Ты — знаешь

      Только ты знаешь, на что он способен, только ты один…        Этот маленький индейский божок с оливковой кожей и диковатой пластикой оцелота, с неукротимым норовом бойца и простодушным взглядом всеми любимого ребёнка… только ты его знаешь…        Ты один знаешь, во что обошлись вам обоим эти два года врозь, потому что даже он сам до конца не понимает, и дело не только в соревнованиях, невыигранных медалях, разочарованных вздохах болельщиков — не только, и даже совсем не в них. Два пустых года — для обоих…        Ты один знаешь, как он смел и горд, и тем дороже то, что он пришёл сам… Сам пришёл к тебе и встал на колени: «Прости». А ты уже так давно простил, что даже не понял сначала, что он сказал… Потому что ты знал — так и должно быть. Потому что он — твой…        Ты один знаешь, какое это счастье — работать с ним. Потому что все остальные просто не догадываются. А иначе, отчего у них ничего с ним не получалось? Он ведь на льду, как солнце в небе — сияет и согревает всех вокруг! Он слушает музыку, и музыка поёт для него — благодарно. Он слушает тебя и понимает, как никто, и ты творишь им, как собой — и это невозможно выразить в словах.        Ты один знаешь, что между вами будто натянута нить — всегда, сколько бы ни разделяло вас тысяч лье… Просто она тогда становится очень тонкой, тоньше паутинки, и это так больно — предельное натяжение. Даже он не знает, просто чувствует, что соскучился. И приезжает, и ты облегчённо вздыхаешь, понимая, что снова отпустишь, если захочет… снова до боли натянешь волосок неразрывной связи… И так хочется верить, что он повзрослел и больше не станет по-детски делать назло, не уйдёт… понимая, что только ты его знаешь.        Только ты знаешь, для чего он сейчас выходит на лёд. Даже те, кто в курсе его намерений и планов, не представляют, что сейчас у него внутри. Только ты знаешь, что там рушится мир. Рассыпается тысячей острых и прекрасных воспоминаний, сбывшихся и несбывшихся ожиданий и надежд, болью и восторгом, потерями и встречами, страданием и счастьем — всей этой жизнью всех этих лет. И он — бог этого мира — принял решение и не отступит. Вот он встал на точку. Словно оставляя за спиной сомнения, словно отталкиваясь от первых мягких аккордов. И — вспыхнул!        Ты ему ставил эту программу, ты знаешь её до миллисекунды — до крошечной ноты, до поворота головы, раскрытия пальцев, взмаха ресниц, но в какой-то миг ты действительно веришь — он бог! Потому что из осколков того, что закончилось, он прямо сейчас строит новое… Властным взглядом, повелительным жестом, призывным азартным полётом… И ты забываешься в восторженном полумистическом экстазе, только самым краешком рассудка отмечая: сальхов-квад — сделано, триксель — сделано… флип… каскад… комбинация… сделано… сделано… Тренер внутри тебя удовлетворённо кивает на каждом чистом ребре, но сам ты паришь в сиянии чуда, потому что не каждый день удаётся увидеть, как рождается мир! Ты думал, ты был уверен, что знаешь его! И теперь ты поистине знаешь…        И лишь когда он, счастливый и неудержимый, закончив все прыжковые, смеясь, ловит твой взгляд, ты понимаешь — да! Ничего не потеряно, не утрачено, всё — здесь! В том новом, прекрасном, наворожённом юным демиургом под восторженный рёв трибун. И ты кричишь ему «Давай!», и триумфальная сумасшедшая дорожка, которую ты изобретал неделя за неделей, звенит сейчас в твоём сердце не хуже «Зимы». И струна между вами поёт, и ты чувствуешь его эйфорию, потому что он сейчас всемогущ и сам не знает, как это всё сумел. Победно вскидывает руки, рассылает улыбки, падает на колени, целует лёд, смеётся и плачет, и ты тоже плачешь, рыдаешь, не в силах сдержать безмерное и безумное счастье. От того, что был рядом, что научил, как… И что этот новорождённый мир сейчас упадёт в твои ладони…        И ты раскрываешь ему объятия, сжимаешь до боли, до шума в ушах, и прячешь от всех на секунду, ревниво защищаешь, потому что знаешь, какой он… «Я не знаю, Коля, — шепчет он, всхлипывая, — я не знаю… как… не знаю…»        И ты обнимаешь, и утешаешь, и хвалишь, и говоришь всё то, что тренеры говорят своим спортсменам, и ещё очень о многом молчишь. А он утирает мокрые щёки и вздыхает, и никак не может успокоиться, потому что весь ещё там, на льду, на своей последней Европе, которую, конечно, не выиграть, да он и не собирался.        И ему даже не нужно смотреть в твои глаза, ему и так прекрасно известно: ты — знаешь…