По прозвищу Чиполла

уколов мне от графомании. И побооольше. Это вообще должен был быть эпилог, но автор не справился со своей музой. Но я клянусь своими лайками: следующая часть — последняя! Дождь, зарядивший с самого утра, наконец-то закончился, но разбушевался ветер. Он жалобно выл и стучался в окна, словно просясь его впустить. Перегрин Латтаио, будучи в семнадцать лет изрядно суеверным, только делал знаки, отгоняющие злых духов. Впрочем, реши он впустить ветер — и случится кое-что пострашнее нечистой силы: королевский гнев. За выстуженные или плохо протопленные покои его величество вполне мог и за ухо выдрать августейшей рукой и из спальни вытолкать. Перегрин, узкому кругу известный как Пепе-Земляничка, королевский паж, кавалер ордена Серебряной Грелки (прозвище, данное ему завистниками, но неожиданно прижившееся) сидел и следил за часами. После ужина король созвал малый совет и опять проторчит там до поздней ночи. А поскольку на ужин его величество скорее всего опять ничего не ел, ему, Пепе, придётся бежать на кухню холодными коридорами и там искать что-нибудь съедобное. Все пять лет правления Чезаре Последний (как он сам себя называл) демонстрировал своим подданным три вида настроения: плохое, очень плохое и отвратительное. Пепе его вполне понимал как южанин южанина. Климат в столице был мерзкий даже летом, местная кухня — пресная, выговор — неприятный. И почему нужно было строить столицу в таком отвратительном месте? Нет, он, конечно, читал всё об этом — о нашествиях варваров, торговых путях и прочем, но это было пятьсот лет назад, неужели с тех пор нельзя было что-то поменять? «Земляничка, меня будут считать ещё более сумасшедшим, чем моего дядю, если я решу перенести столицу на юг», — как-то сказал ему Чезаре, когда Пепе в очередной раз пожаловался. — «На юге много прекрасных городов, больших и маленьких, в них можно жить и отдыхать. Столица нужна, чтобы работать». Впрочем, несмотря на своё недовольство погодой, кухней и невыносимым дворцовым этикетом, Пепе и помыслить не мог, чтобы уехать, вернуться… Ну, к примеру, в Черрено. Король доверял ему. «Ты знаешь, Земляничка, не так много людей, которым я могу по-настоящему верить. Я ведь совершенно один». В такие минуты Пепе было жалко короля, жалко так, что слов нет, и он мог ему всё что угодно простить и позволить, даже если бы тот в него начал предметами швыряться. Такое, впрочем, только один раз было. Король тогда был в своём самом отвратительном настроении, а он, Пепе, возьми и ляпни ему, что Луис Чиполла его любит. В Пепе полетела чернильница и длинная тирада о том, чтоб он не смел при короле упоминать это прозвище, чтоб не смел такое где-нибудь сказать, что это вообще не его ума дело и ещё одно слово — и он, Перегрин Латтаио, отправится непосредственно к обладателю данного прозвища навечно. После этого Пепе был отправлен в ссылку на три дня в комнаты для прислуги. Впрочем, спустя три дня король милостиво разрешил принести ему свечи и горячий шоколад, что на королевском языке означает извинение. Король подарил Пепе час-медальон с белыми гербовыми цветами на крышке и гравировкой внутри, а Пепе оказался достаточно мудр, чтобы больше никогда не поднимать эту тему. Разморенный жаром от огромного камина и тиканья часов, Пепе задремал и проснулся от того, что дверь открылась. Он подскочил и вытянулся в струнку — это вошел король, и не один. Его Величество Чезаре Первый и Последний, милостью Божьей и согласно конституции, был высокий красивый юноша двадцати одного года. Одевался он, за исключением парадных костюмов, обычно в черное с серебряным шитьём. Как он сам говорил — в знак траура по народным бедам, на самом деле — Пепе это доподлинно знал — король просто не любил ярких цветов и чувствовал себя в них скованно. Король диктует моду, и мода была не только на чёрный цвет. Король был удивительно бледным не только для южанина, не все северяне могли похвастаться такой кожей и тайком пудрились (пудра осыпалась на чёрные одеяния, давая пищу для многочисленных острот и карикатур), а некоторые, особенно дамы, более решительные в вопросах моды, даже делали себе кровопускание. Также в моду вошли кудри, и если прежняя, заведённая при Леоне (который с самого детства был лысоват) мода требовала ровных прядей, аккуратно лежащих на плечах, то нынешняя — пышных кудрей, завязанных сзади. И придворные жгли себе волосы щипцами, завидуя Пепе, у которого, как у большинства южан, волосы были тёмные и вьющиеся. Особым кокетством считалось выбелить себе висок: «рояль шевю» — королевская прядь. Король не скрывал своей ранней седины, и это добавляло в глазах многих истеричных дев (особенно тех, кто злоупотреблял кровопусканиями) особый интерес. Не завивали волосы лишь двое — Королевский Секретарь и Глава палаты сеньоров маркиз Габриель Танжерино, чьи золотистые локоны делали мысль о щипцах почти кощунственной, и Глава народной палаты, сеньор Луиджио Беллсоле, который на это «плевать хотел с самой высокой из здешних башен». Именно первый вошел вместе с королём, и Пепе слегка расслабился: маркиз Танжерино — это просто плохое настроение. Они говорили, очевидно, продолжая какой-то спор, начатый не здесь: — …и они будут продолжать нас забрасывать нотами по любому поводу. — Конечно. Фридрих не простит нам ни то, что мы отказались присоединиться к империи, ни то, что мы не поддержали его во время ввода войск в бунтующие провинции. — И мы оказались правы, конечно. Союз признал их право на независимость, а империя получила щелчок по своему чересчур длинному носу. — Да… — Король сел в кресло у камина, выгнав оттуда большого пушистого кота по кличке Мяур, и кивнул Пепе, чтобы тот растёр ему руки. — Да, и теперь Фридрих чешет свой длинный нос и ищет, на ком бы сорвать злость. Новый закон о том, что благородное происхождение не защищает от налогов, особенно от налогов на сверхдоходы — отличный повод залезть к нам. Пепе с интересом прислушивался к разговору: король требовал, чтоб он умел понимать в государственных делах. «Ты не можешь вечно греть мне постель, Земляничка. С твоим умом ты должен сделать карьеру в Народной палате, так что привыкай». Продолжая слушать, он достал круглую коробочку, наполненную вязкой, пахнущей цветами массой. Встав перед королём на колени, он зачерпнул немного и принялся растирать длинные прохладные пальцы. В комнате, вопреки октябрю и ледяному ветру, запахло летним лугом. Габриель Танжерино сидел напротив, без удивления глядя на эту картину. Если король, как уже было сказано, имел три вида настроения, и все плохие, то молодой маркиз — ровно наоборот. У него всегда было хорошее настроение и спокойная улыбка. Его равно не печалил ни скверный столичный климат, ни государственные беды, ни внешняя угроза, ни королевские измены. Казалось, что у него в душе светит собственное солнце и всегда раннее июньское утро. Сейчас он подманил Мяура и, взяв на колени, перебирал длинную рыжую шерсть. Кот мурлыкал и довольно щурил желто-зелёные глаза. — Ржавый Меч (Император Фридрих Феротетшверт — прим. автора) не вечен. Он стареет, рано или поздно ему придётся уйти, а его сын, Гилберт, не поддерживает экспансивную политику. Немного времени — вот и всё? что нам нужно… — Откуда такие сведения? — Король мягко освободил пахнущие цветами руки и кивнул в сторону меховой накидки. Всё поняв без слов, Пепе накинул на плечи белоснежный мех, осторожно распустив по нему длинные волосы. Теплолюбивость короля была поводом для вечных шуток и порой удивляла даже Пепе. Впрочем, он догадывался, что дело даже не в столичном климате и старом, продуваемом всеми ветрами дворце — король мёрз внутри. От бледной кожи, от больших серых глаз, даже от голоса и жестов — от всего веяло холодом, и тут плохо помогали и камины, и меховые накидки, и глинтвейн, и даже грелки — неважно, металлические или в виде Пепе. У Землянички были на этот счёт кое-какие мысли, но вслух он их высказывать не решался — а то можно получить не только чернильницей, но и чем потяжелей. — Мой школьный друг Отто фон Штанг — один из адьютантов Гилберта… Недавно мы возобновили переписку через дипломатическую почту. — О, даже так… Король и его секретарь говорили ещё достаточно долго: о императоре Фридрихе, о постройке железной дороги с севера на юг, ещё о чём-то, что было выше понимания Пепе. Сам он возился у маленького мраморного столика, где стояла горелка, подобная тем, что использовали аптекари и алхимики, готовил королю горячий шоколад. — Твоя палата сеньоров держит меня за факира: они ждут, что я покажу фокус «Раз-два-три» — и глянь, всё станет как прежде. Народное правление — это не «временная неприятность», за пять лет можно уже с этим смириться. — С некоторыми вещами невозможно смирится даже за пять лет, — просто ответил Габриель. Некоторое время они сидели, смотрели друг на друга, потом король первый отвёл глаза. — Уже почти двенадцать… Я прочту эти бумаги и скажу завтра, какие в них нужно внести изменения… На прощание Габриель улыбнулся Пепе, поцеловал короля, и в комнате словно стало темнее после его ухода. Ветер по-прежнему завывал, король, закутавшись в мех, пил шоколад и читал, хмурясь, очевидно, какие-то очередные малоприятные проекты. Тихонько подойдя, Пепе заметил, что отдельно от стопки листов с гербами и рамками лежит конверт, надпись на котором выполнена ровными, печатными буквами. Ну вот, опять. — «Империя бы построила нам железные дороги!» — пробормотал король, откладывая бумаги. — Можешь представить себе такую глупость, Пепе? Конечно, они бы построили — за наши деньги, нашими руками. Чтоб вывозить наш уголь, соль и хлеб… Конечно. Когда мой предшественник, чтоб ему на том свете старьём торговать, за четыре года до своей смерти начал строить этот проклятый собор, который скоро развалится, так и не достроенный, государству это вышло дороже, чем железная дорога… И никто не был против! А сколько на этом украли… Знаешь, Земляничка, о чём я пожалел, когда увидел сумму? Что не могу повесить Томазо второй раз. — Король отставил кружку с шоколадом и потянулся к конверту. — Ещё одно. Пепе, это ты мне их подсовываешь? — Нет, Ваше Величество, Богом клянусь! — выпалил Пепе, для убедительности перекрестившись, и добавил: — С того самого дня ни разу. — И Габриель клянётся, что не он… А они всё равно как-то ко мне попадают. — Некоторое время король рассматривал печать. Герб Бельсолле — солнце в короне — при некотором воображении можно было легко принять за изображение луковицы. Пару мгновений Пепе казалось, что король вот-вот сломает печать, но тот пересилил себя и швырнул конверт в огонь. Как обычно. — А что, карикатуры были сегодня? — Нет, Ваше Величество. — Жаль. В отличие от короля Леонардо, который относился к карикатурам на себя с истеричной ненавистью и требовал казни для анонимных художников, Чезаре Последний к карикатурам относился со спокойной иронией и даже собирал их в альбом. Были карикатуры, посвящённые политике — там Чезаре изображался то несчастным ипохондриком, который кутается в мех и плачет, пока страной управляют другие: на одной из них Чезаре подписывает конституцию, при этом Танжерино закрывает ему глаза, Беллсоле держит у виска пистолет, а Гринберг сжимает руку с пером, на другой — император Фридрих тычет в него мечом, а все остальные сбились за его спиной (эту карикатуру Чезаре вообще считал одной из самых лучших и обещал лично наградить художника, если поймает). Были карикатуры, посвященные работе обеих палат: сеньоры со шпагами наперевес против простых людей, вооруженных кто чем, Беллсоле, стреляющий в люстру (вопреки мнению художников, такое было всего раз или два), и Танжерино, сидящий где-нибудь сверху и пытающийся записать хоть что-нибудь. Были карикатуры на дворцовые манеры и моды, часто посвященные тому, как старые придворные сталкиваются с новыми нравами. Были, наконец, эротические карикатуры, как правило посвященные личной жизни короля. Вот их как раз любил Пепе: там его рисовали довольно часто. Одна из его любимых — слева три дамы (одна обсыпана пудрой по самые плечи, у другой в волосах застряли обломки щипцов, третья едва держится на ногах, обескровленная) сражаются за право подойти к беседке, скрытой кустарником, а в беседке сидит король и целуется с Пепе. Были карикатуры, посвященные разным пикантным ситуациям, когда в королевской постели заставали Королевского Секретаря (чего ни разу не было) или всех троих (а такое было, но только один раз). Иногда в них фигурировали и вовсе посторонние личности. К счастью для анонимного художника, у него ни разу в голове не возникла идея изобразить в интимной обстановке короля и Главу Народной Палаты. Ветер завыл особенно яростно, в саду застонали деревья, дрогнул огонь в камине. Король тоже вздрогнул. — Святая Мадонна, что за погода! И это только октябрь… А потом ещё зима. Как я переживу эту зиму? — Король повернулся к Пепе. — Ещё одна зима в этом холоде… Я сойду в могилу раньше, чем отрекусь от престола, Земляничка. Ладно, убери бумаги, приготовь постель и помоги раздеться. Лёжа в постели, обнимая Пепе и прислушиваясь к вою ветра, молодой король думал не о завтрашнем заседании малого совета, не о строительстве железной дороги, не о реформировании армии и прочих государственных вещах. Пытался думать, но вместо этого в голове рисовалось только одно: в этом же дворце, в правом крыле сейчас молодой рыжеволосый мужчина, сеньор Луиджио Беллсоле, Луис по прозвищу Чиполла так же не спит, слушает ветер и думает о нём. Во всяком случае, в это хотелось верить. Король Чезаре Последний взошел на престол пять лет назад, и за это время в стране изменилось больше, чем за предыдущие двадцать пять. К добру, к худу ли? Но судьба страны решалась не во время подписания конституции. Не на коронации. Не тогда, когда Временное правительство, возглавляемое Гринбергом, объявило, что страна будет придерживаться монархического курса. Судьба страны решилась до этого, в заброшенном охотничьем домике неизвестного дворянчика. … Прогремел выстрел, и стена брызнула щепками там, где вошла пуля. Луис сидел, напряженно глядя на Чезаре. Тот с удивлением рассматривал пистолет у себя в руках, сдув пороховой дым. — Ты его всё таки-зарядил? — удивился он, словно не веря. — Да. — Я ведь мог бы выстрелить в тебя. Понимаешь, я бы мог тебя застрелить! — Я знаю. Почему ты этого не сделал? Неужели промахнулся? Ну давай, попробуй снова. — Луис бросил на стол несколько патронов. — Давай-давай, с такого расстояния даже девчонка не промахнется! Или руки не хочешь пачкать? Тогда давай его сюда, я сам справлюсь! — в голосе у него звучало настоящее, неподдельное отчаянье. Чезаре молча взял патроны. Молча зарядил пистолет. Поставил на предохранитель и засунул за пояс. — Я согласен. — Ты… Ты — что? — Луис осёкся. — Я согласен. Я стану королём. Всё же ты не всегда врёшь. За окном начало светать, запели первые птицы. Свеча дрогнула под порывом ветра и погасла — комнату освещали лишь догорающие угольки. Двое молодых людей, шестнадцати и девятнадцати лет, смотрели друг на друга — с тоской, упрямством и болью. Слишком многое между ними стояло, чтобы быть рядом. Слишком малое, чтобы разлюбить. Именно с этого предрассветного момента Чезаре отсчитывал своё правление. Правление, которое, как он полагал, несколько затянулось. Потом было потом. Потом они освободили его друзей. К счастью, никто особо не пострадал. Габриель вообще остался без единой царапины. Дино получил лёгкое ранение в руку и ореол прекрасного рыцаря в глазах Оливии. Бьянка оглохла на одно ухо после того, как кто-то выпалил из пистолета рядом с ней. Больше всего было убитых и раненых среди жандармов — всех, носящих желтый мундир, стреляли и резали с особой жестокостью. Был убит король, и кое-кто из его самого ближнего круга. Дядю Габриеля хватил удар, от которого он не оправился. Томазо прострелили ногу. Потом было Временное правительство, в которое вошли наиболее разумные дворяне и наименее радикальные революционеры. Многочисленные советы, на которых стало ясно, что выбор не велик: коронация Чезаре или вторжение империи. Долгие часы и бешеные споры по поводу конституции и парламента, которые должны будут править страной вместо короля. Народные референдумы, на которых людям растолковывали, что это за зверь такой — конституция — и с чем его едят. При общей неграмотности дело шло туго, единственное, что поняло большинство — иначе война. И всё же народ в большинстве остался недоволен. Аристократы тоже, и, поскольку все были недовольны одинаково, можно было считать, что все договорились. «Год, ну два, — говорил Гринберг, — пока эта система не устоится, пока остальные страны её не примут. После этого ты сможешь отречься от трона и стать частным лицом. Ты — наш гарант мира. Наш щит от Ржавого Меча». Чезаре в те дни казалось, что его подхватил какой-то ураган или мутный, тёмный поток. Всё мелькало вокруг, кружилось. Переезд на север, в столицу, бесконечные ночные бдения, напряжение вокруг — всё это плохо действовало на его здоровье. На коронации и подписании конституции Луис и Габриель действительно стояли рядом, вплотную, а Гринберг подавал ему перо и чуть ли не придерживал его за руку, но лишь потому, что Чезаре был болен, он едва стоял на ногах. Но откладывать было нельзя: война стояла у границ, конфликты назревали внутри страны. Это была, пожалуй, самая мрачная коронация со времён первого Цитроне, когда тот надел корону прямо перед помостом, где казнили последнего из Апфелла. Никаких торжеств, никаких балов, никаких пиршеств. Подписание конституции. Епископ Мелограно, прочитавший краткую молитву и возложивший Чезаре на голову спешно изготовленную корону с гербовыми пятилепестковыми цветами Черрено. Клятва служить Богу и народу. Скупые поздравления послов соседних государств, с изумлением разглядывающих новоявленного короля шестнадцати лет от роду. Короткий приём, коронационный ужин… Без короля. Выйдя из залы, Чезаре рухнул на руки Луису и Габриелю, которые, смеряя друг друга недовольными взглядами, аккуратно донесли Чезаре до опочивальни. Тот был без сознания и не слышал, как они ругались: Луис требовал остаться с Чезаре, Габриель выставлял его, говоря, что в этом всём виноват Луис и Чезаре, если он очнётся и увидит здесь его бандитскую морду, станет только хуже. «Уж я-то знаю, — жестоко добавил Габриель, — я провёл с ним не одну ночь, успокаивая его после того, как ты снился ему в кошмарах». Луис пообещал Габриелю когда-нибудь его прирезать и выбежал из королевской спальни. Это был единственный раз за все пять лет, когда он там был. Первая статья конституции гласила: «Все жители королевства Веджеталле равны перед Богом и королём, и никто из них не может быть выше другого по праву рождения или завоевания». Вот так одним простым предложением были отменены древние аристократические привилегии, вот так был поставлен крест на феодальном праве. Потом было избрание в парламент. Две палаты — одна исключительно из аристократов, у многих из которых от аристократизма остались только имена да долги. Другая — из незнатных людей, большинство — революционеры, те самые, из временного правительства. Заседание обеих палат в первый же раз едва не закончилось дракой (именно тогда Луис в первый раз выстрелил в люстру). Сеньор Луиджио Беллсоле демонстрировал плохое настроение не реже, чем его величество. Одна из причин была именно в том, что его теперь звали сеньор (сеньор! Это его, чей дед был каторжником, отец — пастухом!) Луиджио Беллсоле и король никогда не забывал отметить этот факт. В сеньоры его пожаловал сам король после очередного спора о том, что аристократическое звание ничего не значит и не меняет в человеке. И что сеньора можно так же повесить за казнокрадство, как это было сделано с кавалером Джованни Томазо, бывшим королевским казначеем. Чезаре правил пять лет, и за все эти пять лет в его жизни было очень мало светлых пятен. Но они были. Однажды, через два месяца после коронации, когда Чезаре перестал падать в обморок каждые два-три часа, он решил посетить Ассамблею — огромное народное собрание, проходящее в крытом павильоне. Так сказать, на народ посмотреть и себя показать. Традиция гулять по галереям Ассамблеи была древняя, и Чезаре не видел причин, почему бы её не соблюдать. Народ тоже смотрел с интересом. Увы, большинство ожидало разочарование. Не особо высокий, худощавый, весь в чёрном, Чезаре мало походил на короля. Неудивительно, что в стране всё плохо, если королём такое недоразумение! Чезаре глядел на шепчущуюся, волнующуюся толпу и думал о том, что отвечает за этих людей, что они принадлежат ему, что он король, государь… Думал и не мог это принять. И вдруг его взгляд наткнулся на знакомое лицо. Мальчик лет двенадцати подпрыгивал и отчаянно жестикулировал, не обращая внимание на недовольство людей рядом. Чезаре узнал его сразу, и сердце дрогнуло. Пепе, мальчик из книжной лавки, мальчик, который принёс ему землянику. Как он оказался здесь? Чезаре дал ему знак следовать за ним и решил окончить прогулку. Пепе оказался в толпе неслучайно. Он покинул родной край и приехал в столицу, чтоб разобраться. Вечный мальчик на побегушках — то у книготорговца, то у повстанцев, — он тем не менее обладал своим мнением и характером. И довольно развитым умом. Ему просто смертельно надо было узнать, как так вышло, что Чезаре сначала был враг и предатель, а потом вдруг король. Да ещё с полного одобрения Луиса. Пепе долго пытался добраться хоть до кого-нибудь, но всем было не до какого-то ребёнка, все теперь стали важными шишками. Особенно Чиполла. Ну и как это понимать? Пепе, такой маленький и упрямый, развеселил Чезаре. К тому же это был кусочек дома, напоминание о прежней, покойной жизни, о неспешном течении дней и ленивой праздности за книгами. Пепе было просто приятно слушать: Чезаре и не подозревал, насколько он тосковал по привычно звучащей речи. И он предложил Пепе остаться, стать его пажом. Пепе был безумно рад и горд. «Тем более что книжная лавка всё равно закрыта» — заявление, которое заставило Чезаре посмеяться. Чезаре, как мог, прояснил Пепе суть произошедшего. Кое-что мальчик понял, кое-что нет, кое-что понял по-своему. «Не верь Луису Чиполле, — частенько говорил ему Чезаре, — он врёт каждый день шесть раз в неделю. А в воскресенье вообще не говорит правды». Так малыш Пепе — он же Перегрин Латтаио — оказался во дворце, при короле. От природы бойкий и смышленый, он быстро выучился этикету и тому, как им пренебрегать — новейшее модное веяние. Пользуясь королевской благосклонностью, он дерзил придворным и ужасно нахальничал со слугами. Единственный человек, которого Пепе боялся до дрожи, был Луис Чиполла. Особенно этот страх усилился, когда король сделал Пепе своим любовником. Пепе тогда едва исполнилось пятнадцать. На юге взрослеют рано, и Пепе превратился в хорошенького юношу: темноволосого, тёмноглазого, с тёплым цветом кожи, который не мог вытравить даже самый бессолнечный климат. Он по-прежнему прислуживал королю, оберегая свой статус с ревностью цербера. Дело было даже не в высоком положении. Пепе любил короля и жалел. Тот был совсем молод и всё принимал слишком близко к сердцу. И очень, очень одинок. Конечно, Пепе знал о связи короля с секретарём и, отойдя от шока, принял это как должное. В конце концов, это не более странно, чем то, что Чезаре, которого он знал с самого детства как малахольного, сначала был узником и предателем, а теперь взошел на трон. И в глубине своей темпераментной натуры он понимал: король не любит Танжерино, а тот не любит короля. Нет, они были добрыми друзьями, относились друг к другу с нежностью и заботой, но любовь… Любви у них не было. Часто Пепе видел, как король просыпался посреди ночи, зажигал лампу и сидел, глядя куда-то в стену, обхватив себя руками. А иногда плакал — тихо и надрывно. Пепе хотелось его утешить. И случай представился. «— В стране голод и безработица, Пепе. Народ обвиняет меня в том, что я их не кормлю. Аристократия обвиняет меня в том, что я распустил народ и теперь это кучка бездельников. Эти площадные менестрели, которым больше заняться нечем, сочиняют про меня обидные стихи, отлично зная, что им ничего не будет. Я работаю, как проклятый, я должен мирить наш парламент, я должен изобретать колесо по тридцать раз на дню… И это при том, что согласно конституции я должен просто сидеть на троне! Но я не могу! Я не могу уйти сейчас! И почему я такой дурак? — Вы не дурак, вы очень умный. — Лучше бы я не был таким умным. Я король не только де-юре, но и де-факто. Мой предшественник, чтоб ему на том свете старьём торговать, радовался жизни как идиот, промотал государственные деньги на тридцать лет вперед, развратил эту кучу олухов, которая у нас зовётся правящим классом, дал власть жандармерии… И что? Он был настоящий король — вот что они говорят! При нём был порядок — вот что они говорят! — Да где же был порядок? Если бы был порядок, революции бы не было. — О Пепе, ты один из немногих людей в королевстве, которые понимают эту простую истину. — Король откинулся в кресле и достал маленькую золотую баночку. — Смотри-ка, Пепе, иностранная новинка — ароматная помада. Чезаре открутил крышечку, подцепил пальцем немного полупрозрачной массы и растёр её в ладонях. Тонкий, сладкий запах поплыл по комнате. — Земляника, — тихо сказал Чезаре, — да, действительно, замечательная вещь. Пепе, я ведь всегда хотел, как лучше, знаешь? Всегда. Почему меня никто не любит? Это прозвучало так жалобно, так бессильно… Здесь, наедине со своим пажом, Чезаре мог быть самим собой: несчастным, одиноким, впутавшимся в политику юношей. Ему было всего девятнадцать. И Пепе не выдержал, подошел к Чезаре и, преданно глядя в глаза, прошептал: «Я вас люблю». — Любишь? Не бросайся этим словом, Пепе, это страшное слово. Земляника… Помнишь, Пепе, как ты пришел ко мне и принёс землянику? — Да, — прошептал Пепе, с восторгом и страхом чувствуя чужие руки у себя на талии. Король мягко привлёк его к себе и усадил на колени. Это было так необычно, так… Он и раньше раздевал короля, но ничего такого никогда не чувствовал — просто помощь усталому человеку, а сейчас… — Пепе, милый мой мальчик с земляникой, — прошептал Чезаре, — поцелуй меня, покажи мне, как ты меня любишь… В поцелуях Пепе был не новичок, в любви тоже. Но это всё было с девушками. А сейчас он принимал ласки, его целовали. И как целовали! У Пепе голова кружилась, ему казалось, что его затягивает в омут, в сладкий водоворот прохладных ласкающих рук и запаха земляники. И когда он, разомлев, встречался с королём взглядом, мурашки начинали бежать быстрее, потому что такого взгляда у короля Пепе ещё не видел. И он согласен был всё вытерпеть, чтоб король продолжал так смотреть. Но терпеть не пришлось, в постели король был нежен и осторожен, он не торопил Пепе, лаская и целуя, целуя его губы, лицо, всё тело, растирая по нему драгоценную ароматную помаду. И потом было не больно, совсем не больно, может, самую капельку, но это того стоило. И особенно тогда, когда Чезаре, обессиленный, лежал рядом и целовал его. И потом, когда попросил остаться. «Мне так холодно по ночам, Пепе, мне так холодно и одиноко», — сказал он. Сладкий аромат земляники отпечатался на них обоих, и Пепе утром это ужасно смущало.» И долго потом ещё смущало, но всё равно он исправно продолжал натираться земляничной помадой, которую король приносил ему. Чиполле (к тому времени сеньору Беллсоле) он на глаза старался лишний раз не попадаться. А тот, особенно когда оставался ночевать во дворце, всё норовил перехватить Пепе. Он спрашивал о короле, жадно выспрашивал малейшие подробности: о том, как он себя чувствует, как спит, о чём говорит… Говорит ли о нём? «Только всякие гадости», — отвечал Пепе. Когда после той знаменательной ночи Пепе впервые столкнулся с Луисом, у него душа в пятки ушла — такой у того был мрачный вид. Отлично помня ещё по дням восстания, насколько Чиполла жесток и скор на расправу, Пепе приготовился отдать Богу душу и даже молится начал. Но Луис ничего ему не предъявил и ни в чём не обвинил. Просто смотрел, упираясь кулаком в стену, с таким больным видом — краше в гроб кладут. Потом, как уже случалось, отдал ему запечатанный конверт. «Скажи мне…» — начал он и, не договорив, развернулся и ушел. Пепе от облегчения даже перекрестился. Пепе целовал короля и делил с ним постель, он его жалел и обожал. Король укладывал его с собой в постель, разговаривал с ним как с равным, сажал себе на колени и прощал всевозможные выходки. Но они оба знали — это не любовь. За эти пять лет королевство пережило многое. Смена правящего дома, принятие конституции, смена строя. Отмена древних феодальных прав. Напряженные отношения с соседями — два раза королевство побывало на грани войны. Попытка государственного переворота с самозванцем, выдающим себя за чудом спасшегося короля. Голод. Инфляция. А Фридрих всё так же стоял на границе и аристократы не спешили признавать себя равными простолюдинам. А рабочие и крестьяне так же не спешили становиться сознательными и понимать свои права. Стране нужен был король, пока ещё слишком нужен. И как будто этого было мало, как будто не сыпались постоянно беды и проблемы, Чезаре все эти пять лет любил Луиса. Любил, не переставая. Это была не та любовь, что расцвела весной в замке среди вишнёвых цветов, в ореоле запретной тайны и революционной романтики. Это была любовь горькая и болезненная, как незаживающая рана, как тайные вериги сердца, страстная и отчаянная. Пять лет день за днём Чезаре выходил ко двору, к Парламенту, к народу и встречал жесткий взгляд зелёных глаз. Пять лет, раз за разом сердце вздрагивало и замирало. Пять лет рядом. Пять лет — сколько же ждать? Пять лет Луис добивался с ним приватной встречи, пытался поговорить. Пять лет он писал ему письма своим немного корявым печатным почерком. Дважды Чезаре их читал и после плакал — от собственного бессилия. Потом он просто бросал их в огонь. Он не хотел давать Луису шанс. Он хотел его разлюбить или хотя бы возненавидеть. Не получилось. Ненависть, которую он питал к нему в конце того рокового лета, отхлынула, сошла на нет. А любовь осталась. И едкий привкус, какой имеет уязвленная гордость. Слишком многое между ними стояло. Обманы, измены, глупые ошибки… Вещи, которые уже не изменишь. И Луису оставалось только бессильно стискивать кулаки, слушая язвительный холодный голос. «Держите себя в руках, сеньор Беллсоле». «Вы при дворе, и я ваш король, не забывайтесь». «Мы решили все вопросы, и больше нам не о чем говорить». Однажды Луису попалась в руки книга Рафаэля Черрено — кого-то из предков Чезаре — и там он нашел слова, которые показались ему удивительно верными: «И упало в рану сердца семя, и вырос горький корень. И каждый день я вкушаю от него, и нет таких скорбей, чтобы я не знал. Смотри — это цветы души моей! И вырвать я их не могу, ибо это разорвёт мне сердце. Вот она — любовь моя». До чего же верно! На полях рядом с этими строками красовалась маленькая отметка — изящная завитушка. Такие украшали бумаги, с которыми работал король. Такие красовались на плане побега из Черрено — том самом, давным-давно нарисованном Чезаре, который Луис бережно хранил. Пять лет — сколько можно?! Порой Луис задавался этим вопросом и сам на него отвечал: «До самой смерти». Он уже не мальчик, ему почти двадцать пять. В деревнях его сверстники в таком возрасте уже имеют семьи и кучу детей. Ну а он… Он сам выбрал свою судьбу, которая привела его, сына крестьянина, бродягу и разбойника, в королевский дворец. Вот только был ли он счастлив? Нет. Луиджио Беллсоле был безмерно одинок. Здесь, во дворце, на него с презрением смотрели аристократы. Почти все его прежние товарищи отвернулись. Да, он был популярен у народа. Да, он научился разбираться в государственных делах. И всё равно — он чувствовал себя чужим во дворце. Но уйти и всё бросить? Всё, к чему он так долго шел? Уйти, бросить страну и Черри? Нет. Луис ревновал Чезаре. Даже к Пепе, хотя ревновать к Пепе — всё равно, как ревновать к коту или, скажем, умывальнику. Ревновал к Габриелю — пять лет рядом, а вдруг?.. Габриель, умный и красивый, вполне может занять в королевском сердце место, которое Луис предпочёл бы видеть пустым. Он понимал, что это низко, и всё равно порой мечтал, чтобы Габриель бросил Чезаре, бросил окончательно и бесповоротно. Как с этим жить? Миновало пять лет. А потом ещё пять и ещё пять… Есть ли впереди хоть что-то, ради чего стоит терпеть? Луис по прозвищу Чиполла не знал ответ на этот вопрос. Но у него была страна, люди, которые ему верили. Дело, которое нужно было делать. И конечно, была Анна-Мария. К утру ветер стих, но солнце так и не показалось. Завтракал король у себя в комнате, очень рано, в компании Пепе, который прислуживал за столом, Габриеля, Гринберга и начальника тайной службы генерала Витторио дАльё. И Мяура, который вспрыгивал на стол и совал наглую рыжую морду в тарелки. — Малый совет собирается сегодня в одиннадцать. — Да, конечно, я позаботился о безопасности. — Витторио был в своё время, как и Мастина, жандармским полковником, но потом подал в отставку из-за методов работы жандармерии, не совместимых по его понятиям, с офицерской честью. Его не слишком любили: за жандармское прошлое, за некоторую излишнюю надменность, но его знания и опыт были бесценны и короне он был предан. Именно он предотвратил в своё время нарождающийся переворот. — Но придётся начинать без сеньора Беллсоле. — Вот как? — спокойно спросил Чезаре, снимая тяжелого кота со стола. Тот обиженно мяукнул. — Что стряслось? — Его вызвали среди ночи. Домой. Судя по всему, его супруга тяжело заболела. — О, даже так. — Чезаре погладил кота и поставил на пол. — Какая неприятность. Впрочем, мы будем обсуждать внешнюю политику, так что, я полагаю, обойдёмся без него. Подавай кофе, Пепе.