Лабиринт

— Минсок-хён, тебе лучше поторопиться, — почти шепчет Чонин, и Минсок благодарен ему за этот едва болезненный понимающий взгляд. — скоро совсем похолодает. Пока шумная восьмёрка скрывается за поворотом, он испуганно пятится, глотая морозный воздух. Сердце выделывает такие кульбиты, что каждый новый вдох даётся с большим трудом; Минсок мысленно считает до десяти, опасаясь, что громкое сердце выдаст его, а потом делает первый уверенный шаг. *** — У тебя так сердце колотится, — Лухан беззастенчиво смотрит прямо в глаза, гладит лицо тонкими прохладными пальцами. Минсок улыбается смущенно, пока его белая рубашка нехотя ползёт с плеч, пока Луханевы губы осторожно пробуют на вкус основание шеи. Потолок искрится звёздами из дурацкого проектора, на фоне играет что-то американское конца 60-х. — Они скоро вернутся, Лу, — лениво шепчет Минсок, обнимая его за шею. На Лухане полосатая кофта и мягкие светлые штаны, его волосы, чуть растрёпанные, из окна трогает холодный ветер. — У нас есть ещё целая вечность. Лухан временами говорит странно. Минсок думает, что обычно люди так не говорят, скупятся на слова, но Лухан не такой, Лухан часто поддаётся настроению, как и сейчас. Сейчас он спокоен и абсолютно очарован: Мин щурится, разглядывая звёздный потолок, горбится, пытаясь согреть замерзшие пальцы, и словно становится меньше, совсем игрушечным. От такого Мина в горле встаёт ком и зубы сводит. — Замёрз? Лухан касается его в последний раз, когда поднимается, чтобы закрыть окно. *** Шершавые стены лабиринта давят, гоняют его в себе, как шар для пинг-понга: налево, теперь направо, а сейчас снова налево… Стены давят, и Минсок кричит, окованный ледяным страхом, не в силах сдвинуться с места. Здесь правит холод, тяжёлый, болезненный холод, проникающий в каждую пока ещё теплую клеточку тела. Он заморозил время внутри лабиринта, отделив его обитателей от остального мира, теперь они плывут кто куда, словно сонные рыбы, едва-едва перебирая плавниками. Минсок осторожно ступает по покрытой изморозью земле, по мелким, ощущающимся через тонкие подошвы, камням, по скрипучей от инея траве. Луна серебрит искусанные холодом стены, её света едва хватает, чтобы осветить путь, но Минсок не особо на неё полагается: собственная память подводит, заплутав в бесконечных поворотах. Сколько поворотов он насчитал? Нигде не ошибся? Снова налево, и взгляд цепляется за что-то одиноко темнеющее у самой стены. Если бы можно было умереть на мгновение, его сердце разорвалось бы к чёртовой матери от облегчения, чтобы Лухан, сидящий там, у стены, мог собрать его по частям. Но Лухан не соберёт, потому что Лухана здесь нет. Его нет. Здесь только Минсок, до краёв полный отчаяния, и маленький, скрючившийся от холода, куст. Светлый бутон, словно засахаренный, нежится в морозном лунном свете, подобрав под себя пластмассовые под инеем выцветшие листья. И эта едва живая нежность, каким-то чудом уцелевшая среди ледяного хаоса, колет грудь, прорастает внутри сухим и колючим. *** Дорога, обрамлённая цветами, ведёт к мосту. Они ненадолго задерживаются в мягкой вечерней тени, чтобы передохнуть. — Ты в порядке? — в голосе Лухана сквозит беспокойство, и Минсоку приходится улыбнуться через силу. — Твоё давление меня в могилу сведёт, честное слово. Минсок смеётся теперь уже совсем без труда, заглядывая в огромные блестящие глаза. Лухан стоит перед ним в окружении белых цветов, невероятно красивый и нежный, с поджатыми губами и недовольно сведёнными бровями. Его Лухан. Его Лухан копается в рюкзаке, с тихим ворчанием выуживает коробочку с таблетками и бутылку воды. Минсок смотрит на него снизу вверх, пока срывает готовый вот-вот рассыпаться белоснежный бутон, мягкий, тающий в ладонях. Едва сжимает его, борясь с желанием сломать, и тянется к Лухану, чтобы опустить цветок прямо в карман его рубашки. У Лухана нежная шея; её приятно ощущать под пальцами, целуя горячие губы; приятно чуть сжимать, лаская ртом его язык; приятно вести носом от самого подбородка до ключиц. У Минсока больная голова идёт кругом от забившего внутренности запаха цветов, от сжимающих его бока под футболкой цепких Луханевых пальцев. Запивая таблетки, Минсок думает, что Лухан похож на эти нежные белые цветы. Заспанное солнце гладит их взмокшие от дневной жары макушки и устало уползает за горизонт. *** Минсок не помнит замёрзшего куста, он не помнит ничего в этом лабиринте, кроме одинаковых поворотов и высоких, уходящих в самое небо, серых стен. Он идёт не туда, но менять направление нет времени. Сил тоже нет. Растирая замёрзшие ладони, переходить с шага на бег до бесконечности, давиться холодным воздухом. Голова наливается тяжестью, и тело перестаёт слушаться, окоченевшее, одеревеневшее. У очередного поворота подошвы проскальзывают, тянут вниз, и Минсок цепляется за идущую инеем стену, раздирая ладони. Глубокие царапины заполняются кровью, намокают, словно Минсок только что вымыл руки. Его изрядно трясёт от холода, кровотечение, видимо, не скоро остановится, но у Минсока нет на это времени. *** — Поцелуй меня, — выдыхает Лухан куда-то в изгиб шеи. Минсок жмурится от щекотки, но тут же поворачивается, чтобы в поцелуе коснуться Луханевых губ. Они обыкновенно тёплые и жёсткие, в отличие от его, но чувственные. Целовать Лухана можно часами, вынужденно делая паузы для вдохов и выдохов, целовать с языком и без, кусать, после зализывая, как любит Минсок. А ещё обнимать его и пальцами перебирать волосы. Минсок так и делает, позволяя прохладным ладоням трогать везде, позволяя опрокинуть его на поскрипывающие новизной простыни. — Я скучал, — выдыхает Минсок прямо в истерзанные собственными зубами Луханевы губы. — ты не представляешь, как я скучал. Лухан улыбается, и в темноте его улыбка выглядит почти что зловеще. Минсок испугался бы, наверное, если бы не руки, гладящие его оголенные бёдра, колени. У Лухана на бедре есть огромный шрам полумесяцем. Восхитительный шрам. Минсок любит трогать его, любит прислушиваться к своим восхитительным ощущениям, продолжая шрам языком, выводить рядом похожие круги. В такие моменты он словно смотрит на них с Луханом со стороны: вот он целует обтянутую кожей тазовую косточку, вот трогает губами бледную гладкую кожу шрама, вот Лухан слегка прогибается в пояснице и кусает щеку с внутренней стороны. Минсок думает, что они красивые, идеальные, восхитительные. А потом думать не получается, потому что Лухан двигается в нём слмшком аккуратно, выбивая из равновесия: ощущения сильные, но недостаточно для того, чтобы отключиться совсем. Минсок находится где-то на границе полной расслабленности и опустошающего наслаждения. Хочется больше, намного больше Лухана: больше рук и губ. Губы чтобы по всему телу. У него влажная спина и сосредоточенный вид, мокрые прядки прилипли ко лбу. Минсок глухо стонет, когда особенно глубоко, вцепляясь в Луханевы бёдра — руки с обозначившимися на них венами крепко прижимают его самого к постели, ногтями царапая плечи. Лухан закрывает глаза и шепчет что-то, иногда переходя на китайский, про лиса, про много — Минсок никак не разберёт — болезненно сводит брови. Это наслаждение выжимает из него последнее, невысказанное, то, что Минсок никак не может расслышать из-за собственного шума в ушах. Много. Много, когда в давящей темноте спальни Минсок наощупь ищет его запястье, чтобы считать пульс, пока не провалится в сон. Ещё несколько ночей спустя Лухан не узнает его, проснувшись после неспокойного сна, в их спальне. Будет удивлённо стирать кровь с лица, размазывая под носом, и падать, едва поднимаясь на ноги. Вспомнит только тогда, когда поймает взгляд бледного, словно обескровленного, Минсока среди других в дверном проёме, опираясь о плечо в белом халате. — Минсок… А Минсока коротнёт изнутри, потому что ехать в больницу нельзя, потому что график, потому что Лухану плохо. Его Лухану плохо. Он долго не сможет заснуть, щекой прижимаясь к подушке, пахнущей белыми цветами и кровью. *** Минсоку кажется, что это конец, потому что он больше не слышит собственного голоса — мороз сжал его горло своей колючей в льдинках ладонью — почти не чувствует тела. Всё, на что его хватает, доползти до покрытой льдом стены, устало припасть к ней плечом и скатиться на промерзшую землю. Он зашёл в тупик. Он замёрзнет здесь. Дрожь уже даже не бьет, но что-то бьет в голову откуда-то изнутри, словно вот-вот проломит. Невыносимо хочется спать, и ресницы, покрытые инеем, склеиваются. Он кашляет пару раз и замолкает, потому что сквозь страшный звон в голове слышит своё имя: «Минсок», — тихо зовут его. Он не отвечает, прислушиваясь, из последних сил пытаясь удержаться в сознании. Ему кажется, конечно же, ему кажется. «Минсок!» — голос становится громче, и Минсок понимает, что его зовут с другой стороны стены. «Минсок, я здесь», — голос уставший и до боли в кончиках помертвевших пальцев знакомый. — Я тебя нашёл. — шепчет Минсок одними губами, устало закрывая глаза.