пепельно-розовый, сигареты и электропоп

      Она красивая.       Так повелось в Нью-Йорке — если ты не обладаешь внешностью модели, то можешь идти на все четыре стороны.       И Мелани вроде и собралась уходить,       пока не встретила её.       Потому что Эшли правда красивая. Волосы у неё длинные, голубые — так и хочется сравнивать с русалкой (Мелани даже не совсем понимает почему) — черты лица дерзкие, грубые. Знаете, моделям бывает говорят: «У Вас сильное лицо». Это было точно про Эшли.       Ей идёт любая одежда и причёска, идёт её лукавая улыбка, возможно, даже чуть меньше, чем внезапная пылкая ярость.       Но Мелани ей не идёт. Это они обе понимают, пока гуляют по улицам города-миллионника, заполненного кучами людей — мужчины и женщины в деловых костюмах, фрики с одеждой из кричаще-жёлтых перьев, туристы с рюкзаками.       Мелани думает: «Что если?..»       Эшли думает: «Когда».       Эшли курит и просит Мелани сфотографировать её; Мартинез ходит вокруг с фотоаппаратом, пытаясь запечатлеть Эшли со всех сторон, найти нужный ракурс, нужное освещение, чтобы показать, как солнце блестит в её карих глазах, как остро выглядят её скулы и линия подбородка, как взгляд её переходит от ожесточённого — к скучающему, а затем к тоскливому.       Мелани старается слишком сильно. Эшли не старается вообще.       Она сидит на бордюре возле какого-то полуразвалившегося кафе на окраине — затяжка раз, ухмылка, затяжка два, смешок, исходящий будто откуда-то из глубины её груди, мимолётный взгляд на Мелани и снова затяжка.       Возможно, она выкурила слишком много на сегодня. Возможно, её и без этого ничего не волнует.       — Ты правда всё ещё фотографируешь?       У неё грубый голос, думает Мелани, прокуренный, и это отдаётся каким-то звоночком в голове (и, возможно, в груди), но она отмахивается от этой мысли, потому что она правда ничего не значит.       — Угу.       Мелани на вид — лет пять, с её розово-голубыми платьями, слишком большими глазами и взглядом, будто она вот-вот заплачет, щёлкой между передними зубами и невинной улыбкой. Мелани чувствует себя не намного старше, особенно сейчас, когда крутится вокруг Эшли с этим грёбанным фотоаппаратом в руках и наблюдает за её усмешками.       Но это важноважноважно.       Она твердит себе одно и то же уже столько дней, но итог одинаковый — она всегда где-то с Эшли, Эшли курит и хрипло смеётся, Эшли пишет песни (уж точно не о ней), Мелани тоже пишет, и вроде бы всё в порядке, вроде бы всех всё устраивает…       Вот только Мелани не идёт Эшли. Эшли идут парни-мотоциклисты в кожаных куртках, с сильными руками и обворожительными «плохими» улыбками-ухмылками (почти как у самой Эшли), с пачками сигарет и таблетками в карманах, которые целуют Эшли так же быстро, как и бросают.       Потом Мелани слышит, как один из таких парней говорит Эшли:       — Ты недостаточно хороша для меня.       И Мелани не понимает этого, у Мелани в голове не укладывается — как ему может казаться, будто полуулыбки Эшли недостаточно хороши, будто её шёпот, рассказывающий секрет, который «никому больше нельзя говорить», недостаточно хорош, будто персиковые губы Эшли (которые он-то уж точно попробовал на вкус) недостаточно хороши, будто её бёдра, качающие в такт очередной любимой электропоп-песне, недостаточно хороши?       Мелани приходит домой, и пишет тысячи смсок в поддержку Эшли, и не отправляет ни одной, и ей почему-то так тошно, что она крадёт сигареты у отца и давится горьким, противным дымом прямо за домом, сидя на полусломанной старой качели, даже не боясь, что её заметят.       Эшли звонит Мелани на мобильный и просит встретиться — коротко, быстро, в пару слов — а услышав ответ, сразу сбрасывает трубку. Мартинез тушит сигарету об сидение и выкидывает за забор (это никого не волнует, в общем-то, хорошо, что не на газон).       Мелани прокручивает в голове моменты с Эшли: разговоры о её парне («Он словно перекати-поле, я не могу за ним угнаться», «Я говорю, что люблю его, но на самом деле хочу его бросить»), посиделки на крыше («Мне нравятся рассветы. Но говорить о них мне нравится ещё больше. Это так поэтично, разве нет?»), ужины в закусочной («Мелани, ты когда-нибудь закажешь что-нибудь, кроме этой долбанной картошки, а?»).       Мартинез стучится в дверь (слишком громко, как ей кажется), Эшли открывает ей спустя несколько секунд, и они идут вместе по лестнице до комнаты Эшли на чердаке (там пахнет сигаретами и тихо играет Depeche Mode).       — Моя мечта — побывать на их концерте, — говорит она.       Эшли плюхается на кровать, шарит по карманам спортивных штанов и наконец находит зажигалку; Мелани морщится, вспоминая свой первый опыт курения, случившийся сегодня на заднем дворе дома, и почти просит у Эшли закурить, но (как ей кажется, вовремя) останавливается.       — Мне, конечно, нравятся грустные глаза, — начинает Эшли, — но тебе совершенно не стоит грустить, чтобы понравиться мне.       Она впервые улыбается так по-доброму, что у Мелани предательски что-то колет в груди, и она скрывает румянец за волосами, пытаясь спрятать ещё и глупую улыбку.       Эшли выдувает дым ей прямо в лицо.

///

      — Ты подстриглась?       — И перекрасилась.       Эшли взмахивает головой и кружится перед Мелани. Волосы у неё теперь до подбородка, чёлка — ровно по брови, и она улыбается так счастливо, как не улыбалась никогда.       — Цвет называет розовый пепел. Слишком пафосно для грязного бледно-розового, но мне нравится.       Эшли ещё много чего говорит, быстро, тараторя; Мелани пытается слушать, честно, но Эшли такая красивая, счастливая и просто замечательная, что Мартинез остаётся только улыбаться и смотреть на неё, смотреть, смотреть и смотреть.       — Эй, Мелани.       Она рассеяно кивает и опускает свои (самые грустные в Нью-Йорке) глаза в пол.       Эшли мимолётно думает, что Мелани ей очень даже идёт.