Чёрная вдова

      Лоб горел. Руби оглянулась на дверь, за которой продолжала надсадно грохотать дьявольская музыка, и, повернувшись к зеркалу, быстро подняла свою глянцевую чёрную чёлку. Глубокая ссадина, прикрытая щедрым слоем уже порядком подтаявшего тонального крема, выглядела ещё хуже, чем утром.       Руби запустила руку в тёмное нутро сумки, рывком достала оттуда упаковку пропитанных специальным раствором салфеток, подцепила одну, поморщившись от её неприятной, медузьей влажности, и быстро протёрла ранку. Не загноилась бы — этого ещё не хватало. По правде сказать, сегодня ей вообще не стоило тащиться на очередной хард-рок фест, а лучше было бы отлежаться, прийти в себя, но… Билл попросил. Хотя правильнее было бы сказать — нежно потребовал.       «Лапочка моя. Ты же моя сладкая умница. Дело пяти минут. Тебе нужно просто встретиться с Уильямсом, договориться об аренде студии, этот сукин сын постоянно меня третирует, но ты умеешь. Умеешь. Девочка…»       И убийственно-рассеянный взгляд бутылочно-прозрачных, выцветших от времени и боли глаз.       «Просто потерпи немного. Скоро я сдохну, и тогда ты оторвёшься. По полной программе. И от меня — тоже. А пока я тебя не отдам… Чёрта с два, чёрта с два. Ты моя Галатея, моё совершенство».       Это многое объясняло. Разумеется, дряхлому гению Пигмалиону было позволено корректировать сотворённое им совершенство любыми способами. Даже сотовым телефоном, в ярости запущенным в стену, но попавшим — конечно же, чисто случайно — совсем не туда.       Руби скривила яркие губы в усмешке, отразившейся в зеркале весьма жалко и плачевно. Простое и жёсткое «а не пойти ли вам на хрен, дорогой мистер?» мигом расставило бы все точки над «i», но Билл сидел в кресле неподвижный и известково-белый, как статуя, и возле него стояла страшная треногая капельница, поставлявшая в его вену красное вещество, в быту используемое для травли грызунов. При всём желании Билл не смог бы пойти к Уильямсу сам. После капельницы он обычно блевал три дня подряд, прерываясь только для того, чтобы глотнуть воды. Билл, безусловно, обожал эпатаж, но это вряд ли выглядело бы приемлемо даже на таком мероприятии.       Руби смотрела на себя в зеркало сумасшедшими глазами. Безупречное каре Клеопатры — если бы не приподнятая чёлка, которую она всё ещё прижимала ладонью к темени; бордовая помада. Чёрно-красная женщина-вамп, образ, надетый на неё Биллом и вросший быстро и намертво, как подсаженная кожа.       Билл властвовал над ней давно и изощрённо, а она властвовала над саб-девочками на очередной почти-постановочной сессии. Она редко запоминала их имена, но в последнее время каждую, каждую из них звали Билли — в её голове. Билл был доволен. Наблюдая за ней сквозь полуприкрытые сморщенные веки, он с нескрываемым самолюбованием, с болезненно-экстатическим восторгом заявлял, что ещё никогда она не была так хороша.       «Моя чёрная Галатея. Я буду любить тебя вечно. Когда я отъеду в ад, умоешься моей кровью? Да? Потом возьми нож, достань моё сердце, ибо оно принадлежит только тебе. Пообещай, что будешь хранить его. Слышишь, Руби? Ты слышишь меня, чёрт побери? Я говорю совершенно серьёзно».       …Билли… они все были Билли, все до одной. И следы на их хорошеньких задницах оставались страшные и длинные — удары были по-настоящему жёсткие и злые.       Вспомнив, что всё ещё сжимает в правой руке салфетку, Руби яростно потёрла ей губы. Хотелось понять, что будет, если содрать эту наращенную кожу. Выйти из-под контроля Билла хотя бы на короткий миг.       Дверь открылась бесшумно, неожиданно и, как водится, невовремя. Руби не успела ни вздрогнуть, ни отвернуться, ни даже поменять выражение лица — так и осталась стоять к незнакомцу левым профилем с задранной кверху чёлкой, безобразно размазанной по щекам помадой и собачьей тоской в глазах. За последние несколько лет он, пожалуй, был первым, кто видел её совершенно естественное несовершенство — а не выдаваемую за него, скажем, агрессивную художественную взлохмаченность.       — Извини, — спокойно и несколько смущённо сказал человек, и Руби ненароком отметила, что он не дёрнулся трусовато обратно к двери, но и не глазел на неё развязно и нагло — держался с удивительно изящным внутренним достоинством. — Не хотел тебя побеспокоить. Нужно было постучать.       Руби повернулась к нему лицом, еле сдерживая улыбку. Поистине, вежливости открываются все пути. Он явно выбивался из общей массы известных ей здешних блэкарей.       — Ничего, — она поставила сумку на трюмо. — В конце концов, это не туалет, стучать не обязательно.       — Я только заберу свой диск, — он указал глазами на стол, и Руби, не дожидаясь, пока незнакомец подойдёт ближе, взяла маленькую чёрную коробочку и протянула ему.       — Спасибо, — он еле заметно улыбнулся, на мгновение касаясь её холодной руки тёплыми пальцами. Пальцы были красивые, тонкие и интеллигентные, просто классические музыкальные пальцы. Руби подумала, что он, должно быть, гитарист в какой-нибудь очередной подпольной группе, состоящей сплошь из непризнанных талантов. Похожие ребята часто посещали подобные тусовки — в надежде заинтересовать птицу высокого полёта своими музыкальными выхлопами или, на худой конец, просто весело провести время в компании себе подобных.       — Ты кто вообще? — спросила она, поддаваясь порыву внезапного любопытства. — Я тебя тут раньше не встречала.       На вид он казался её ровесником — твёрдо за тридцать, однако ещё не сорок. И вряд ли бы она не запомнила его: конечно, он не выглядел так вызывающе-гротескно, как Билл с его разукрашенной морщинистой физиономией, двухметровым ростом и непременной тростью, но это безмятежно-спокойное лицо с выражением упоённого витания в облаках и глубокими тёмными глазами невозможно было не узнать, единожды увидев.       — Так, консультировал звукорежиссёра, — он медленно пожал плечами. — Тебе помочь?       — А чем ты можешь мне помочь? — искренне удивилась она, округлив глаза.       — Довезу до дома, если ты уже уходишь.       Руби вспомнила, что после тяжёлых переговоров с Уильямсом безрассудно опрокинула в себя пару бокалов вермута, и подумала, что предложение выдвинуто здравое. Неужели от неё за версту несёт алкоголем?       — Ну, довези, — она внимательно оглядела его с ног до головы, словно оценивая: если начнёт распускать руки, сможет ли она дать сдачи? Вероятнее всего, да — брутальностью он не отличался. — Минутку. Я сейчас.       Руби снова повернулась к зеркалу, тщательно вытерла помаду с лица, а затем с губ; нарисовала их заново, припудрилась и поправила причёску. Это было золотое правило Билла, давно ставшее и её правилом тоже — никогда не появляться на людях в неухоженном виде.       «Лучше выйти голой, чем лохматой и без макияжа, детка. Да, голой ты можешь позволить себе выйти куда угодно, с твоими-то формами, но несовершенной — ни за что».       Содрать кожу, любовно подсаженную Биллом, не получалось. Да и едва ли уже хотелось, по правде говоря.       — Так лучше, да? — Руби — по привычке — томно улыбнулась, и поймала ответный призрак его улыбки, которая куда больше была заметна в глазах, нежели на губах.       Её новый знакомый оказался владельцем обычной непритязательной «Тойоты». Усевшись на водительское кресло, он первым делом достал из бардачка аккуратные очки в скромной оправе и надел их, ещё более облагородив свой и без того утончённый образ.       — Зрение никуда не годится, — сказал он, поймав внимательный взгляд Руби. — Если на работе я иногда обхожусь без них, то на дороге — нет. Куда ехать?       Обычный вопрос поставил Руби в тупик. Своего дома у неё не было уже лет пять — с тех пор, как его наполовину снёс торнадо. И большая девочка, не найдя своей заветной дороги из жёлтого кирпича, ведущей к прекрасной утопии, случайно вышла к белокаменному особняку Билла, великого и ужасного. Да там и осталась.       Однако видеть Билла не хотелось. Сейчас он был ей настолько противен, что единственное, на что она была способна в его компании — это поблевать с ним на пару. От отвращения. Но больше всего на свете она боялась, что не устоит перед искушением запустить в голову Биллу чем-то гораздо более тяжёлым, чем обычный мобильный телефон.       Нет, ещё была просторная съёмная квартира на окраине Синсити, которую она делила с подругой, но у той ни дня не проходило без шумной вечеринки, а этого — тоже не хотелось, по крайней мере сегодня.       Её водитель терпеливо ждал ответа, положив руки на руль.       — Да чёрт его знает, — наконец сказала Руби. — Слушай, извини, я, наверное, посижу до утра… там, — она махнула рукой в сторону здания, которое они только что покинули. — Спасибо за заботу.       — Можем поехать ко мне, если хочешь.       Грязные предложения Руби давно научилась распознавать ещё на стадии намерения: по сальному блеску в глазах, беспокойным движениям рук, прочим приметам… их было сотни… тысячи. И ни одной — во взгляде человека, сидящего рядом. Руби мысленно прокрутила в голове дальнейший вариант диалога:       « — Если только дома тебя не ждёт жена и трое детей…        — Я похож на человека, у которого есть жена и трое детей?        — Это Синсити, сэр. Огромная театральная площадка, и играет тут абсолютно каждый. Вопрос только в искусности игры».       Сказала она, однако, всего лишь одно слово:       — Поехали.       Когда они выехали на трассу, пошёл дождь. Они совсем не разговаривали — её новый знакомый смотрел на дорогу, а Руби — на крупные капли, дрожащие на стекле. Минут через двадцать они уже были на месте — в маленьком дворе самого обычного дома.       — Хочу сразу отогнать её в гараж. Проводить тебя в дом?       — Пойдём вместе, — на всякий случай сказала Руби.       В гараже пахло бензином и немного сыростью. Пока Руби с вялым дежурным любопытством оглядывалась по сторонам, её попутчик шагнул в правый, ближайший к выходу угол, задрал голову и застыл в таком положении.       — Что там? — Руби подошла, гулко стуча каблуками, и он сделал ей знак остановиться.       — Лучше стой подальше. Иначе она испугается тебя, а ты — её.       — Ты что, какого-то питомца здесь держишь?       — Она сама ко мне пришла. Это уже пятая. Самая большая и агрессивная, — он улыбнулся, продолжая смотреть в угол. — И ест много. Не будешь против, если я выключу свет?       Руби развела руками.       Теперь внутренности гаража были освещёны только тусклым уличным фонарём. Когда её глаза привыкли к полумраку, она наконец-то смогла разглядеть под самым потолком мятый, неаккуратный комок сероватой паутины.       — И? Твой паук нам покажется?       — Не знаю. Подождём.       Он сложил руки на груди, и Руби от скуки начала рассматривать его татуировки: двухцветные длинные зигзаги от середины предплечья — и стрелами уходящие вверх, к плечу, где они были скрыты чёрной тканью футболки. Всю дорогу до его дома она думала, кого он ей напоминал — кого-то очень, очень знакомого, и теперь ей вдруг стало совершенно очевидно, кого. Сходство поражало.       В прошлом году она вместе с Биллом ездила в Париж, который полюбила с первого взгляда, а там был обязательный для каждого туриста Лувр, маленькая картина под большим и толстым квадратом стекла… Этот молчаливый любитель пауков казался родным братом госпожи Лизы дель Джокондо, её мужским безволосым воплощением: похожие черты, тот же взгляд и улыбка; загадка и элегантность во плоти, дышащий тёплым спокойствием идеал нестандартной и чуждой большинству красоты. Впрочем, Руби слышала, будто на портрете на самом деле изображён мужчина, и теперь это не казалось странным.       Руби достала из сумки мобильный телефон и медленно нажала на клавишу выключения. Теперь Билл может набирать её номер до посинения и зубовного скрежета. В противном случае искушение снять трубку будет слишком велико — Билл врос в неё так же крепко и мерзко, как в него самого — опухоль, которая планомерно уводила его на тот свет и пускала всё новые корни будто бы в насмешку над усилиями врачей.       — Смотри, — её знакомый указал на потолок, и Руби увидела грациозного чёрного паука с ярко-красной отметиной на брюшке, раскачивающегося на серебряной нити. — Всё-таки вышла. Она идеальна.       Впервые за всё время он улыбнулся так, что Руби увидела, как блеснули его зубы.       — Чёрная вдова, — проговорила она, но не отступила назад. — Это правда, что они съедают своих самцов после спаривания?       — Не всех и не всегда. Чаще всего такое случается в искусственно созданных условиях, проще говоря, в неволе.       — В неволе, — повторила Руби. — Самки богомолов из той же серии, как я понимаю…       — Да. Они мне тоже нравятся. Люблю доминанток.       — О, вот так? — она подавила усмешку. — Ты, наверное, и имя ей дал? Как её зовут?       Это было по меньшей мере забавно — сбежать от Билла на целый день и целую ночь для того, чтобы в итоге восторженно дрочить на ядовитых пауков на пару с незнакомым и странным чуваком.       — Руби, — ответил он, и её передёрнуло.       Вряд ли он мог где-то её видеть, а тем более знать это имя, придуманное для неё Биллом. Скорее всего, просто смешное совпадение. К тому же красная отметина паука действительно была похожа на драгоценный камень.       — Кстати, ты знаешь, что богомолы питаются чёрными вдовами?       — М-м… да… — Руби тихо рассмеялась и зябко поёжилась — ночной ветер был далеко не ласков. — Прямо как у нас в Синсити. Все монстры, все друг друга едят, откусывают головы. Очень мило.       — Это не только в Синсити, — спокойно возразил он. — Повсеместно.       Заблудившийся мотылёк врезался в липкий комок паутины и затрепыхался так громко, что и Руби, и её собеседник невольно вздрогнули.       — Сожрёт, как думаешь? — Руби подошла ближе. — Бабочка крупная.       — Скорее всего, сожрёт. Хотя иногда они выбираются.       — Кто? — монотонно переспросила она, внезапно погрузившаяся в свои мысли.       — Бабочки, мухи…       — Ясно, — Руби протянула было руку к бьющемуся в сети мотыльку, но почти сразу же передумала его спасать. Пусть выпутывается сам, демонстрирует силу и волю к жизни. Таков естественный отбор, и человечество не знало ничего совершеннее и милосерднее. — Знаешь, я вспомнила одну сказку. Любишь страшные сказки?       — Очень, — сказал он, не сводя взгляда с застывшей в углу чёрной вдовы.       — Жил один паук… Большой, сильный, опасный. Он называл себя злодеем, исчадием ада, сатанинским менестрелем… но это нормально для паука, правда? Такова его природа. В одну прекрасную ночь в его сеть залетела бабочка. Лист дуба, который был её домом, унесло ветром, она пошла искать себе ночлег и заблудилась, а паутина была такая серебристая… манящая. Сначала паук хотел съесть бабочку, а потом пригляделся, увидел, какая она красивая и яркая — и пожалел, решил оставить её себе. Она была слишком непохожа на него самого, и тогда он раскрасил её, как самку своего вида: в чёрный и красный цвет. Он говорил, что будет любить её вечно, рассказывал ей, как прекрасна тьма. И очень скоро бабочка фактически превратилась в паучиху. Ей очень нравился её новый окрас, нравилась темнота… да, этот мрак она полюбила искренне и всей душой. Кто-то мудрый однажды сказал: «Тьма милосердна. Когда ты во тьме — ты волен представлять себя в винограднике грез. Свет может показать камеру палача». Ей больше не хотелось быть бабочкой — ей хотелось быть пауком, — Руби помолчала, бездумно разглядывая свой полыхающий алым маникюр на руках. — Она даже стала ловить мух, которые залетали в паутину, и играть с ними, выкручивать им крылышки, перегибать лапки… странно, но находились мухи, которым это даже нравилось. Тем более что, наигравшись, она всегда отпускала их на волю.       Она снова замолчала, собираясь с мыслями.       — А паук?       — Что? Паук? — Руби обнаружила, что её собеседник повернулся к ней полным корпусом и внимательно смотрит ей в глаза. Их глаза находились на одном уровне, и это было слегка удивительно, потому что на Билла — когда он стоял — ей чаще всего приходилось смотреть, запрокинув голову. — Паук был старым и больным. Бабочка была молодой и здоровой. Может быть, он считал, что это несправедливо, а, может быть, ему просто стало скучно… Но он начал пить её кровь. Понемногу, но каждый раз увеличивая дозу. Не умерщвлял, а так… забавлялся. В конце концов, он был пауком. И не скрывал этого с самого начала.       — Чем всё закончилось?       — Я не знаю, — сказала Руби. — Расскажу тебе как-нибудь в другой раз.       — Договорились.       — А как ты думаешь, чем всё могло бы закончиться?       — Иногда они выбираются, — он повторил фразу, которую говорил незадолго до этого. — Я думаю, она улетела.       Руби фыркнула.       — К другим бабочкам? Они никогда не примут её, она им чужая. Да она и сама не захочет.       — Есть другие пауки.       — Ты считаешь, у неё хватит сил порвать ту паутину?       — Конечно, — он кивнул, медленно смежая ресницы, и Руби заметила, что они длинные и пушистые. — Разве она ничему не научилась у паука? Не научилась сама быть пауком?       Руби отвела взгляд, посмотрела под потолок: чёрная вдова, вспугнутая их голосами, затаилась в самой тёмной части угла. Мотылёк продолжал отчаянно биться в комке паутины.       — Я так понимаю, сегодня мы не выйдем за пределы твоего гаража?       — Извини, — он указал рукой на дверь. — Идём.       Щёлкнул выключатель, и лампочки в гостиной вспыхнули на чёрном навесном потолке, образуя зловещую пентаграмму. На стенах красовались репродукции картин из мрачного цикла Гойи. Руби улыбнулась.       — Оставь надежду, всяк сюда входящий… — мурлыкающе продекламировала она, а затем добавила: — Не обращай внимания. Мне нравится.       Дом Билла был светлым и просторным, как храм; даже удивительно, как подобный воздушный антураж мог сочетаться с его натурой. Однако он всегда цитировал Данте, переступая порог.       — Красивое, — Руби подошла к фортепиано: не слишком новому, винтажному; провела рукой по обнажённым клавишам. Иногда она жалела, что так и не научилась играть ни на одном музыкальном инструменте. — Так чем ты занимаешься?       — Преимущественно музыкой.       — Играешь?       — Пишу.       — Вот это твоё? — Руби указала на лист, сверху донизу заполненный рукописными нотными знаками. — Сыграешь что-нибудь? Или ты только электронку пишешь?       — Нет, не только. Сыграю. Моё, — он ответил обратной лесенкой, по порядку. — Правда, оно сильно расстроено. Ему больше ста лет. Говорят, что на нём однажды играл великий Малер. Рука не поднимается настроить. У меня есть ещё одно, для работы, а это…       — Для души. Понятно, — Руби уселась в кресло рядом с пианино. — Ты хранишь в нём дух умершего композитора. Думаю, я переживу фальшивый звук.       Она откинулась на мягкую кожаную спинку, удобно уложила ногу на ногу и погрузилась в музыку, как в тёмный ночной лес, таинственный, мистический и прекрасный. Самым удивительным и необъяснимым было то, что дисгармонии в звучании нот не слышалось вообще; либо она просто идеально вписывалась в атмосферу произведения, становясь важной, естественной его частью и воспринимаясь как должное. Впрочем, в объяснения напрашивался и третий вариант — человек, сидящий за фортепиано, был умелым волшебником. Его руки с чёрным маникюром составляли с клавишами единое целое, а лицо излучало такое меланхоличное и одновременно страстное вдохновение, что у Руби перехватило дыхание.       Дряхлеющий и рассыпающийся на части гений Билла был повержен окончательно: только сам Билл пока об этом не знал, даже не догадывался. Руби и сама ощущала это на каком-то глубинном уровне, когда осознание блаженно и больно бьётся в груди вместе с сердцем, и ему нужно время, чтобы подняться выше, к голове…       Руби не сразу поняла, что уже битых пять минут слушает тишину, тревожно глядя перед собой широко раскрытыми глазами.       — Ты… уже всё?       — Ну… можешь считать это продолжением, — он немного манерно пожал плечами. — Нельзя недооценивать тишину, когда речь идёт о музыке.       — Как ты это делаешь? — Руби медленно поднялась с кресла, подошла ближе. — Фортепиано звучало потрясающе. Ты пишешь и играешь по каким-то особенным правилам?       — Нет никаких правил.       Руби скинула туфли, немилосердно натиравшие ступни, встала возле его стула на колени. На Билла ей приходилось смотреть снизу вверх, а на этого виртуоза — отчего-то хотелось самой. Обозревать со всех возможных ракурсов и позиций, как ту культовую и схожую с ним картину из Лувра.       — Ты знаешь… — начала она, запнулась, прокашлялась и снова заговорила: — Знаешь, что ты чертовски хорош, маэстро?       Она хотела сказать «божественен», но передумала.       — Я у твоих ног, — пряча за смеющимся взглядом серьёзность, добавила Руби и беззастенчиво-робко потянулась к его губам.       — Разве это в твоих правилах, мистресс*? — он улыбнулся в ответ, уворачиваясь и дразня её.       — Да нет никаких правил, — она поймала в ладони его лицо, жарко и ласково очертила пальцами линию подбородка, скулы. — Только не здесь и не между нами.       Сколько раз она целовала Билла, других мужчин, других женщин… и каждый раз будто смотрела на себя со стороны: хватает ли в ней искусственно вызванного огня, правильно ли подобрана поза, достаточно ли сексуально раскрываются её красивые губы. Но уже спустя секунду ей стало решительно плевать на технику, она просто жадно вбирала в себя его запах и вкус и содрогалась от ощущений, которыми оплетал её этот поцелуй.       — Эй, маэстро, — хрипло прошептала Руби, немного отодвигаясь назад и сглатывая слюну. — Так нечестно. Это Синсити, огромная сцена, тут всех учат играть, натаскивают и дрессируют. А с тобой не выходит. Не тяни меня назад! Я не выживу.       Она опустилась ещё ниже, поджав под себя ноги в ажурных чёрных чулках, положила руки на его колени, погладила, настойчиво-нежно протиснулась между ними и заглянула ему в глаза. Он смотрел на неё так же, как часом ранее — на красивого паука в собственном гараже. С ласковым восхищением и безусловным осознанием того, что никогда не захочет посадить его в террариум, будь этот террариум хоть трижды золотым.       И, конечно, молчал. Но Руби уже знала, что тишину нельзя недооценивать. Она скользнула внезапно дрогнувшими ладонями к его бёдрам и выше, к ремню брюк, нервно облизнула губы.       — Никогда не делала этого раньше, — почти смущённо призналась она.       Это было правдой. Ни для Билла, ни для кого-то из прошлых мужчин — никогда, ни разу. И в этом был особенный смысл, своеобразное лишение девственности.       Он погладил её по волосам и прикрыл глаза.       Позже Руби, раздвинув тяжёлые чёрные занавески, долго наблюдала за тем, как над пустынной трассой вспенивается кровью восход. Её волосы были наспех собраны в короткий хвост, рот — по-натуральному бледен. Красная помада давно стёрлась о красивое, гибкое, почти мальчишеское в его сорок с небольшим (она уточнила!) тело, но краситься заново, покрывая чужеродным алым слоем его вкус и запах, ещё теплящиеся на губах, не хотелось.       Она расправила на плечах чёрные с серебром лямки платья и обернулась.       — Проводишь меня до двери?       — Ты уже уходишь?       — Мне надо, — сказала Руби.       В десятке миль отсюда загибался от удушающей тошноты некогда грандиозный Билл, белый и практически немощный, с глазами пустыми, застывшими и прозрачными, как у утопленника. Вряд ли бы ему добавил здоровья тот факт, что его протеже, его чёрно-красное совершенство блаженно изгибалось и умирало от неподдельности происходящего в руках постороннего человека, под пальцами которого и расстроенное фортепиано начинало звучать фантастически.       — Конечно, провожу.       — Можно заглянуть в гараж напоследок? Очень понравился твой паук.       Но паука не было. Небо светлело, а он ждал наступления блаженной и милосердной тьмы. И бабочки — тоже не было.       — Где он? — резко спросила Руби. — Где мотылёк?       Он близоруко сощурился и внимательно вгляделся в паутину.       — Не вижу никаких следов. Наверное, улетел. Я же говорил — иногда они выбираются. Садись, — он распахнул дверь машины, но Руби улыбнулась и покачала головой.       — Не надо. Сама доберусь. Не возражай, — добавила она строго, насупив брови, как делала обычно на своих сессиях.       — Ну, как скажешь, мистресс. Но ты обещала рассказать сказку до конца. Поэтому… — он указал на дом приглашающим жестом, — в любое время.       — Да, — пробормотала Руби и быстро, не оборачиваясь, зашагала на своих огромных гулких каблуках через двор, прямиком к дороге. На полпути она вспомнила про телефон, достала его из кармана сумки, включила, и он затрезвонил почти сразу.       Звонил Билл.       — Иногда они выбираются, — сказала Руби в пустоту. А затем нажала кнопку приёма вызова.