Countdown

Десять секунд требуется Гретель, чтобы почти захлебнуться болью в сердце. Еще девять минут, чтобы окончательно решиться. ~ Ей не привыкать оставаться в доме одной — в конце концов, она сильная девочка и может сама о себе позаботиться. Дать кому-нибудь кулаком в челюсть, выстрелить пулей прямо в сердце, выплюнуть в лицо грязное ругательство. Поэтому, разумеется, она не боится. Вот только темнота на улице и полумрак в комнате, разгоняемый лишь слабым светом свечей, отчего-то давят ее крепкой удавкой, хлестко оборачивающейся вокруг шеи. Дело не в одиночестве, и даже не в темноте. Гретель хватается за шею ладонями в тщетной попытке вырваться и кашляет болью. И яркой кровью с языка, который незаметно для самой себя успела прикусить. ~ На теле Гретель достаточно шрамов, но самых заметных немного; есть еще один, на сердце, незримый для постороннего глаза, но столь болезненно видимый для самой Гретель, что забыть его невозможно. Вместе с ним, их всего восемь. О первых семи Ганзелю известно слишком хорошо — он делал отчаянное всё, чтобы уберечь сестру от ранений. Рисковал своей жизнью, сносил головы, кидался в самую гущу сражений, защищая сестру. А последний, восьмой, поставил сам, даже не ведая об этом. Гретель, разумеется, его ни в чем не винит; и снова прижимает ладонь к груди в районе сердца. Если семь шрамов уже давно перестали болеть, то восьмой напоминает о себе до сих пор. Гретель успела почти смириться с этим. ~ Семь домов надо пройти, чтобы добраться до той таверны, где любит бывать Ганзель. Они с братом находятся в этом селении всего пару недель, но Ганзеля уже знают многие. И Гретель тоже знают, а она лучше всего знает те самые семь домов. Она не признается брату, что следит за ним, конечно, нет. Он бы не понял; или сказал бы, что и сам может о себе позаботиться — не маленький уже. А Гретель бы согласилась, потому что знает, как он прав. Но дело-то совсем не в этом. Окна семи домов горят тусклым светом, служат маяками для Гретель, уже не доверяющей ни своим ногам, изучившим каждый камешек вымощенной дороги, ни самой себе. Она понятия не имеет, поступает ли правильно, или делает величайшую ошибку в своей жизни, это не важно; ее ободряет одно — маяки в море ведут верным путем. У нее свое море внутри и свои тусклые окна-маяки, ровно семь штук. Плевать на тех шести красоток, что Гретель успела насчитать за последние дни, пока невидимой тенью мелькала в грязных углах таверны или заглядывала в низкие окна. Плевать бы. Гретель хотелось бы, до безумия, но не получается. И каждый чертов раз она боится увидеть новую. В платье с глубоким декольте, таким, какое Гретель не носила ни минуты в своей жизни, с волосами, убранными в потрепанную уже прическу, и с рукой Ганзеля у себя на талии. Гретель в такие моменты всегда тошнит, и она заказывает кружку пива, надеясь окончательно потопить эту тошноту. Тошнота тонет, боль в сердце продолжает всплывать. ~ Прямо у дверей, под смех и гул таверны, она делает пять громких вдохов-выдохов, и этого оказывается недостаточно. Но Гретель никогда не достаточно — удавка давит на шею жестоким всегда. И ее остается только резко рвать, огнем чувствуя на шее ее крепкие объятия; или смириться и выживать, пока это смирение отпечатывается на коже. Гретель не из тех, кто смиряется, нет. Она не считает свои шаги внутри таверны, но их ровно четыре. Именно столько ей хватает, чтобы наметанным взглядом осмотреться по сторонам, отшить чей-то грязный подкат, красноречиво коснувшись кинжала за поясом, и выцепить из толпы людей вокруг брата. Дыхание сбивается, когда она перехватывает его улыбку, направленную на девушку рядом с ним, и Гретель проклинает себя на чем свет стоит. Потому что в очередной раз отмечает, что сама ведь ни чуть не хуже тех неизменно темноволосых и статных красавиц, что окружают Ганзеля. Потому что чувствует противные иголочки ревности к ним, терзающие ее плоть и кровь. Она ведь ничуть не хуже… Но все же Гретель здесь, пока другая щебечет сладкие пошлости на ухо ее брату. Гретель очень хочется выстрелить этой темноволосой красотке прямо в затылок; или вскрыть ей горло зубами кинжала, чтобы все вокруг знали, как не стоит переходить дорогу Гретель. Но она делает отвратительное ничего, лишь останавливается в нескольких шагах от брата и тяжело дышит. Проталкивая собравшуюся на языке боль в глотку, чтобы вытравить себе все изнутри. — Красавица, налить тебе чего-нибудь покрепче? — заигрывающе скалится владелец таверны, сверкая гнилыми зубами в направлении Гретель, и девушка дергается на месте. Слова, что она хотела сказать Ганзелю, шипят и срываются на пол. — Гретель? — брат с удивлением оборачивается, затягивая удавку до упора, а Гретель едва выдерживает и трех секунды его озадаченного взгляда. — Что ты здесь?.. ~ Все остальные слова, звуки, звон повалившейся наземь посуды, которую Гретель сносит, ланью покидая таверну, тонут в мареве позади. Все смазывается, и лишь дверь наружу да окошки-маяки в отдалении вырисовываются четкими пятнами, выводят Гретель обратно в привычную темноту. В ней, кажется, можно спрятать свои чувства; или даже сделать вид, что их никогда не было. Мир заволакивает молочная пелена, и Гретель не сразу понимает, что это слезы градом катятся по ее щекам. Она отгоняет их, почти агрессивно стирая предательские следы слабости со своего лица и уже почти не всхлипывает, когда за спиной слышатся чьи-то шаги. Ей кажется, что они втаптывают ее в грязь, сообщая ей о ее болезненной ничтожности, и она ежится от одного их звука. Рысью почти заскакивает в ближайший темный угол, лишь бы укрыться подальше. Но чья-то рука на ее плече останавливает ее предельно вовремя, словно предугадывая любое ее последующее действие. И Гретель оборачивается, — собственная ладонь на кинжале, тень на лице, — чтобы увидеть Ганзеля. ~ В ночной темноте и тишине их всего двое — Гретель осознает это мгновением позже, после того, как Ганзель проводит рукой по ее щеке и улыбается так тепло, что сердце начинает плавиться — в его глазах плещется расплавленный же янтарь. Гретель знает, что готова утонуть в этом янтаре. С отчаянной готовностью, не хватаясь за якорь, не надеясь на руку помощи. Просто потому что иначе она не может. И она тонет. Когда сокращает и так крохотную дистанцию между собой и братом, и прижимается губами к теплу его губ. Тонет. В море собственных чувств, в янтаре его глаз, которые она знает слишком хорошо, в боли у себя внутри. И всплывает, когда Ганзель отвечает на ее поцелуй. Их, Ганзеля и Гретель, всегда было двое, да, но сейчас для Гретель что-то внезапно и незримо меняется: из расщелины в ее сердце прорастают цветочные бутоны. Оплетают их с братом своими крепкими стеблями; и превращают в навеки единое целое.