Англия, Лондон, время правления королевы Виктории
Локи никогда не был святым. Сложно остаться чистым, живя на грязных улицах бедных кварталов Лондона и каждый день отравляя свои лёгкие тонной типографских испарений, в числе которых могла оказаться как пыль, так и ядовитые пары краски — удивительно, что при этом из всех болезней Локи только изредка простужался, да имел очень хрупкие кости. Официально у него была только одна работа — редактор в дешёвой бульварной газетке, за которую он получал ровным счётом ничего. Локи всегда называл её «прикрытием», ибо не был уверен, что его набожная сверх всякой меры квартирная хозяйка будет пускать к себе карточного шулера, пусть и за баснословные суммы, которых у него, собственно, и не было. И пусть ему еле удавалось дотягивать до среднего класса, каждый раз балансировав на краю этой пропасти, бросать свои занятия он всё равно не собирался. Карты определённо были его жизнью, а обдурить одним лёгким движением руки какого-нибудь доходягу, спьяну выложившего все свои деньги, было для него едва ли не делом чести. Он никогда не оставался в типографии вечерами, ибо вечер был самым злачным временем суток — люди уставали, приходили в бары выпить, расслабиться и, разумеется, скоротать вечер да партией-другой. Именно с выигрышей Лафейсон покупал одежду, платил арендную плату и худо-бедно жил. Хотя нет. Существовал. Локи никогда не был святым, да и альтруистом* его назвать было нельзя — в своей жизни он любил только азартные игры, новую информацию и красивых людей, так что помочь кому-нибудь за «спасибо», было для него делом не мыслимым. — Чем больше ты сотворишь добра, тем больше дерьма к тебе вернётся, — вот, что он любил повторять и чем он руководствовался, проходя мимо нищих и больных с равнодушным лицом. Да, альтруистом Локи не был. Но что-то при виде того бродяги с слегка синеватым лицом и огромными глазами заставило его остановиться. Остановиться и приглядеться. «Удушье» — отстранённо подумал он, подойдя ближе. — «Наверное, проглотил что-то — на аллергическое или астматическое удушье как-то не похоже.» Локи никогда не был альтруистом — зато он всегда был тем ещё лисом: не столько хитрым, сколько невозможно любопытным. Он огляделся. Рядом никого не было — а значит, в случае неудачи никто ничего не мог ему сказать или, чего хуже, позвать на помощь. От мужчины явно несло плохим и невероятно отвратным алкоголем, какой часто отдают пьяницам за огромные деньги. Локи скривился. Он мог быть сколь угодно шулером, но это не значило, что он уважал обман. Его клиенты (если их можно так назвать) хотя бы понимали, что могут проиграть поставленные деньги до последнего пенни. Он валялся без сознания, но пульс, как и дыхание, у него, хвала Выдуманному*, был. Лафейсона не сильно прельщала идея делать ему искусственное дыхание и массаж сердца. Он огляделся снова и вздохнул. Пачкать брюки ему не хотелось, но желание понять, помнит ли он хоть что-то, было сильнее. Так что его «пациент» был заботливо — ну, по меркам импровизированного врача — уложен Локи на колено. Одну ладонь он крепко сжал в кулак и большим пальцем начал надавливать на область желудка, от пояса, вверх. Вторая же рука была пристроена сверху на кулак, сильно и резко надавливая вверх и глубоко внутрь, в область подреберья. Словно ничего не забыв за десять лет, ладони его действовали быстро, чётко, но крайне осторожно. Несмотря на то, то мир ничего бы не потерял от смерти очередного никчёмного пьяницы, задачей, поставленной Локи самому себе, было вернуть ему дыхание, а не угробить окончательно остановкой сердца. Когда ему уже начало это казаться совершенно безнадёжной затеей, мужчина вдруг резко вдохнул полным объёмом своих лёгких, и тут же закашлялся, стараясь слезть со своего спасителя. Локи не был против — наоборот, с удовольствием оставил прочищать свой желудок. — Твою мать, — он немного брезгливо отряхнул штанины. — Придётся искать чистые — если грязь пристанет… — он тяжко вздохнул и постарался как можно скорее уйти от этого человека. Ему было очень мерзко там находиться. Пустой переулок с лёгкостью его отпустил. Переулок, но не цепкий взгляд Виктора, издали наблюдавшего за происходящим. Он смотрел на все действия юноши с тем почти детским восторгом, с которым некоторые дети наблюдают за делами взрослых, и с тем почти неуместным умилением, с которым взрослые наблюдают за делами детей. Потому как этот незнакомец определённо не был врачом — но, судя по его уверенности, никем иным он быть просто не мог. Франкенштейн это знал абсолютно точно. Франкенштейн знал, смотрел и самую малость — совершенно чуть-чуть — завидовал, пусть и совершенно не был склонен к этому чувству. Хотя скорее это была не зависть — простое желание стать лучше, которое подхлестнула увиденная сцена. Ему не было дела до реакции людей из колледжа (где вы видели кошку, размышляющую о реакции мышей?), но… Но. Виктор был талантлив — никто этого не отрицал и даже не думал отрицать — однако это не мешало многим насмехаться над ним. Над его мечтами. Идеями. Это не мешало многим за глаза называть его сумасшедшим, даже не вникая в то, что он делает, предлагает и говорит. Он не спорил — первые несколько его экспериментов были весьма неудачны, но он знал, был уверен, что сейчас всё получится. Он понял, где он ошибся и почему на демонстрации его новое существо не подало признаков жизни. Понял и теперь был готов исправить ошибки — вполне возможно, с помощью этого незнакомца. Так что не было ничего странного в том, что через пару минут Виктор уже знал, где его можно будет найти после занятий и разговоров с отцом — потому как поспешить за ним он не мог, а спросить некоторые вещи ему хотелось до того, что голова гудела, готовая разорваться от незаданных вопросов. Впрочем, голова у Локи гудела не меньше — от нотаций собственного начальника. Бранил Энтони Лафейсона за всё на свете — начиная от отсутствия трости и шляпы, и заканчивая вечными его опозданиями, постоянно вставляя слова об очередной не готовой вовремя, разумеется из-за него, партии broadsides*. Ну, а Локи — а что Локи? Локи сидел, как на иголках, поглаживая колоду в кармане нежно, словно любимую женщину, и думая только о том, как же ему дождаться вечера. Ибо ожидание было для него самой ужасной и мучительно-сладкой вещью в его жизни.***
Отец был в городе всего на пару дней — и это очень обнадёживало Виктора. Не сказать, что он не любил его, просто присутствие Чарльза несколько нервировало его мечтательную и преисполненную уверенности, напополам с безумным фанатизмом, душу. Говорили они в основном о колледже и погоде (хотя тема колледжа иногда всё же неприятно отзывалась внутри). И никто из них не поднимал темы экспериментов и собственных жизней. Никто из них просто не хотел вновь увязать в этом — хотя оба они в глубине своих мыслей понимали, что это перемирие между чуждой идеей и равнодушным разочарованием продлится недолго. Ровно столько, чтобы они смогли разойтись — наверное. По крайней мере, каждый из них возлагал на это надежды. Очень большие надежды. А ещё надежды Виктор возлагал на сегодняшнюю ночь. Этот юноша действительно чем-то его зацепил, правда Франкенштейн пока и сам не разобрался, чем. Но это было и не важно — для него было достаточно самого факта лёгкого интереса. Так что его планы были совершенно определёнными: дойти до немного покосившегося здания с потемневшей от времени неразборчивой табличкой — а ведь когда-то она определённо сияла позолотой и лёгкими синими тонами, что угадывалось в оставшейся кое-где краске — и дождаться того юношу. Иначе и быть не могло.***
Несмотря на то, что в типографию Локи стабильно опаздывал минут на пять-тридцать, со своего рабочего места он исчезал в одно и то же время. И как бы Энтони не матерился, поделать с этим ничего было нельзя. Как-то так сложилось, что нет. На работу Локи всегда приходил, вызывая ассоциации с кем угодно, но не со скромным Лондонцем — растрёпанный, с неимоверными тенями под глазами, бледный, как смерть, в тёмном, непонятного цвета пиджаке нараспашку. Реже на нём был шарф — и то, такие дни официально можно было считать чудом. В кабаки и бары (нет, ну, а кто бы пустил его клуб*?) он одевался намного более респектабельно. Излюбленной вещью его гардероба, по которой его узнавали был невысокий цилиндр, снизу крепко перевязанный широкой жёлтой лентой — низший класс низшим классом, а выглядеть хорошо Локи любил всегда, и поэтому тщательно скрывал под куском атласа неаккуратные следы клея. И пусть эта шляпа не совсем соответствовала его статусу — вернее, совсем не — Лафейсон любил её и свои белые перчатки той странной страстной любовью, которая не позволяет выкинуть вещь, даже если она окончательно пришла в негодность. Благо для сердца юноши, его вещам явно рано было на помойку. У Локи никогда не было трости — зато было холёное чёрное пальто, на которое он собирал достаточно долго, чтобы сейчас светить им с полуулыбкой победителя. Так что вечерами он выглядел вполне прилично и в чём-то даже зловеще — тусклые светильники, роняя свет на его белое лицо, создавали на нём множество неестественных теней. Тем не менее, несмотря на то, что завсегдатаи некоторых мест уже все, как один, прозвали его карточным бесом и отговаривали с ним играть, желающие находились всегда. Дело, наверное, было в силе прозвища — каждый хотел сразиться с демоном и одержать победу, которую Локи иногда милостиво даровал, чтобы разогреть бедного пройдоху. Как сегодня, к примеру. От этого великана пахло потом и элем, вперемешку со скотчем — почти такой же густой, тяжёлый мускус витал по всему бару. Этот мужчина, с выстриженной неаккуратными клоками бородой словно был олицетворением самого места — такого же мрачного, неухоженного, грузного. Локи не любил этот кабак, но идти в другие места смысла тоже не было: из-за дешевизны местного товара, как алкогольного, так и человеческого, в конце недели сюда стекались работяги со всего квартала. А Лафейсон выгоду упускать не привык. Великан напротив него хмурил свои косматые брови, глядел угрюмо и словно просвечивал. Локи знал такие взгляды — именно на них и попадались большинство новичков. Но он сдавал карты с очаровательной улыбкой, и хлопал глазами так, что заподозрить его во лжи было невозможно — разве что в азарте, который горел на дне его зрачка ярким пламенем. — Ты мухлюешь, — прогудел мужчина своим раскатистым басом, когда Локи забрал у него несколько шиллингов*. — Я мухлюю? — он посмотрел на него удивлённо и оскорблённо. — Как ты можешь такое предполагать, если сам выигрывал у меня несколько партий? — Ты выиграл больше, чем я. Локи только улыбнулся — ласково и спокойно, как улыбаются старым друзьям. Но сердце в его груди стучало как бешенное — такая подозрительность могла стать серьёзной проблемой, которая была ему совершенно не нужна. — У тебя есть возможность отыграть, — он пожал плечами как ни в чём не бывало. — А я пока могу тебя угостить. Лафейсон старался выглядеть максимально дружелюбно, но, судя по злому взгляду чёрных глаз, его это мало могло спасти. Он проматерился про себя, припомнив даже пару странных лающих словечек, что так часто любили употреблять дед и отец, оба — немцы по происхождению. Но его пронесло — мужчина просто молча стиснул зубы и встал, кинув в сторону Локи нечитаемый взгляд. Остаток вечера прошёл в общем и целом спокойно — он сыграл ещё с несколькими людьми, и даже проиграл почти фунт одному азартному мальцу. Правда, потом отыграл его назад, да ещё прибавил сверху пару пенсов — но взгляд у оппонента до самого конца был весьма горделивым. — Страхуешься, пройдоха? Он улыбнулся подошедшему сзади хозяину — очаровательно живому старичку лет пятидесяти и пожал плечами. — С чего бы? Единственный, кто мог создать мне неприятности ушел. Разве нет? Старик не ответил — лишь ухмыльнулся в серебристые усы и Локи эта ухмылка почему-то внушила сильный, почти животный страх, от которого он предпочёл отмахнуться. Предчувствия всегда его обманывали. До этого дня. Потому как стоило ему выти из бара, на плечо ему тут же легла чья-то чужая рука, тяжёлая, как вечерний смог города, и резко дёрнула его куда-то в сторону. Локи не был святым и в бога не верил — а потому был реалистом. Сильно далеко его отводить не стали — так, протащили метров двести и бросили на краю поворота. Он огляделся, не поднимая головы. Людей было четверо — судя по количеству ног впереди — и пытаться разорвать их небольшое кольцо было глупо и безрассудно, а умом Локи, пожалуй, тронулся не на столько. Сзади был знакомый тупик, в котором расположилось здание типографии — старое, родное, покосившееся, но слишком крепкое, чтобы лелеять надежду по-быстрому выломать дверь или окно вместе с решёткой, чтобы укрыться там. У Лафейсона были сильные, но совершенно бесполезные сейчас ноги, длинный язык, который уже успел его подвести и хрупкие, как стебель тростника, кости. В такой ситуации ему не оставалось, собственно, ничего — только отползать, пока можно, стараться ловить момент и всячески готовиться к боли. Потому что судя по оббитым металлом носам рабочих ботинок, этой ночью её должно было быть более, чем достаточно.***
Виктор вышел поздно — можно даже сказать, слишком поздно. Он засиделся в подвале за экспериментами, и сейчас быстро, размашисто шёл по залитым густой ночью улицам. Воздух был сырым и холодным. Единственное, на что оставалось уповать, так это на крайнюю нужду, которая вынудила бы его задержаться. А судя по его облику, она действительно занимала в его жизни далеко не последнее место. Хорошо ещё, что отец не видел, что он куда-то отправился — Виктор не хотел вопросов, тем более сейчас. Тем более от отца, произносимых вечно равнодушно-презрительным тоном. Тем более. Каблуки туфель стучали по мостовой, местами попадая в пустоты — в такие моменты Виктор немного хмурился, потому как ощущение это было далеко не из приятных. Наверняка камни таскали бедняки и мальчишки, что бы продать где-нибудь поближе к центру. Наверняка. Где-то рядом доносились звуки полупьяных песен о матери, ослепившей родное дитя с помощью двух тараканов, и о хозяевах, моривших голодом служанку — самые недавние новости криминального мира, разошедшиеся по всей столице в виде милых стихов начинающего автора. Скорее всего, где-то там был кабак. Туфли стучали по мостовой и горло, затянутое в лёгкий шарф, немного продувалось ветром. Но заболеть Франкеншейн не боялся — он вообще ничего уже не боялся. В здании типографии, вполне ожидаемо, света уже не было. Но вот около него люди толпились — их было четверо, а пятая фигура неподвижно лежала на земле. — Хей! — окликнул их Виктор. Мужчины обернулись. Он не мог различить выражений их лиц, но предполагал, как сильно они вытянулись при виде его костюма*. Люди расступились перед ним и он наконец смог разглядеть парня, лежащего на земле. Того самого, из переулка. Лицо его, правда, было покрыто синяками — но его острые скулы и правильные черты всё равно можно было увидеть. Он лежал без сознания, и голова его была откинута немного назад, как у тряпичной куклы.***
Домой это тело он притащил уже далеко заполночь, воспользовавшись входом для слуг. У этого входа был ряд преимуществ пред парадной дверью: он был ближе к переулку, из которого они вышли, он был незаметнее для глаз любопытных соседей и, наконец, чтобы попасть в подвал было совершенно не обязательно идти сквозь малую гостиную, где любил засиживаться отец. Виктор тенью прошмыгнул по коридору, как обычно не столкнувшись ни с кем из слуг — они прятались от него, но он всё равно знал, где они. От них всех пахло пряным вином — странной смесью гвоздики и шалфея. Юноша был всё так же неподвижен и дышал еле-еле, словно всхлипывая временами. Правда, стоило уложить его на кушетку, дыхание его немного выровнялось. Через полчаса он, раздев своего «гостя», уже полностью обложил его синяки свежим мясом* и принялся ждать. Ждать долго — несколько часов, пока парень наконец не распахнул свои ярко-зелёные глаза, в одно мгновение задохнувшись спёртым воздухом подземелья.