Бог далеко

Говорят, жизнь человека можно представить как череду надежд и разочарований. Если это так, то он, Антонио Фернандес Карьедо, может написать такой длинный список обещаний, оказавшихся по сравнению с беспощадно-неуклонным движением Времени пустым звуком, что можно будет опоясать Землю, еще и на изящный бант хватит. Он до сих пор этого не сделал по одной простой причине – ему не нужна лицемерная жалость на закваске злорадства, а того, кто бы искренне посочувствовал и утешил, во всем этом огромном мире просто не существует. Никогда не существовало. Никогда не будет существовать. Антонио берет в руки гитару с нежностью, с которой опытный и ласковый любовник обнимает стан возлюбленной, и аккуратно, будто в ненавязчивой прелюдии, проводит по струнам. Он никогда не говорил о том темном и горьком, что неподъемным грузом лежит у него на душе, да… Он всегда об этом пел. Пел, каждую песню-откровение посвящая ему – своему искреннему и не таящему в сердце ни капли зла слушателю, который никогда не жил, не живет и не родится в будущем. Эта песня – тоже для него. Пусть сеньор Гарсия Лорка не останется в обиде, где бы сейчас ни был его гениальный дух – Антонио сам когда-то положил его стихи на музыку, и он исполнит ее так, как в жизни не пел проникновенно. Испания перебирает струны гитары с медленно разгорающейся на кончиках пальцев страстью, держа руку на грифе с такой благоговейной нежностью и в то же время мужественной уверенностью, что Англия, сидящий напротив, с трудом справляется с ревностью. Бушующую ярость ужасного собственника в нем сдерживает лишь полная польщенного эгоизма мысль, что все это Тони делает для него. Вот уж кто бы мог подумать, что Испания, о пламенной и опасной ревности которого ходили раньше легенды, до двадцать первого века доберется изрядно угасшим, а он, Англия, теряя свое могущество, наоборот, не смирению научится, а лишь усугубит свою страсть разделять и властвовать – желательно, безраздельно. Какой забавный парадокс. Артуру почти смешно. Веселье, однако, тут же покидает его, а все посторонние мысли замирают испуганными мышами, стоит Карьедо начать петь. Да что там, у Артура вдруг отчего-то слабеют на мгновение пальцы, и он едва не роняет бокал с вином, когда бархатистый баритон Антонио, дрогнув на втором слове, долетает до него и оседает на плечах тяжелым грубым плащом, что Англия носил когда-то в детстве: - Есть души, где скрыты увядшие зори, и синие звезды, и времени листья; есть души, где прячутся древние тени, гул прошлый страданий и сновидений. В душе Карьедо от древних теней должно быть и вовсе черно. В этой тьме, должно быть, все звуки будут ощущаться еще ярче и громче… Словно раскаты грома над спящим городом, не подозревающим, что надвигающаяся буря вот-вот уничтожит его до основания. Словно сотни по-звериному яростных криков, заглушающих собой треск обшивки корабля, в которую врезаются абордажные крючья. Словно канонада десятков снарядов, со свистом летящих из бомболюков… Англия зябко поводит плечами, не находя в себе сил определиться, чем же пахнет его воображаемый плащ – сочной травой и ветром, соленым морем и ромом, отменным чаем и смогом, сырой окопной землей и порохом, чернилами международных договоров и нервически влитым в чай коньяком, а может, и вовсе кожаным салоном автомобиля и торопливо выкуренной сигаретой перед объявлением результатов одного судьбоносного референдума. Ему интересно, какие запахи могли бы мерещиться Испании, но он никогда, конечно, не станет об этом спрашивать. Да в этом и нет нужды. Антонио поет об этом сам. - Есть души другие: в них призраки страсти живут. И червивы плоды. И в ненастье там слышится эхо сожженного крика, который пролился, как темные струи, не помня о стонах и поцелуях. Похожие на зеленые болотные огоньки вспышки чувств в глазах Карьедо ярче любых слов говорят, что он-то помнит, помнит все. Артур тоже помнит, и всегда готов повторить. Всегда – но не сейчас. Это он, Англия, в свое время захотел и вырвал из уст Испании тот самый сожженный крик, эхо которого до сих пор стоит в ушах у них обоих. Он хотел триумфа, и поэтому приложил все усилия, чтобы от прежней страсти, зажигавшей на небе солнце и сжигавшей корабли английских корсаров, остались лишь слабосильные призраки, медленно угасающие и могущие исчезнуть навсегда, если только их тление не поддержат чьи-то сильные, уверенные руки. Теперь же он хочет, чтобы Испания допел. - Души моей зрелость давно уже знает, что смутная тайна мой дух разрушает. и юности камни, изъедены снами, на дно размышления падают сами. Твердит каждый камень: «Бог далеко!»* Последнюю строку Антонио произносит почти шепотом, но Артур прекрасно слышит. И не только слышит – понимает. Да, репутация его такова, что никому не придет в голову предположить, что «бесчувственный» и «безразличный» - это не про него. Англию это, в общем-то, более чем устраивает. Всегда проще и приятнее иметь дело с теми, кто сам себе придумал мифы и сам же их боится, чем с теми, кто пользуется головой. В противном случае вторые быстро сообразили бы, что он бы не стал тем, кто он есть, если бы не был донельзя любопытен и не умел проникнуться, понять, разложить чужие мотивы и чувства на мельчайшие частицы, изучить механизм работы душ – иначе как вести игру со всеми сразу, как дергать за ниточки, как вдохновлять одних и ломать крылья другим? Англия понимает. Испании обещали Бога. Англии тоже, но старина Генрих быстро разъяснил ему, что к чему, а потом Артур и сам не сплоховал. Антонио же верил, причем так искренне и страстно, что хотелось избить его до полусмерти, выбивая эту дурь. Испании обещали Царство Божье. Англии тоже, но уже другие люди. Артур слушал в пол-уха. Антонио же, убежденный в своей правоте высотой, на которую вознесся, видел свой священный долг в том, чтобы, не зная отдыха и покоя, надрывать свои силы до полного изнеможения, утверждая везде и всюду то самое «царство», что обещано было ему. Вот только еретики вдруг – о, страшный удар! – оказались сильней. Артур торжествовал. Прежний план по выбиванию дури вылетел из головы, стоило ему лишь разок оценить прелесть… Вбивания. Испании. В постель. Антонио проклинал его, на чем свет стоит. Артуру нравилось, усмехаясь, напоминать, что грязная ругань – это не по-христиански. Карьедо с несвойственной ему прагматичностью огрызался, что, коль скоро и так уже летишь на крыльях содомии в преисподнюю, глупо отказываться от удовольствия проклясть такую тварь. Артур почти счастливо смеялся, сгребая Испанию в охапку. Испании обещали справедливость и вечное торжество. Англии тоже, но чуть позже, и об этом он говорить не готов. Артур не любитель открывать перед миром свои провалы. Антонио в этом ему под стать – от большой радости он, что ли, вот уже полтысячелетия улыбается, да с каждым днем все ярче? В его жизни ее как-то особо и не было, этой радости, никогда. А сейчас, когда собственные люди говорят, что им стыдно быть испанцами**… Как тут не признать, хотя бы устами поэта, что Бог от него далеко, очень далеко?.. Антонио откладывает гитару, глядя по большей части куда-то в пол. Артур колеблется между раздражением и удовольствием – ему не нравится, что прекрасная улыбка сползла с лица Испании, ведь, в отличие от Джонса, Карьедо безумно идет улыбаться даже неискренне; ему льстит, что Антонио позволяет ему видеть себя таким. Подогреваемые вином – хотя, сказать по чести, вино-то тут как раз и не при чем – раздражение и удовольствие смешиваются в один клубок чего-то пылко-ласкового, агрессивно-нежного… Артур сам не замечает, когда он успел встать, подойти к Испании и поймать его лицо ладонями. - Бог далеко, да? – спрашивает он с въевшимся в голос сарказмом. В глазах Тони непонимание, но он кивает. Артур наклоняется к нему с кривой ухмылкой, но произносит серьезно, без тени игры: - А я близко. Губы Антонио трогает слабая, но искренняя улыбка: - Я знаю. Не то чтобы это улучшало ситуацию… Но ты – это, пожалуй, единственная стабильность в моей жизни. - О, этот титул у меня никто не отнимет. - Я знаю.