There is a lady sweet and kind, Was never face so pleasʼd my mind; I did but see her passing by, And yet I love her till I die. I to request, she to deny, Yet would I love her till I die.
—
У него есть (можешь загибать пальцы): добротный дом в пригороде, высокооплачиваемая должность в престижном полуофициальном институте, поклонницы и поклонники с голодной подресничной мутью, жена, занимающаяся благотворительностью, и секс (через день по будням после вечерних новостей и дважды по воскресеньям). Он — такой, каким должно быть герою, сошедшему со страниц чтива в мягкой обложке. У нее есть: сны, два выкидыша (после второго он наконец оставил попытки расшевелить жизнь в потухшем вулкане и в неделю переоборудовал детскую во второй кабинет) и пустое бездумное бодрствование.—
Поначалу это было даже забавно — наблюдать, как внутри головы, словно в лава-лампе, перекатываются, всплывают и оседают, перемешиваются, закручиваются, растворяются друг в друге мягкие комки воспоминаний о диаметрально противоположных жизнях. Если в одной он вечно куда-то бежал, то в другой непременно топтался на месте. Его детство проходило то в Академии, то в задворках Чизвика. Порой от всей семьи его оставались только дед, мать и умерший (кажется?) отец. Он то до дрожи, до ледяного пота боялся белых стен, то нервно посмеивался (какой, мол, нормальный человек будет шарахаться от известки и кирпича). Позже неразбериха стала действовать на нервы. И хотя со временем память ничуть не тускнела, ценность воспоминаний стаивала, как свечной воск, с каждой секундой. Вот кто-то смотрит в вихрь времени. Вот кто-то цепляется за руку крепкого еще деда и с любопытством вышагивает по шумным улицам, на которых празднуют Ночь Костров, надеясь, что все заметят новенькие красные сапожки с меховой опушкой. Кто-то (не он) роется в бездонных карманах. Какой-то подвал. Взрывы, обрывки. Куски. Все равно что заглянуть в соседский мусорный пакет, куда свалили ворох разорванных с досады фотографий. И надо всем этим хаосом парила (лучше сказать, рушилась вниз с несказанной высоты) женщина. Женщина, что он узнавал смутно, каким-то отвратительным, вживленным в подкорку чутьем. Она якорила воспоминания, и из-за нее (только из-за нее) их хотелось расчесать в кровь, как комариный укус. Она была камнем, бесконечно падающим в воду, которая оставалась бы гладкой и не причиняла бы ни боли, ни раздражения, ни неудобств, если бы не агонически расползающиеся круги. Сначала узкие, потом все шире и шире. Единственным, что немного облегчало невыносимую чесотку памяти, было осознание того, что и он для нее — точно такой же камень. Он знал, что властен одним взглядом, одной правильной интонацией, одолженными из ее прошлого, разрушить и без того раскисающую, будто рисовая бумага в дождь, фигурку. И это знание успокаивало, придавало силы не быть жестоким. Не быть таким, каким все и каждый ожидали его видеть. По крайней мере, про себя, внутри себя, он мог не соответствовать ничьим ожиданиям. Снаружи почему-то такая роскошь была непозволительной. И хотя разум, живой, сильный, пружинистый, советовал не тратить недолгие годы человеческой жизни на то, чтобы порадовать Джеки и Пита (посторонних, в сущности, людей), которые отчего-то упорно твердили, что он «создан для Роуз» (что, по факту, было катастрофически сентиментальной бессмыслицей: создан он был совсем не для этого, а для того, чтобы уничтожить далеков и спасти мульти-вселенную), часть его множащегося «я» грызло что-то вроде совести, общественного гласа (назойливое вмешательство которого, он был уверен, досталось в наследство от Донны). И глас этот свистящим шепотом убеждал, что коль скоро его приняли на Землю, насовсем, без шанса на изящный побег, то нужно, должно быть таким, каким Земля хочет его видеть. И он был. Благо, представления Донны о настоящем земном мужчине никогда не знали неопределенности. Первым делом он вытребовал у Пита чуть не самый высокий оклад в Торчвуде. Было не трудно. Пит удивленно нахмурил морщинистый, как у шарпея, лоб (кажется, кроме Роуз, только он видел что-то чужое, неладное в знакомых вроде бы глазах), но вопросов задавать не стал. Так у него стали водиться дорогие костюмы и бумажники из мягчайшей, лоснящейся кожи, а в них и платиновые карточки. После этого, под предлогом необходимости отдыха, Роуз была временно отстранена от должности. Он купил ей громадный особняк на побережье, с бордовыми ставнями, выдвижными маркизами, защищающими террасу от редких солнечных лучей, садом и спуском к узкому песчаному пляжу. Подальше от чужих глаз и Джеки, беспрестанно тыкающей наманикюренными пальцами в карточный домик его жизни. Неужели так сложно понять, что им нужно немного тишины? В особняке этом Роуз плавала, как косатка в океанариуме, от окна к окну. Безмолвная, бессловесная, вся выточенная из траурного мрамора, билась она в стекла и стены. Выжить без того она могла. Выжить рядом с ним — нет. Он чувствовал — знал — это, когда видел, как при его шагах бьет мелкой дрожью пальцы с обкусанными ногтями и заусенцами. Но все равно подходил ближе и трогал губами серость отросших корней, скрещивал длинные руки на ее груди и смотрел поверх ее взгляда в угол комнаты, затянутый тоненькой паутиной. Потому что рано или поздно, все должно было наладиться. Потому что все происходит к лучшему. Потому что она сама хотела нормальной жизни. И нормальная жизнь пришла. Не сразу, конечно. Многие тоскливые вечера и многие ночи спустя, годы спустя. Они поженились (он выбрал самую длинную фату, самое белое кукольное платье и самый чистый алмаз размером с айсберг в обручальное кольцо) и провели на Бали двенадцать дней медового месяца. Он организовал для Роуз местный благотворительный фонд (что-то о защите экологии) и выделил деньги (и весьма, между прочим, немалые) на его патронаж. Теперь она уезжала из дому раз в неделю, и несколько часов оставались в его собственном распоряжении. Такие вечера он обычно посвящал тому, что забывал. Несложная программа упражнений, разработанная для самого себя, в сочетании с отменным знанием химии давали воистину потрясающие результаты. (не)Его рыжеволосое детство исчезло бесследно, от Галлифрея же, от всей огромной огненной планеты не осталось ничего, кроме названия (оно могло пригодиться в беседе). Пустая предосторожность — то, что ни Пит, ни Джеки не станут расспрашивать о прошлом, было очевидно. А Роуз, лицу из чужих воспоминаний, было просто безразлично, что за существо обитает в этом угловатом, немного болезненном и костлявом теле. К возвращению Роуз он чувствовал, как голова легчает и становится пустой и приятной, словно воздушный шар на летней ярмарке. И тогда он сам тоже становился легким и приятным, и целовал ее неопрятные руки, и укладывал в центр кровати (одной из пяти спален), и раздевал (быстро и легко, не смотря ей в лицо), и, сплюнув на пальцы, неторопливо нырял в темнеющий между бедер треугольник, и двигался с искусной ленцой, и, закусив влажную нижнюю губу, оставлял в ее впалом пупке жемчужную, сатиновую сперму. А проснувшись утром, старался не глядеть на поднятый к потолку взгляд (ему казалось, что Роуз никогда не спала) и уезжал в Торчвуд, где до ланча сладко, нарциссично мучился чем-то вроде совести. И тот опять все испортил. Стоило им зажить по-людски, как однажды утром он обнаружил, что Роуз спит, повернувшись на бок и зажав одеяло между ног. Вечером она мыла посуду и не разбила ни чашки, не уронила ни ножа, ни вилки. Она засыпала первой и ластилась горячей щекой к высокой подушке, и (ей-Богу) приподнимала уголок рта в каком-то подобии улыбки. — Тебе что-то снилось вчера? — поинтересовался он следующей ночью, дождавшись, когда Роуз начнет задремывать. — Мне всегда что-то снится, — неясно пробормотала она стене напротив. И заснула. И всю неделю ничего более существенного нельзя было добиться. А она розовела день ото дня, искрилась, смотрела сквозь него, цвела, выходила к морю и стояла в волнах по щиколотку до тех пор, пока он не сжимал ее плечи и не уводил домой. Роуз была ненормально счастливой (не такой, какой она всплывала в памяти, счастливой и действенной, а счастливой и замершей, будто боящейся спугнуть бабочку с плеча). И много спала. По утрам, дням, вечерам и ночам. — Ты слишком много времени проводишь в постели. Это вредно для здоровья, — как-то заметил он, размазывая ножом по всей тарелке тягучий желток. — Отвезти тебя в больницу? Или, может, Торчвуд? — «Торчвуд» он, будто бы нечаянно, прокатил по гортани медленнее и значительнее. Роуз, стоявшая в дверях столовой, дернула подбородком и под его взглядом (искусственная теплота которого, даруемая слепящим солнцем залива Злого Волка, исчезла, стоило ему влезть в машину) умылась дрожью. Она ненавидела Торчвуд, и в ненависть эту вкладывала все то, что от нее осталось. — Думаю, завтра подойдет. Тебя осмотрят, сделают пару тестов, а заодно заедем повидаться с родителями. Второй выверенный выпад. Встречаться с беспокойным взглядом Джеки ей было все сложнее и сложнее, и теперь Тайлеры, несмотря на довольно близкое соседство, виделись не чаще трех-четырех раз в год. — Не нужно. — Не дури, Роуз. Я же вижу, что тебе нездоровится. На мгновение она вжалась в дверной косяк и, глядя ему в переносицу, ответила: — Со мной все в порядке, — с неожиданной твердостью. — Значит, завтра, — отерев губы салфеткой, он поднялся из-за стола. — Все было очень вкусно. До вечера. Туше, дорогая. Тем днем досталось всем подчиненным, от мала до велика. Кто бы ни попался в коридоре, кто бы ни пришел с отчетом, кто бы ни устроился в соседней кабинке туалета — головы летели одна за другой. Потому что никто, ни один из них не дал себе труд проследить за показателями активности вортекса. Уже с месяц стены между вселенными становились все тоньше и тоньше, и никто не доложил об этом начальству. Когда он вернулся домой — Роуз спала, расплывшись в тихой улыбке. Он принял душ, побрил лицо и подмышки (его до мутной тошноты раздражало прыщеватое, пористое человеческое несовершенство), съел серый сэндвич с тунцом и лег рядом. На нее хотелось орать и трясти за плечи, но он лишь натянул одеяло на веснушчатое плечо и вжался лопатками в твердый ортопедический матрас, который так советовали по телевизору все ведущие врачи-шарлатаны. На следующее утро он в самом деле волоком потащил Роуз в Торчвуд. И пока она лежала за пуленепробиваемым и звуконепроницаемом стеклом ледяной одноместной палаты, он рассматривал ее изнутри, клетка за клеткой. Капли крови, клочки волос, отмершая кожа, мазки. — Роуз, мне не нравятся результаты, — сообщил он, войдя в палату и почесывая затылок. — Мне нужно поспать. — Не нужно, — веско возразил он. — И это не обсуждается, — отрезал он жестче, завидев, что Роуз готова ввязаться в спор. — Еще месяц-другой в таком темпе, и мышцы начнут слабеть, а там и вовсе атрофируются. Будем колоть тебе тонизирующее. — Нет. — Нет? — он приподнял шелковистую, угловатую бровь, как родитель, притворно удивленный глупости ребенка. — Во сне я вижу Доктора. — Видимо, вам придется сократить часы свиданий, — пожал он плечом и добродушно потрепал ее волосы. Узкая ладонь, словно поддерживаемая массивными часами на запястье, по-хозяйски поплыла ниже, по шее, к твердым от холода и до болезненности чувствительным соскам, выступающим под тонкой больничной пижамой, завязанной на спине. Хотелось огрызнуться, но Роуз, зажмурившись, развела колени. Натужное его дыхание в полупустой палате отдавалось многократным эхом. — Мы договорились? — О чем? — вытерев липковатую руку о белоснежные крахмальные простыни, он поднял на Роуз самый невинный вопросительный взгляд, на какой только был способен. — Ты оставишь меня в покое. — Ты сама не знаешь, что говоришь, — он снова потрепал ее макушку и вышел, заперев дверь снаружи. И коридорные лампы окаймляли его птичий профиль размытой световой обводкой. К обеду Роуз положили под капельницу. — Ты уверен, что это необходимо? — Пит обеспокоенно глядел на видеозаписи камер наблюдения. Роуз лежала с широко распахнутыми, не мигающими глазами, пальцы ее спазматически сжимались и разжимались. — Жар и бред, — кивнул он. — Наверное, подцепила какой-нибудь дремлющий вирус, и тот разошелся. Недовольно цокнув языком, Пит скрестил руки на дорогом пиджаке: — Джеки будет в ярости. — Если узнает. — Что значит «если»? Конечно, она узнает. — От кого? Я не скажу ни слова. Ты тоже. Всем лучше, — он допил кофе, высоко задрав голову, и не глядя бросил бумажный стаканчик в урну. — Ну? Пит прощупал его неодобрительным взглядом исподлобья до самого остова: — С годами ты все меньше на него похож. — Ну? — повторил он нетерпеливо. — Я ведь могу тебя выкинуть на улицу щелчком пальцев, — дохнув теплом, проговорил Пит. — Чтобы разбить сердце дочери? — Она дочь покойника, — механически поправил тот. — Чтобы к концу недели она была дома. Торчвуд не предназначен для людей, только для исследования пришельцев. — Есть, сэр, — отсалютовал он захлопывающейся за Питом двери. В палате было так холодно, что ноги Роуз были покрыты мерзкой гусиной кожей, и каждый волосок, блестящий в ярком больничном свете, тянулся куда-то в космос. — Ну как ты? — он старательно запер дверь и с блаженством уселся на койку. — Мне нужно поспать, — из глаза, влажно щекоча ухо, на подушку ползла ленивая капля. — Я задал вопрос. — Доктор регенерировал. Он говорил, что стены между мирами стали пластичнее. Что скоро ТАРДИС сможет ненадолго пройти в разлом. — Это только сны, Роуз, — он гладил ее лоб обратной стороной указательного пальца и говорил убаюкивающим, терпеливым тоном. — Нет никаких разломов. Если бы стены и в самом деле стали пластичнее, мы бы первые об этом узнали. — Через три дня, он назвал координаты. Я знаю, где приземлится ТАРДИС. Пожалуйста. Я хочу домой. — К нему? — глубоко хохотнул он. Роуз молча рассматривала огненные круги на закрытых веках. — Ты не нужна ему, глупенькая. — Он сочувственно покачал головой. — Совсем. Я-то знаю. Я был у него в голове. У тебя нет никого, кроме меня. Посмотри, даже родителям надоели твои фантазии. Когда в последний раз ты видела Джеки? Пита? Тони? Я единственный, кто терпит все твои выходки. Единственный, Роуз. Ни один нормальный человек не смог бы с тобой ужиться, а я живу. Подумай об этом хорошенько. Ну, хочешь, поедем на Ривьеру, подлечим нервы, а? Опять начнем с чистого листа, как перед свадьбой. — У тебя от него только лицо, — сипло рявкнула Роуз, дернув привязанными к кровати коленями. — Насколько я помню, тебя это устраивало. — Косо ухмыльнулся он, дружелюбно похлопав ее по щеке (ухмылка все еще медлила на его узких губах). — Пойду захвачу книжку и почитаю тебе вслух. Никуда не уходи. Потому что рано или поздно, все должно было наладиться. Потому что все происходит к лучшему. Потому что она сама хотела нормальной жизни. Нормальная жизнь, впрочем, так и не пришла. Через три дня от Торчвуда не осталось и камня на камне. И хотя никто из работников во время эвакуации не успел (не вспомнил) спасти обитателя одиночной палаты, привязанного к больничной койке широкими ремнями, останки Роуз Тайлер на пепелище так и не обнаружили.