Такси

Вы никогда не задумывались, каково это – работать таксистом? Наверняка, нет. Профессия эта довольно одинокая. Каждый день ты развозишь по точкам десятки людей. Ты можешь поболтать с ними, узнать что-то об их жизни. Они могут тебе доверить что-то, что не могут рассказать близким. Ты не знаешь их, они не знают тебя, и вряд ли вы встретитесь ещё раз. Не в этом городе. Эти временные друзья могут заливаться слезами на заднем сиденье твоей машины, могут смеяться, запрокидывая голову, или просто смотреть в окно. Но в любом случае между вами возникает связь. Ты как-то привязываешься к своему пассажиру, ты пришёл к нему на помощь, ты его подвозишь. Потом он оплачивает проезд и уходит. И ты остаёшься один. Так было, пока я не перестал пытаться завязать беседу с пассажирами. Немного глупо, но всё же. Мне всегда казалось, что это весело – работать таксистом. Множество разных людей яркой искрой появляются в твоей жизни, но эти спички слишком быстро гаснут. Быстрее, чем ты успеваешь вглядеться в пламя. Сейчас час ночи, я подъехал к незнакомому мне бару на окраине города. Чиркает зажигалка – у входа в бар стоит вышибала. За моей спиной «урчит» серый «опель». Тысячи снежинок тают на моём чёрном пальто, а ботинки вязнут в грязном снегу. -Такси приехало, - сообщаю я курящему. -Да, - кивает, - подождите немного. Я возвращаюсь к машине. Вскоре из бара выходят четверо мужчин, они тащат кого-то в пиджаке. -Он мёртв? – открываю заднюю дверь. И не такое видеть приходилось. -Он в отключке. Хлопаю дверцей. -Отвезёшь его по этому адресу, - мне пихают в руки помятую бумажку, - там тебе бензин и оплатят. Всё ясно? -Предельно. Все дороги пусты, лишь изредка кто-нибудь пролетает по «встречке». Тело на заднем сиденье неподвижно лежит лицом вниз, но плечи двигаются в такт дыханию. На виске густые светлые волосы слиплись в кровавый клок. Понятия не имею, кто это. Я проезжаю очередной перекрёсток, когда до меня начинают доноситься сдавленные стоны и мычания. -Удавшийся вечер? -Да не… - голос хрипит, человек откашливается. – Да не то слово. Ты, вообще, кто? -Фран. Я таксист. -Это многое объясняет. Я смотрю в зеркало заднего вида: длинная вьющаяся чёлка, вздёрнутый нос, разбитая губа, подбородок с запёкшейся кровью. Воротничок белой рубашки тоже в крови. Пассажир проводит ладонью по лицу, сдирает ногтями корку. Он шмыгает носом: -Куда мы едем? Я протягиваю ему бумажку. -Разворачивайся. -То есть? -Я сказал, разворачивайся. -Это ещё почему? Что, чёрт возьми, происходит? -Я наёмник. А это адрес тех, кто «заказал» меня. Если поедешь по адресу, то ни со мной не вернёшься, ни один. -С чего бы я должен тебе поверить? – мне в затылок тычут дулом пистолета. – Весомый аргумент. Блондин откидывается назад, убирая оружие во внутренний карман пиджака. -Почему же тебя так вышвырнули из того бара? -Думали обезвредить меня. Вряд ли кто-то из них задался мыслью, что я очнусь по пути. -Тоже верно, - я киваю. – Представишься? -Бельфегор. Опять бросаю на него косой взгляд: -Странное имечко. -Я не местный. -Англичанин, что ли? – разворачиваю машину. -Да. Итальянец? -Француз, - пролетаю на «красный». -Каким же северным ветром тебя занесло в Норвегию? -Люблю похолоднее. Тебя? -Страна моей мечты. -Да ну? – я вопросительно изогнул бровь. -Разве она не прекрасна? – смотрит в окно. – Климат, жители, флора-фауна. Смотрю и радуюсь, ши-ши. Бельфегор шизофренично улыбается, держась рукой за бок. -Пробили бок? -Не уверен: сломали ли мне пару рёбер или просто синяк будет. -Оу, - поджимаю губы. -Сверни на следующем перекрёстке налево и езжай до конца улицы. Занят чем-нибудь ночью? -Это намёк? -Это предложение. Поработай несколько часов моим водителем. -А если я не соглашусь? -А отказы не принимаются. На следующем перекрёстке я сворачиваю налево и еду до конца улицы. -Припаркуй машину здесь. Я глушу мотор, хлопаю дверцей. Он смотрит на меня сверху вниз, мне кажется, что в его взгляде читается любопытство. Он стоит прямо передо мной. -Идём. Советую не отставать. Мы идём дворами. Ветер взметал снег вверх, кружил его в немыслимом круговороте и раскидывал в разные стороны, отчего крупинки больно били по лицу. Я ёжусь и вжимаю голову в плечи, поднимая ворот выше. Наёмник убирает руки в карманы тонкого пиджака. -Почему ты без куртки? На улице минус и снега выше крыши. -Меня как-то не спрашивали о куртке, когда били по лицу. Он заходит в кирпичный дом в шесть этажей, быстро пробегается длинными пальцами по цифрам. В доме есть лифт, но мы поднимаемся на последний этаж по лестнице. Звенят ключи. Кто он такой, чтобы так мной помыкать? Почему я иду за ним? Нет, я не боюсь. Даже если он застрелит меня. Даже если он сейчас убьёт меня в своей квартире. Вопрос назревает вполне логичный. -Сколько человек ты уже убил? -Много. Я не считаю. Повсюду кромешная тьма. Но на несколько секунд появляется пламя, озаряя лицо Бельфегора. Прикуривает. Я слышу шаги: он идёт дальше. Мне остаётся лишь преследовать запах сигарет и маленький огонёк, временами вспыхивающий чуть ярче. Открывается дверь. Комната средних размеров, на окне тонкий тюль, через который проникает яркий лунный свет. У стены друг на друга навалено несколько толстых матрасов, застеленные бордовым постельным бельём. Стена напротив увешана полками с книгами. Недалеко от них стоит шкаф. Рука непроизвольно тянется к выключателю. -Не смей врубать свет. Я вижу пистолет, направленный на меня. -За нами могут следить. Я убираю руку в карман. Пистолет падает на пол, глухим ударом пугая соседей снизу, за ним летит пиджак, потом наступает черёд рубашки. Он тянет на себя одну дверцу шкафа, смотрит на своё отражение во внутреннем зеркале. Поворачивается боком; кончики пальцев аккуратно скользят по рёбрам, местами придирчиво надавливая на кожу; сам он при этом морщится, прикусывая сигарету зубами. Он запускает пятерню в слипшийся клок – пальцы застревают. -Ты можешь включить свет, но только в коридоре и только прикрыв дверь сюда. Найди на тумбе тёмную шапку. На ощупь найдя выключатель, я дарю помещению свет. Прямо передо мной лежит злосчастная шапка. Минутой позднее объявляется Бельфегор. Теперь на нём тёплый полосатый джемпер, а в руках - тёмно-синяя куртка с мехом на капюшоне. Под шапкой он удачно прячет клок. -Будь добр довезти меня до станции. Мне не остаётся ничего, кроме как согласно кивнуть. -Неужели ты действительно так считаешь? -Что люди заслуживают умереть? Несомненно. За те десять минут, что мы в пути, он успел прокурить мне весь салон. -Наверное, поэтому я и подался в отрасль истребления людей. Это как работать в больнице, только у тебя в руках оружие, и ты «убираешь» не только больных людей. Это даже забавно. У нас полностью исчез естественный отбор. -Нет, подожди, - я мотаю головой. – Он не мог исчезнуть полностью. Люди всё равно умирают. -Это да, но подумай: недоношенных детей, которые весят по пятьсот грамм, помещают в инкубаторы и искусственно взращивают до определённого размера и возраста. Это, по-твоему, нормально? Представь, что из этого вырастет. Это же будут уроды. Низкорослики с раскосыми глазами, огромными головами и тщедушными тельцами. Они будут вечно болеть и отвратительно учиться. А что же с будущим? Будущее заложено в последующих поколениях. Сейчас наблюдается дикий прогресс. Но есть ли в этом плюс? Больше половины земного шара не поспевает за этим прогрессом. Медицина шагает вперёд широкими шагами, но в Африке каждый день умирает огромное количество людей. Не пора ли нам остановиться? -Если в стае волков рождается слабое потомство, оно умирает. Если посчастливится, то через поколение-два популяция стабилизируется и всё войдёт в норму. Мы же люди, а не животные. Мы разумные существа. -Мы разумны, но много ли пользы от нашей разумности? Нас слишком много. Мы пытаемся спасти всех и каждого. В мире животных нет врачей. Сильно ослаб и не можешь жить дальше – умри. Этому название «естественный отбор». И у нас он отсутствует почти полностью. Вот о чём я тебе говорю. Мы проезжаем по мало освещённой трассе. -Вообще, да, ты прав, - мои слова вызывают довольный шипящий смех. -Последнее поколение получилось очень пустое. -Да, кстати. Глупые веяния моды, которых они придерживаются. Они читают «умные» книги, «обогащают» свой жалкий внутренний мирок. Ты знаешь Паланика? -Гей-писака из Объединённых Колоний? -Он самый, - я киваю. – Некоторые называют его нытиком, некоторые – гением. Но мне он нравится. -Мне тоже. -Тогда ты прекрасно меня поймёшь. Недавно сижу в суши-баре со своим другом. За нами сели две девушки лет двадцати. Мы не обратили сперва никакого внимания, пока не выловили в потоке пустой болтовни «Паланик». Одна начала расхваливать его, сказала, что недавно начала читать, прочая параша, а потом добавила, что он, цитирую: «Хоть и писатель девятнадцатого века, но его рассказы рассчитаны на наше поколение. В его произведениях много чёрного юмора. Сам он недавно умер, в девяностых». Ну ты уже понимаешь, что услышишь дальше. Мой собеседник медленно скатывается по спинке сиденья, закрыв лицо руками. -Её подружка спрашивает её: «А сколько ты уже прочла?». Знаешь, что она ответила? -Даже знать не хочу. -Семь страниц! Потом она добавила: «Я сейчас читаю «Бойцовский клуб». Там четыреста страниц. Ещё по нему сняли фильм, но только раньше, чем сама книга написана. Если посмотреть только фильм или прочесть только книгу, то ты ничего не поймёшь». После этого мы оплатили счёт и ретировались. -Ты мне открыл глаза на этот мир. Я читал рассказы мужика, который прожил два века и умер в девяностых, который писал чёрный юмор, а книги его не понять, если фильм не посмотреть. К тому же, она приписала «Бойцовскому клубу» двести лишних страниц. Мораль сей басни такова. -Я бы поплакал, если б мог. -Я бы подвесил её за кишки на люстре. Я молчу некоторое время: -Ну или так. Мне надо заехать на заправку. -Ну заедь. Я сворачиваю к заправке. -Такие, к сожалению, не только девушки, - он ложится на задних сиденьях, используя куртку как подушку, и закидывает ногу на ногу. – Вечно зациклены на чём-то своём. Абсолютно никакой эрудиции. Они называют это самосовершенствованием. Самосовершенствование – онанизм. Я не люблю это слово. Что можно совершенствовать, если внутри пусто? В такой ситуации зияющая дыра только расширится, она станет огромной пропастью. Каждый второй считает себя умным. Я не говорю, что умный я, раз делаю такие громкие заявления, но я не пытаюсь себя усовершенствовать. Убеди меня, что я тупой, и тогда я соглашусь, что существует Бог, что я женщина, что я стар и беспомощен, как хромая собака. Саморазрушение – вот, что действительно важно. Ты только представь себе! Это же как надо разочароваться в мире, людях и вообще во всём, чтобы начать себя разрушать? Не физически, морально. Не выкуривать с десяток пачек в день, нет. Я это всё к чему. Самосовершенствование – удел слабых. Куда сложнее уничтожать себя, но оставаться полным. Не опустошать. Нет, я опять неясно выражаюсь. Ты пойми, я хочу, чтобы до тебя действительно дошло то, что творится в моей голове. Опустошать. Но оставлять главное. Это похоже на то, как гречку перед варкой перебирать. Всякие камушки и дрянь из зёрен выбирать, а потом начинать варить. Я выхожу из машины навстречу морозному ветру. Я оплачиваю бензин, а в это время в моей голове прокручиваются недавно услышанные слова. -Многие придерживаются оппозиции. Я возвращаюсь за руль, машина дёргается с места. -Я слаб в политике, поэтому не буду «обсасывать» со всех сторон эту тему. Оппозиция. Есть ли смысл, если делать это не из принципа, что это близко к тебе, что ты действительно не согласен, а только потому что «прикольно»? -Бессмысленно, полностью с тобой согласен. -Ну вот! Я никогда не искал сторонников, последователей или предводителей. Я никогда и никого не пытался обратить в свою веру. Это бессмысленно. Ты есть сам у себя. И всё. Всё. Единицы придут на помощь, если она понадобится. Я повторюсь: ты есть сам у себя. Я точно знаю свои силы, точно знаю, на что способен. И это делает меня независимым. Я не пытаюсь впихнуть себя в рамки. Вот ещё. Просто у меня есть свои собственные убеждения, которых я придерживаюсь. -Ну а что насчёт религии? -Религия нужна тем, кто нуждается в чуде. Тем, кто не может что-то объяснить и сваливает всё на божественное явление. Я стараюсь на подобное не обращать внимания. Но в эволюции я полностью за теорию Дарвина. Все рисуют Адама и Еву с пупками. А пупок остаётся после пуповины, после родов. Проблемы? Мне не нужен Бог, мне не нужно чудо. Если я против христианства, это не значит, что в полночь я хожу жечь церкви, не подумай. Ад, как и рай, внутри тебя. Это не географические места, а духовные состояния. Одна из причин, почему я не понимаю верующих, которые люто себя ограничивают. Рано или поздно мы всё равно все умрём. Бельфегор закуривает очередную сигарету и просит приоткрыть окно. -Часто встречал такое явление: кто-нибудь начинает делать что-либо, все начинают его принижать или отговаривать, и человек бросает своё дело. -Сейчас скажешь, что и это для слабых? – я включаю «печку». -Не совсем так. Но если ты встаёшь на свой путь, то иди, твою мать, до конца. Никто не смеет диктовать тебе свои правила. Никто тебе не указ. Многие говорят, что готовы умереть за свои идеалы. Умереть. Нет, это, конечно, довольно благородно. И глупо. Где смысл? Ты отстаиваешь свои идеалы, ты за них умираешь. Нелогично, потому что вскоре все про эти твои «идеалы» забывают. Если при этом ты дико бунтовал и боролся с системой, то умереть будет не так жалко. Но почему никто не готов убивать? Почему никто не готов идти до конца? Почему никто не готов отстаивать свои убеждения до самого конца, при этом стараясь выжить? Почему никто не готов сносить абсолютно всё со своего пути? -Есть и исключения. Нельзя приравнивать всех к одному. Такое суждение тоже глупо. -Хорошо, здесь я погорячился. Но число подобных людей воистину мало. Их единицы. Я уже как-то раз поднимал тему об убийствах за идеалы. И меня тогда буквально тут же спросили: «За что убивать-то?». За свои идеалы и убивать! Отстаивать до конца. Но не убивать за одно несогласие с твоим мнением, а убивать во время этой войны. Когда пытаются изничтожить тебя. -А кому это нужно? Эта война. Боже правый, да всем срать, по-моему. Возможно, всем срать, пока это не начинает касаться их самих. И даже тогда это не всех коробит. Но тем не менее. -Ну ты что! Это же так классно – показать человеку, какое он дерьмо. Надо же ткнуть его лицом в грязь, сказать, что ты тупой и беспомощный. Типа «сиди ты, сложа ручонки, и помалкивай, твои жалкие попытки никому не нужны». Так губят задатки революционеров. Так в нашем мире становится на один, хотя бы маленький, переворот меньше. -Проходят года, а мы ничего не пытаемся изменить к лучшему, потому что нет нужных людей. Ты клонишь к этому? -Именно. -Тогда почти в каждом есть проигравший. Ведь если ты бился, ты уже не проиграл. -Понимаешь, в этом и есть проблема всех времён. -Если бы тебе сказали, что завтра последний день, а сегодня день, когда сбываются все мечты, что бы ты захотел осуществить? -Чтобы люди перестали быть такими. Он ловит на себе мой вопросительный взгляд. -Мне не нужна любовь до гроба, мне не нужны верные друзья. Можно было бы оставить что-то о себе на память, но и это бессмысленно. Мы живы, пока нас помнят. Поэтому я бы просто хотел, чтобы кто-нибудь наконец прозрел и попытался что-нибудь изменить. Даже если эта попытка будет предотвращена. -Многие живут по правилам, которые ужасно похожи на инструкции. Непонятные кодексы, не имеющие и грамма смысла. -Такие умирают от опечатки, - садится. -Если ты такой умный, если ты такой революционер, то хватит деструктивных мыслей. Действуй. -Те, кто стремится к великим свершениям, должны перенести великие страдания. А мне кажется, что я пока к этому не готов. -Значит, ты не можешь это сделать. -Это и есть наивысшее наслаждение – когда ты делаешь то, что, по мнению многих, ты не способен. Надо лишь ещё немного времени. Никто не знает, что со мной будет на следующий день. Саморазрушение – это боль. Я разрушен недостаточно, чтобы бросаться в бой. -У тебя есть хоть какие-нибудь планы на будущее? -Да. -Ну? Мы подъезжаем к станции. -Сейчас мне двадцать шесть лет. Если до тридцати не будет никаких перемен, если от меня не будет абсолютно никакой пользы, если я всё-таки опустошу себя изнутри, то я умру. -Убьёшь себя? -Самоуничтожение. Несколько секунд я беру на обдумывание всей полученной информации. -Мне нечего тебе сказать. -Тогда подожди меня в машине. Он вылезает из «опеля», натягивает куртку и идёт к платформе. Я слежу за ним из машины. Через пятнадцать минут и две сигареты приезжает поезд. Из последнего вагона выходит мужчина. Весь поезд абсолютно пустой. Наёмник достаёт пистолет и стреляет. Тело падает. Я смотрю на часы: три часа тридцать четыре минуты. Хлопнув дверцей, я иду к Бельфегору. Плоскогубцами он выдёргивает последний зуб, складывает его к остальным в пластиковый пакет и поджигает мужчину. -Кто это? -Мой заказ. Мы возвращаемся в автомобиль и едем обратно. -Ты никогда не думал, как перенесут его смерть его близкие и люди, которым он небезразличен? -Он сам виноват, что заставил их страдать. Он сам полез в грязь и замутил несколько чёрных дел. Но он был одним из тех моральных уродов, которые любят ебать маленьких девочек. -Шлюх? -Не совсем шлюх, не совсем проституток. Некоторое время я работал исключительно на одного человека, это было до того, как я стал работать независимо и по просьбам. Он платил очень большие деньги, но для меня денежный достаток не важен. Часто шлюхи – девочки, которых словили работники борделей. Хозяин борделя требует свежих и молодых «дыр», как они это называют, и так возрастает популяция «ночных бабочек». При мне он редко лобызал малолеток, но когда девочка лет пятнадцати с разбитым в кровь лицом тихо рыдала в его ногах, а по бёдрам у неё стекала сперма, я слегка не выдержал и сделал своему бывшему начальнику колумбийский галстук. Немного не подходило по ситуации, но моя голова тогда не совсем этим была занята. Я тронутый наёмник с дебильными понятиями о жизни, но даже я имею какие-либо нравственные убеждения. И совать свой античный пожухлый обрубок в детей для меня дико. Я считаю это насилием. -А убивать людей… -Я делаю это во благо обществу. -У тебя немного странная идеология. -Неужели у тебя нет чего-то такого же ненормального в голове? -В чём-то наши с тобой мысли схожи. Я бы сказал, что наши мировоззрения во многом похожи, но мои взгляды на мир более слабые. Я не стремлюсь изменить мир вокруг, я изменяю свой собственный. Порой мне кажется, что ничего вокруг нет. Что всё это – сон. Возможно, я лежу в коме и вижу этот сон. Проживаю несуществующую жизнь. -Да, я на самом деле являюсь тобой. У тебя раздвоение личности. А я сейчас здесь, чтобы сказать тебе, что пора проснуться и провести парочку революций. Но ты меня раскусил, этакий сукин ты сын! Он хихикает. Я же позволяю себе лишь лёгкую улыбку. Он вздыхает: -Я никогда так долго и много не говорил. -Почему? -Потому что я мудак, и у меня нет друзей. -Совсем? -Ну, у меня есть круг общения, но мы как-то на более отвлечённые темы разговариваем. -Куда тебя сейчас везти? Бельфегор раздумывает: -Сегодня днём я буду типичным жителем этой холодной страны. Поэтому вези меня в конец главной улицы. Там будет пересечение с мелкой улочкой, и именно на этом углу я и живу. -Отсюда недалеко. -Прекрасно. Было бы неплохо вздремнуть. Я хмыкнул. -Ты сам спать не хочешь? Пятый час. -Бессонница. Не могу заснуть, даже если хочу. -Не сходишь от этого с ума? -Нет. У тебя бывало так? -Да, в последнее время частенько. Начинают появляться мысли, что вся моя жизнь прожита зря, словно я действую плохо и неправильно. Так и есть, по сути, но я не хочу, чтобы это меня удручало. Вся ситуация сводит с ума ещё больше. -Не пробовал сменить место? Переехать в другую страну и прочее. Может быть Норвегия – не лучший для тебя вариант. -Возможно. Но от этой мысли чертовски больно. -Почему? -Потому что тогда я сделал неправильный выбор. Ошибаться больно. -Ты сам говорил, что боль - это саморазрушение, что ты страдал недостаточно. -Да. И в такие моменты я понимаю, что не хочу боли. -Тогда… -Вся моя теория рушится. Я подъезжаю к его дому. -Ненавижу такие разговоры. Они выбивают меня из колеи, запутывают, и я начинаю сомневаться. -Ты недостаточно силён. -В этом суть, - он протягивает мне деньги за проезд. – Это и доказывает, что я не готов к революциям, войне. Я силён, но недостаточно. Именно этот вывод сделал ты сам. Он меня покидает, а я открываю окно, чтобы выветрить запах табака. -Собственно, - Бельфегор оборачивается на полпути, - заезжай как-нибудь, когда захочешь запутать меня ещё раз. Я живу в тринадцатой квартире, это на третьем этаже. -Я запомню. И мы расходимся каждый в свою сторону. На следующий день я уволился. Я подвозил десятки людей каждый день, они выговаривались мне, доверяли свои тайны. Они не знали меня, я не знал их. И я всегда считал, что никогда не увижусь с ними ещё раз. Не в этом городе. Однако всегда есть исключение. То самое исключение, которое заставляет двигаться. Я точно знал, что он точно знал, что я точно наведаюсь к нему на чай в особо холодный зимний вечер. Сломаю свои системы и рамки, в которые себя загонял. Я запрещал себе верить в собственные возможности. Я жил пустой жизнью, проходящей мимо, он жил подобным образом. И только встретившись вместе ещё раз, мы могли положить начало чему-то большему, чем просто мыслям и убеждениям. Только вместе мы могли дать ход безудержному потоку возможностей. Открыть небольшую дверь в новый мир. Разрушить друг друга полностью.