Осеннее утро

Поздняя осень, под ногами солдат комками перекатывается стылая смерзшаяся грязь. Они стоят лагерем в холмах, рассвет едва занимается над полем. Деревца здесь хилые, чахлые, зато в избытке растет мох и лишайник, кони слизывают его теплыми, длинными языками, отказываются от овса и сена. «Это же нордские кони», презрительно говорит генерал Туллий. «Да, это нордские кони», усмехается легат Рикке. Она уже не девочка, да и он давно не мальчик, мужчина, взрослый, даже стареющий мужчина. Туллий раскалывает лед в бочке с водой локтем и обламывает наледь, наросшую по краям, утреннее омовение будет трудным, но генерал давно привык не обращать внимание на подлости, которые погода нет-нет, да устроит ему и его людям. Ужасающие дожди Чернотопья, засуха в Валенвуде, огненный дождь в гибнущем Морровинде, чудовищные туманы в лесах Лейавина, даже туда добралась армия Доминиона, наступая уходящим легионам на пятки — старый солдат, генерал Туллий всегда оказывался в самом пекле. По шрамам на его поджаром теле можно прочитать историю его службы и карьерного роста. Секрет был прост — каждый раз именно Туллий оставался единственным выжившим офицером. Почему он до сих пор жив? Боги хранят его, наверное. Туллий зачерпывает в сложенные ковшиком твердые, мозолистые ладони ледяную воду и трет лицо, под пальцами колется жесткая седая щетина. Он плещет водой на жилистые шею и плечи, суховатую, но еще сильную грудь, поросшую серой шерстью, протирает мальчишески плоский живот. Со спины так посмотришь — не убеленный сединами генерал, а мальчишка-лейтенант, подумала Рикке. Она вышла из своего шатра, перекинув полотенце через руку. Рикке знает, Туллий все время забывает полотенце, ходит по морозу мокрый и полуголый, а потом удивляется, почему из носа течет. Рикке тоже не молода. Они с Тулием вместе прошли огонь, воду и медные трубы, бок о бок сражались, спали, укрываясь одним плащом, ели мерзкую, подгоревшую, пересоленную и прогоркшую овсянку из походного котелка, вместе смеялись, вместе горевали по павшим в бою товарищам, пережили даже унизительное подписание Императором конкордата Белого Золота. Туллий тогда напился и в таверне с такой силой бросил в стену шлем, что тот стену и проломил. На следующий день его должны были пожаловать генеральским званием, а Рикке — она так и осталась его легатом. Рикке тихонько подходит сзади, запускает пальцы в короткий, цвета соли с перцем, армейский ежик прославленного генерала и спрашивает: — Что, с утра и уже в ледяной воде? Если бы ты не был таким имперцем, я бы сказала, что ты, как истинный норд, лечишь похмелье на холоде. — Рикке! Что ты опять подкрадываешься? — кричит Тулий сердито, вскидываясь от бочки с таким видом, будто бы на него со спины набросился сам Ульфрик Буревестник с ту'умом и топором наперевес, и снова грузно склоняется над водой, с силой проводя ладонью по шее, по затылку. — Голова трещит, просто раскалывается. — Никогда не пей с нордом, слышишь, ты, бойцовый имперский петух, — улыбается Рикке, обтирая мокрые волосы и плечи своего генерала чистым льняным полотенцем. — Что ты делаешь, — отталкивает ее руки Туллий, Рикке знает, он терпеть не может, когда она обращается с ним, как с большим ребенком. На словах-то он этого не выносит, но Рикке знает, Туллий ценит ее заботу, по-своему, конечно, но ценит. Поэтому она до сих пор и жива. Потому, что всегда рядом был Туллий, прикрывавший ее своим щитом. — То, что должен сделать ты, — беззлобно огрызается Рикке и швыряет в него полотенце. Полотенце, брошенное умелой рукой, бьет больно, как крупный скайримский град, но Туллий перехватывает его и принимается торопливо обтираться, потряхиваясь всем телом, словно промокший пес. Он думает о Рикке. Она все еще очень красива. Он помнит, она говорила, что замужем, а муж ее живет то ли в Маркарте, то ли в Солитьюде, Туллий никогда не мог запомнить. Рикке гордится дочерьми и всегда с любовью о них рассказывает, старшую зовут Унн, «Волна», и, кажется, ей давно пора замуж. — Что, подросла твоя девчонка? — спрашивает Туллий, через голову натягивая светлую шерстяную нижнюю рубашку. Служба в провинциях многому его научила, например, что в Чернотопье лучше расхаживать с голыми ногами, чтобы редкий ветерок обдувал все, что следует, а в Скайриме, даже в Бруме, в предгорьях, уже стоит надевать теплые подштанники, чтобы все как есть не отморозить. Молодой и горячий, он думал только о том, как бы покрасоваться во главе парада на белом коне. Поживший и умный, Туллий больше думал о том, чтобы ноги были сухие и в тепле, а руки — в хороших, прочных перчатках. — Да, уже с меня ростом, — с гордостью отвечает невысокая Рикке. — Может, поженим твою дочку и моего парня? — спрашивает Туллий, уперев руки в бока. Рикке протягивает руку и расправляет замявшийся воротник рубашки на загорелой шее генерала. Она жалеет его, упрямого, так много забот тащащего на своей жилистой шее с отметиной от кинжала аргонианского убийцы. — Пристраивать пора, а то жена все пишет, то напьется, то на лошади по Эльфийским Садам ночью скачет, удаль свою показывает. Читать тошно, что у меня выросло на имперском жаловании. — Сам-то ты себя в его годы уже не помнишь, — сощурилась Рикке. — Или мне напомнить, рассказать, как вы с Маркусом соревновались, кто длиннее и вернее с балкона до фонтана струей достанет, а?... — Это другое, — сморщился Тулий. — За мной в его годы уже в бой шли, а он кто, изнеженный маменькин-папенькин сынок, пьяный и верхом на ворованной лошади? Стыд и срам. — Перестань, — отмахивается Рикке. — Хватит уже, сын как сын, кто в молодости дров не ломал, считай, и не жил. Да и мы с тобой еще хоть куда, в наши-то годы, а? Рикке смеется, толкая Туллия локтем в бок, но он смотрит на нее серьезно, наклонив голову и хмуря седые брови. Простое сиродиильское лицо, думает Рикке нежно, честное, до смешного носатое. Говорят, у отца Туллия были свои виноградники под Скинградом, прошлись маршем талморцы от моря и до Чейдинхолла — и не стало никаких виноградников. — Что, считаешь, рано нам в запас, — говорит Туллий и все тянет к себе Рикке, сильный, даэдра подери, как тролль какой, даром что ростом не вышел, муж Рикке его, генерала, на две головы выше и вдвое шире, он у нее мастер над монетой при ярловом дворе. — Говоришь, оба мы — хоть куда? — Да вот говорю, — смеется Рикке, шутливо отбиваясь, но очень скоро понимает, мать троих дочерей, что Туллий не шутит и наклоняется к ней вполне себе всерьез. Тут бы Рикке и отвесить бы ему оплеуху, напомнить, что ее дома ждет муж и дочери, а его — жена и сын, что оба они уже слишком стары для таких выходок, стреляные уже воробьи, не променяют тепло семейного очага на мгновения страсти на походном ложе... Не променяют ведь, да? — Туллий, не надо, перестань, Туллий, мы еще об этом пожалеем, — шепчет Рикке, оглядываясь по сторонам, не смотрит ли кто, не выглядывает из-за шатра, не пойдут ли под вечер слухи. — Как же твоя жена? — Моя жена — это моя служба, — отвечает Туллий, он хватает Рикке в охапку и целует, крепко, сильно, так, что губам больно, сначала в рот, а потом и в щеку, в удивленно моргающий глаз, в шею, все прижимает к себе, тискает и мнет, словно девчонку на сеновале. Рикке высвобождает все-таки руку и отвешивает Туллию тяжелую нордскую затрещину: — Окстись, старый дурак! — вскрикивает она, краснея, словно шестнадцатилетняя, смущенная донельзя девчонка, зажатая в темном углу пригожим кузнецом. Туллий отступает, потирая щеку. — Ах ты ж зараза, седина в бороду, бес в ребро? — вздыхает Рикке в сердцах, но Туллий слишком давно ее знает, чтобы понимать, она не сердится. Рикке наклоняет голову, чтобы спрятать довольный, счастливый блеск в глазах.