Тёмный бархат

Тьма над Нью-Йорком. Точно два разных мира: сияющие даже ночью – или, быть может, особенно ночью? – улицы, запах мокрого от прошедшего днём дождя асфальта, шум машин и голосов… И бездонное, бескрайнее небо над этим городом. С россыпью бледных, но видимых, особенно с крыш Манхэттена, звёзд, с сотнями холодных и тёплых воздушных потоков, со звонким от кристальной чистоты воздухом… С горгульями. Элиза уютно расположилась на своём письменном столе возле большого окна, прислонившись спиной к стенке и обняв колени. О щиколотки женщины методично натирала бока её кошка. Тонкая ткань ночной сорочки соскальзывала, открывая стройные ноги детектива, ловкие пальцы женщины машинально касались тонких шрамов на коленях и чуть повыше их. «Интересно, - подумала она, - есть ли шрамы у горгулий? – на ум сразу же пришёл Гудзон: правый глаз старика рассекал грубый шрам, он каждый раз дёргался и тянулся когтистой рукой к верному мечу, когда кто-то подходил к нему со стороны невидящего глаза. – А Голиаф?..». Негромкий шорох крыльев за приоткрытым окном, а затем лёгкое клацанье когтей о бетон нарушили ход её мыслей. - Здравствуй, Элиза, - тепло улыбнулся Голиаф, легко скользнув внутрь комнаты. Немного смешавшись, женщина спрыгнула со стола, быстрым движением одёргивая сорочку, и смущённо поправила волосы: - Здравствуй… Каким ветром? - Восточным, - немного удивлённо отозвался горгулья, - причём здесь ветер? Элиза мягко рассмеялась, кладя руки ему на плечи, обтянутые кожистым шёлком крыльев – её каждый раз забавляла эта особенность её друзей: они совершенно не понимали устоявшихся в человеческом языке выражений. Забавляли и – в случае с вожаком – пробуждали в ней волну теплоты и нежности. - Я имею в виду, почему ты здесь? – ласково спросила женщина, тёплой ладонью касаясь щеки горгульи. Кожа у Голиафа была горячая, но очень жёсткая. А какие губы? - Пролетал мимо, - грубые ладони легли на женскую талию, острые когти оставили затяжки на ткани ночной сорочки. От ощущения близости этих когтей, которые в одно мгновение могли разорвать её в клочья, быстро и нервно заколотилось сердце, а дыхание сбилось и стало очень горячим. Машинально Элиза провела ладонями по плечам горгульи и обняла его за шею. – Решил заглянуть. - В городе спокойно? – тихо спросила Элиза, облизывая пересохшие губы. – Мэтт сказал мне отоспаться, вот, сижу, волнуюсь… - Жить можно, - слабо улыбнулся Голиаф, - мы же – живём. Ты в порядке, девочка? – не так давно он часто начал называть её так. Девочка… Моя девочка. Такой Элиза и ощущала себя рядом с этим большим и сильным отнюдь_не_монстром. Хрупкой и слабой маленькой девочкой, которую нужно защищать. Которую защищают. Прижавшись к Голиафу, она ответила: - Я в порядке, - и снова коснулась его щеки, - задумалась об одной вещи. - О какой? - У тебя есть шрамы? - Да… - нахмурился Голиаф. – Показать? Он снял руку с талии женщины и положил пальцы-когти поверх её ладони. Повёл вниз, по подбородку, шее, ключицам – и остановил на груди, чуть пониже сердца, на рёбрах. Там был грубый короткий шрам. - Откуда это? – нежно касаясь его пальцами, прошептала Элиза. Голиаф замер и напрягся, невольно крепче сжимая женщину в объятиях. Его женщину… Когти проткнули насквозь тонкую ткань сорочки, и Голиаф почувствовал под пальцами горячую кожу. Мягкую, как шёлк, которым укрывалась принцесса Католиния по ночам, мягкий, как лунный свет, очерчивающий изящный изгиб чужих плеч. Плеч, не покрытых крыльями, но от этого не теряющих своей соблазнительности. - Не помню, - глухо ответил Голиаф. Он действительно не мог бы сейчас вспомнить, откуда у него эта отметина – пожалуй, он не смог бы сейчас вспомнить даже, как зовут его собственную дочь. У него было такое чувство, словно он летит – или падает?.. – в бесконечную жаркую темноту глаз напротив. Словно гибкая смуглая женщина в его руках стала этой темнотой. Горячие мягкие губы касаются его рта – и тот приоткрывается, в тщетной надежде глотнуть воздуха. Воздуха нет, или он слишком горяч, и слишком пахнет миндалём и чем-то возбуждающе-горьким, чтобы им можно было надышаться. У Голиафа трясутся руки. «Стой! – вопит тот стремительно уменьшающийся кусочек сознания, что способен ещё думать. – Не позволяй себе! Не давай себе воли, ты убьёшь её, чёрт возьми!». Но Элиза играет с огнём. Она целует его – целует нежно и глубоко, целует – как опытная женщина, давно желающая своего мужчину. Голиаф отрывает её от пола, и отвечает на поцелуй – нет – уже целует сам. Целует жадно и горячо, кусая её губы и тут же зализывая ранки, судорожно хватая раскалённый воздух, чтобы дольше, как можно дольше не отрываться от неё. Руки-лапы скользят по её гладкому гибкому телу, и из-под когтей падают на пол жалкие ошмётки невинно-голубой рубашки. Открывают горящему животной страстью взгляду её тело, дрожащее от желания. Её тонкие гибкие плечи, крутые бёдра и шрам на левой ключице. Шрам, к которому он припадает губами – для этого приходится подхватить её руками под бёдра, шагнуть вперёд, прижимая женщину к стене. И оставлять горяченные поцелуи на её тонком теле. На ключицах, груди и плечах – целовать, кусать, зализывать ранки, царапать её гладкую спину, а она выгибается, как кошка в его руках – и дрожит, и стонет, и гортанно и болезненно-нежно вскрикивает. - Голиаф! – рвётся с её губ, и тот ловит её рот, прижимает к себе, так, что женщина задыхается от его близости. Дрожащими руками зарывается в его волосы, густые, жёсткие, чувствует, как обнимают её нагие плечи кожистые крылья. - Элиза… - хриплый низкий шёпот, от которого то ли мороз, то ли обжигающий жар сотней искр бежит по коже, звучит рядом с её ухом, горячий язык касается кожи за ним, скользит вниз по шее – и женщина со стоном откидывает голову. - Ещё! Господи, пожалуйста, ещё! – просит она, и не шёпотом уже – вскриками, и они болезненно-яркими вспышками отзываются в его сознании. У горгульи темнеет в глазах: ноги детектива обхватывают его бёдра, и промежность трётся о давно уже стоящий колом член. «Держи… Себя… В руках… - с гортанным стоном мужчина целует её ключицы, грудь, прикусывает соски – под его губами мягкая человечья кожа. Обжигающе-горячая, солоноватая от пота, упругая и нежная. В его волосах дрожащие женские руки, на его плечах – тонкие царапины от её ногтей… Он не замечает, как её руки перемещаются на его грудь, как будто горячим шёлком проходят вниз, по животу, и дёргают за широкий ремень. Элиза облизывается – Голиаф чувствует её язык на своей шее – и победно улыбается. - Да! – вскрикивают они одновременно. Звонкий женский – и утробный мужской голоса, Элиза выгибается дугой в его руках, как большая гибкая кошка, и долгим стоном, вцепляется в могучие плечи. Внутри неё горячо, мягко и тесно. В висках жарко пульсирует, и он вколачивается в неё – сразу до конца, грубо и жадно. Царапает её спину, целует опухшие губы – и остервенело двигается в ней. А она зарывается в его жёсткие волосы руками, иногда оттягивает пряди назад, заставляя поднять голову – и снова, снова целует его в губы. Она кусает мочку его уха и шепчет что-то, чего он не понимает, но эти слова, этот нежный глубокий голос как горячий мёд с горчащими специями, льющийся по его телу. Она кончает первой – громко вскрикивает, выгибается, точно кошка, и расслабляется в его руках. Он чувствует её горячее влажное дыхание рядом со своим ухом, чувствует, как нежно и тепло скользят её слабые руки по его спине. Она легонько касается его шеи, там, где бьётся пульс, мягкими горячими губами – и тут кончает уже он, гортанно вскрикнув и с силой вжав её в стену. Из мира точно изъяли все звуки – а может, для него просто не существует мира за пределами её тонких рук. Выдохнув, он прижимает её к себе, нежно – будто извиняясь за все синяки от его губ на её теле, за все царапины от его когтей на её коже – баюкает и зарывается лицом в её растрёпанные густые волосы. Она прижимается к его груди, медленно, ласково целует впадину между ключиц и гладит тёплой ладонью по затылку. - Моя девочка… - шепчет он, идя к дивану. Его слегка шатает, а она тихо и нежно смеётся, касаясь его губ дрожащими пальцами. Он ловит их кончики зубами, прикусывает, целует и слегка посасывает. – Люблю тебя, слышишь? – ноги подкашиваются, и отпускает её, опирается одним коленом на край дивана. Проводит дрожащей рукой по её разгорячённому телу, слизывает капельку пота с её плеча. Она нежно и властно обнимает его за шею и долго, мучительно долго целует в губы. Её губы обкусаны и опухли, у них вкус крови, секса – и горького мёда. И у них ещё так много часов до рассвета.