Уроборос

      – Марк! Марк! Вернись! – кричала мать на весь двор, высунувшись из окна по пояс, размахивая рукой с зажатым в ней кухонным полотенцем.       Маркес упрямо шагал прочь в зимние сумерки и морщился от колючих горстей питерского полуснега-полудождя, которыми щедро швырялся резкий ветер. Знакомая шпана, прокуривающая свои юные лёгкие в сторонке, понимающе усмехалась и тихо улюлюкала, так тихо, чтоб не обидеть тётю Надю, потому что мать у Маркеса всё ж мировая, это все знают. Пенсионерка, пасущая около ледяной горки свою собачку, грустно поинтересовалась:       – Марик, ну куда тебя понесло? У тебя же день рождения.       Маркес остановился из вежливости, потоптался, с тоской глядя на окна своей квартиры. Они были уже закрыты, но сквозь кокетливую кружеватость занавесок можно было различить серые очертания фигуры матери. И ещё одной, отчима.       – Тёть Валь, вы зайдите к ней сейчас, скажите, что я у Лёшки буду ночевать, пусть не волнуется, – Маркес дёргал концы арафатки, обмотанной вокруг шеи, и ему очень хотелось, чтоб хотя бы добрая тётя Валя на него не сердилась.       – Скажу, конечно, Марик, не волнуйся. А то, может, и сам ещё вернёшься, попозже-то?       Хорошие старушки – лучшие переговорщики, но Маркес не дал тёте Вале шанса проявить себя, а лишь оставил в покое арафатку, сунул озябшие руки в карманы и пошёл своей дорогой.       – Маркес, – сказала Лёшка, открыв дверь.       Как будто констатация этого факта подытожила тяжёлые размышления, которыми она была занята весь прошедший день. Но Маркес заметил, что она в джинсах и толстом свитере собственной вязки, а значит, недавно вернулась откуда-то, где вряд ли кто-то мог заниматься таким непростым делом, как размышления.       – Отчим? – громко прошептала она, блестя в темноте прихожей огромными карими глазами.       Маркес задумчиво оглядел дверные косяки, увидел над верхней перекладиной гвоздик, вбитый в стенку подъезда, и представил себя маленьким паучком, радостно качающимся на своей ниточке, прикреплённой к гвоздику.       Лёшка втянула его в квартиру за концы арафатки, с грохотом захлопнула тяжёлую железную дверь, оборвав невидимую паутинку, и протяжно закричала глашатаем, волоча Маркеса по длинному тёмному коридору:       —Ма-аркес! Ко мне пришёл Ма-аркес! Мы будем шуметь и никого не слу-ушать!       Коридор был богат открытыми дверями. Свет из них падал на паркет пола неровными прямоугольниками, перемежающимися тёмными, неосвещёнными участками, отчего коридор напоминал ухмылку фонаря Джека.* Маркес привычно тащился по этим щербинам за Лёшкой и кивал в каждую дверь: «Здрасьте… Здрасьте…» Обитатели комнат кричали и бормотали свои ответные приветствия, или презрительно молчали, потому что пасьянс не то дело, от которого можно отвлечься ради такого гостя, как Маркес.       Эту чудовищно большую квартиру населяла Лёшкина семья. Маркес давно отчаялся запомнить степени родства всех домочадцев. Когда-то, уже почти в прошлом веке, Лёшкин дедушка воспользовался служебным положением начальника паспортного стола и сильными знакомствами, и расселил двухсотметровую коммуналку, а затем прописал туда двоих своих детей и привёз из костромской деревни родителей. С тех пор клан дружно обитает на третьем этаже добротного сталинского дома, периодически справляя свадьбы, крестины, разводы и поминки, и ничуть не смущаясь коридорной системой проживания. Периодически он выбрасывает на волю ответвления семейного древа, одно за другим, но на базе всегда остаётся самая старшая и самая младшая его часть.       Лёшкина дверь была самой последней, напротив кухни. Маркес полагал это очень удобным. Гости у Лёшки бывали часто, помногу, и голодные. Потому что Лёшка была неформалкой.       Неформальность досталась ей по наследству от родителей. Близкий к теме архитектуры дедушка пристроил сына в нужный институт, где тот познакомился с будущей Лёшкиной матерью, отчаянно хипповавшей вопреки заветам вождей. Через год Лёшкин отец завёл себе бородку, несколько локонов за ушами, а ещё через два, по окончанию института, пара укатила на блатную стажировку в Амстердам, где пробыла много дольше разрешённого, болтаясь по сквотам, а оттуда вернулась прямо в родительское гнездо, потому что будущая Лёшка уже поселилась в животе своей матери.       Таким образом, Лёшкин неформальный путь начался с принципа «занимайся любовью, а не войной». Ею она и занялась.       – Ты что будешь, макароны или картошку? С котлетой или с сосиской? С кетчупом или майонезом? – тараторила по обыкновению Лёшка, усаживая Маркеса за большой круглый кухонный стол.       Кормить мужчин было Лёшкиной слабостью. Именно на то, как жадно и до умопомрачения изысканно ел её первый возлюбленный, она и купилась. Возлюбленный, непризнанный поэт из Череповца, высокий и плоский как надгробие, подсел Лёшке на хвост на одной из хипповских вписок, безошибочно определив в пятнадцатилетней девчонке сердобольную женскую сущность. Простоловавшись у Лёшки с пару месяцев, он умыкнул её в свои северные края, надеясь приручить и сделать опорой до конца своей непростой поэтической жизни. Но через несколько недель Лёшка сбежала, потому что поэт не выпускал её из дома, заставлял, беспокоясь о своём гастрите, готовить манную кашу, перед едой всегда придирчиво обследовал эту вязкую субстанцию на наличие комков, и, что самое возмутительное, – запрещал носить трусы, в чём позже, уже будучи с панками, призналась, глумливо хохоча, Лёшка. Прибыв из Череповца в Питер, Лёшка две недели жила на Московском вокзале, боясь показаться домой, но там её срисовали хиппи с «Сайгона»** и доложили об этом родителям. Свобода свободой, а времена менялись, тот же «Сайгон» почти зачах и уже раза три закрывался властями, и всем было понятно, что девчонка пропадёт, если не вернуть её в клан.       В итоге, от первого возлюбленного ей осталась на память рукописная книга стихов под названием «Велимиру Хлебникову от его реинкарнации» и прозвище. Вообще-то, по-настоящему её звали Ольгой, но прозвище прижилось и приклеилось как вторая кожа.       Маркес жует макароны с сосиской и кетчупом, глядя, как Лёшка ставит на плиту чайник, достает из шкафов печенье и сухарики, не переставая при этом болтать.       – Вчера в «ТамТаме»*** классный концерт получился, жаль, что тебя не было. Чижмэн и Ладка поцапались потом из-за того, что метро закрылось, и им пришлось ночевать у Элис в коммуналке, а Чижмэн пошёл ночью в туалет и напугал какую-то бабку, которой тоже там чего-то на кухню приспичило. Как рявкнет в темноте: «Здрасьте!», у той чуть инфаркт не случился. Представляешь?! – Лёшка весело сверкает своими карими глазищами, припадает на стол локтями, чтоб заглянуть Маркесу в лицо. – Элис у меня сегодня полдня сидела, всю комнату прокурила, а потом мы к ней ходили, ей бабки такОй разгон устроили, и хозяйка грозится из комнаты выселить, представляешь?!       Лёшкины многочисленные браслеты, доставшиеся в подарок от неформалов всех мастей, с которыми она успела потусить за свои двадцать три года, шуршат о клеенчатую скатерть, переливаются серебристыми бликами в уютном желтом свете, что исходит из-под старинного огромного абажура, свисающего над центром стола. Маркес выхватывает взглядом и свой подарок, тонкую серебряную цепочку с висюлькой-совой, такой же глазастой, как Лёшка. Никто так не любит серебро и браслеты, как она, это известно всей питерской тусе.       – Ешь давай, – не дождавшись ответа, Лёшка отпрянула и занялась разливанием хитрозаваренного по своему особому рецепту, с травами и специями, чая, продолжая транслировать на Маркеса весь объем значительных и не очень новостей, накопившихся за те дни, что они не виделись.       Маркес добросовестно ел, поддакивал, отвечал на вопросы, отдавал пустую тарелку, принимал вазочки со сладостями и чашки. А перед его глазами всё так же стояли два силуэта, почти невидимые за тканью занавески, и дорогие наручные часы в мусорном ведре, и опустошённое лицо отчима.       Лёшка закончила приготовления к чаепитию, уселась напротив Маркеса, обняла свою чашку ладонями и на несколько секунд примолкла.       – Что там у вас с отчимом, ты расскажешь? – наконец спросила она.       Спрашивать Лёшка умела так, как надо, и её вопрос попал прямиком в то место груди Маркеса, где весь день копилось что-то тяжёлое и неправильное, и эту неправильность Маркес понимал так же отчётливо, как и то, что он и понятия не имеет – что с ней делать. Но Лёшка тут же затараторила оправдания, что если Маркес не хочет, то она не настаивает, но Маркес уже большой и пора бы научиться хотя бы говорить о проблемах, если не решать их уже в конце концов, чёрт тебя дери, Маркес, или ты мне не друг…       Маркес вздохнул, приподнял скатерть, выдвинул из кухонного стола ящик, где клан хранил свою аптечку, достал оттуда широкий пластырь. Лёшка сердито и недоумённо смотрела на всё это, вертя свою чашку и позвякивая браслетами. Маркес оттянул кусок пластыря, оторвал его от бобинки, надкусив, а потом, привстав и потянувшись через стол, заклеил пластырем Лёшкин рот.       Она пару раз ошарашенно хлопнула глазами, но, не сдержавшись, прыснула, смяв матерчатую поверхность пластыря своей улыбкой. После чего, не сводя с Маркеса насмешливого взгляда, достала из кармана джинс небольшую подарочную коробочку, хлопнула её на стол и замычала мотив хэппибёздей.       Не успел Маркес взять коробочку в руки, как лениво плавающие в коридоре квартиры отзвуки разогнал громкий звонок телефона. Маркесу отчего-то стало нехорошо.       – Ма-ари-ик! – раздался голос одной из Лёшкиных престарелых тётушек, – это тебя, тётя Надя!       – Марк… отцу плохо… мне трудно… – шелестел в Маркесово ухо далекий, искажённый древним телефонным аппаратом голос матери, – скорая… приди, пожалуйста…       Лёшка стояла напротив, прислонившись к недавно оклеенной в зеленоватые обои стене, и своими большими, серьёзными, обеспокоенными глазами над белой полоской пластыря напоминала Маркесу врача.       – Отчиму плохо, я пойду. Спасибо за подарок, – сказал Маркес и поцеловал Лёшку в пластырь.       На ходу обматываясь теплой, пахнущей Лёшкиной квартирой арафаткой, Маркес выбежал на перекресток и остановился на светофоре. Колючая ледяная сечка, хлеставшая его по щекам несколько часов назад, сменилась тихим мелким снежком. Машин не было, улица была пустынна и плохо освещена, и Маркес, стоя под фонарем у перехода, решил посмотреть на подарок Лёшки. Он достал коробочку, открыл, и увидел на подложке из черной бархатной бумаги массивное кольцо. Серебряный Уроборос держал в пасти свой хвост, кося на Маркеса большим миндалевидным глазом. Кольцо было явно ручной работы и ювелир не пожалел мастерства, чтобы вложить в выражение морды существа побольше вселенски печальной мудрости.       Маркес улыбнулся и поднял голову. Огромный город, накрывший ночной тишиной свои маленькие улочки, но не позволяющий умолкать широким проспектам, держал его на своей ладони, будто взвешивая. Маленькие снежинки невесомо кружились на фоне жёлтого глаза светофора и Маркесу казалось, что в момент, когда зажжётся зелёный, тишину прорежет какой-нибудь невероятный, не из этого мира, звук, знаменующий что-то новое, что поселилось только что в душе у Маркеса.        Прошло несколько секунд, с тихим сухим щелчком зажёгся зелёный, Маркес снова улыбнулся и пошёл на проспект ловить такси.