупике безымянной улицы? Он искал укрытия в городе, где все время идут дожди. А нашел пристанище. О Сехун начинает играть и Лухань кожей чувствует, как в иссушенном дымом зале воздух подергивается раскаленной дымкой, будто под ногами не половые доски, а кипящий жаром песок. Время расширяется, набухает и стремительно сходится в одной точке - той, где в круглом пятне света на сцене сидит Сехун, а потом разрывается визжащим, плоским звуком из его гармоники. Мелодия крошит Луханя в труху, сгребает в охапку внутренности и рубит в пыль, сшивая тут же из него нечто качественно новое, вытягивая из нутра целый ворох того, чего он о себе никогда и не знал. Он видит грязные, мокрые переулки Чикаго, чьи тротуары окроплены кровью перестрелок, - и чувствует жар. Он видит пустой, неуютный берег северного Атлантического в Бруклине, чей песок облизывает неспокойное мутное море, которое будто пытается сожрать этот проклятый город, зная наверняка, что рано или поздно у него это получится, - и чувствует озноб. Он слушает, и слушает, и слушает пронзительную мелодию, сидя в неизвестном баре в неприветливом Сиэтле, не способный оторвать глаз от тонкого паренька, слившегося со своим инструментом, будто они занимаются любовью (хотя своего рода, так оно и есть) - и чувствует свою жизнь на всю остроту ее граней. Сехун же чувствует себя совершенно обнаженным под пристальным взглядом блестящих темных глаз. Он всегда сидит в дальнем углу бара, этот ухоженный молодой мужчина, неприлично пристально разглядывающий исполнителя на подобии сцены, всегда берет себе граппу со льдом и расслабленно тянет ее весь вечер. Он приходит сюда каждые среду и понедельник - когда играет Сехун. Парень даже специально узнавал, ни в какие другие дни господин за угловым столиком не появляется в душном баре. Он невероятно красив. Простой костюм со скучными белый верх/черный низ и бережно сложенное на соседний стул драповое пальто, педантично причесанные в пробор сбоку волосы, аккуратные рот, нос - и потрясающе живые глаза, совершенно неуместные здесь, так жадно впитывающие все, о чем Сехун никогда не смог бы рассказать, о чем он только честно играет. Сехун положительно не понимает, зачем такой мужчина продолжает ходить в их злачное местечко, когда, будь его воля, он бы сам сюда не возвращался. Здесь бывает хорошо только замученным жизнью (и/или женами) трудягам из соседнего завода, нескольким завсегдатаям, которые слово "трезвость" не только не выговорят, но и не вспомнят его значения, да еще Исину, который по натуре своей способен полной грудью дышать даже на дне. Лухань и сам не понимает. Но никак не может бороться с тягой, каждый раз возвращающей его все в тот же угол, из которого лучше всего видно мальчика с гармошкой, никак не может противостоять этим свистящим, высоко бьющим в уши повестям, которых, Лухань уверен, Сехун никогда не переживал, но в которые, Лухань уверен, Сехун отчаянно влюблен. Настолько, что становится невозможным перестать наполнять ими душу, как кислотой, чтоб выжигало и рубцевалось, оставляя слишком гладкую и нежную кожу. Лухань наотрез отказывается признавать, что дело не только (и не столько) в музыке. И какая разница, что он никогда не был большим ценителем беспокойного, слишком волнительного блюза, никогда не интересовался звучанием губной гармоники и никогда не шлялся по дешевым кабакам в поисках живых выступлений. Иначе пришлось бы следом признать, как зависим он стал от резкого вкуса граппы и от тощего гармониста - и лучше бы больше от граппы, пожалуйста, можно лишь только от граппы. Ведь не пристало приличному мужчине сходить с ума от того, как всякие О Сехуны облизывают потрескавшиеся и покрасневшие от игры губы - быстро, мимолетно, затертым до автоматизма движением, очень часто. У Сехуна на шее родинка. У Сехуна шрам на левом крыле носа. У Сехуна в подвижных руках маленькая, непостижимая жизнь, звучащая пронзительно и тонко, и вместе они настолько прекрасны, что скупой на кислород воздух становится поперек горла, забивая легкие чем попало, кроме того, что реально нужно, а кровь будто берется сгустками, которые сердцу пропускать через себя до боли туго. Когда Лухань ловит на себе ответный сосредоточенный взор любопытных глаз, все переворачивается с ног на голову, а его размеренная правильная жизнь катится ко всем чертям. А может, лишь к одному - тому, у которого под губами хаотичная гармония, который имел ввиду все Луханевы запреты и отказы. Он не может пошевелиться, удерживая этот гипнотичный взгляд с разинутым ртом, завороженный, безнадежно увлеченный. Страшно подумать, что Сехун понял, понял все эти просиженные в углу вечера, все заказанные стаканы и нарочито незаинтересованные повороты головы, разгадал всего Луханя и теперь так же тонко чувствует его колебания, скользящие на взмокших от взволнованности ладонях. Сам Сехун, если честно, не желает заморачиваться и загадывать так далеко. Сехун просто желает знать, как зовут этого красивого мужчину в углу. А потому, пока Лухань мучается терзаниями собственных сомнений на предмет что можно, а чего нельзя, Сехун просто подходит, опустошает чужой стакан, привычно облизав губы, и своим вопросом принимает решение за них обоих. Решение, которое из одного вечера растягивается на что-то большее и трогательно совместное - аккуратно расчерченное, но ярко приправленное пронзительной дрожью гармоники.