Ошибка

      Кажется, это все огромная ошибка. Одна, большая, ломающая все, что они преодолели и пережили, просто все разом перечеркнуто, такой же полосой, как на груди Мирона. Краски теряют цвета и становятся черными, изредка графитовыми и пепельными. Кажется, голова кружится, и ломит тело все так, будто дело вовсе не в одном человеке, засевшем в подкорке, и сломанном сердце, а в групповом избиении и поломанных ребрах. И еще не знаешь, что хуже, потому что первое убивает куда мучительнее, чем второе. И если можно было бы все вычеркнуть, то Ваня бы вычеркнул их концерт в Берлине. А если можно было бы убить, то Ваня убил бы чертова Хинтера, появившегося на их выступлении. Не раздумывая, прибил бы.       Это происходит почти неясным образом. Концерт окончен, даже автограф-сессия подошла к концу, так что в зале совсем немного народу, да и те расходятся. Евротур, наконец-то, близится к концу. Ваню почти трясет от пережитого, и он не верит, что четыре года назад не знал толком Мирона, потому что сейчас они больше, чем семья. Ване безумно хочется обнять Федорова и кричать, как он счастлив, но Евстигнеев остается на месте, потому что Мирон, стоящий рядом выглядит настолько устало, что его бы в кровать уложить и не будить пару дней. Федоров оседает на ближайший стул и касается рукой Ваниного локтя, бросает короткое «спасибо» и прикрывает глаза. Ваня знает, что его соулмейт изнеможден, он почти чувствует это, поэтому коротко целует чужой, нахмуренный лоб, ощущая, как Янович немного расслабляется, и гладит его по плечу.       Тут все и ломается. Ваня знает, что, говорят, что обычно затишье наступает перед бурей, и его «затишье» длилось четыре года. Хлопает дверь, и входит Хинтер. Чертов Шокк нихрена не изменился: у него совершенно лысая голова, широкие, крепкие плечи и достаточно сильные на вид руки, покрытые татуировками, на губах играет ухмылка, и Дима делает шаг вперед. Ваня смотрит на Мирона: тот бледен, руки у него почти трясутся, но он постоянно заламывает запястья, чтобы этого не было видно, глаза расширены, как во время испуга, лоб едва заметно вспотел, и по виску стекает тонкая капелька пота. Мирон на грани приступа, на грани срыва или истерики, а Шокк стоит с таким видом, будто это они ввалились к нему в гримерку, а не наоброт. — Привет, Миро, — говорит хрипло Хинтер и в два шага оказывается рядом с Федоровым, — ждал меня, а, жида? — Мирон молчит, — ждал, — качает головой Шокк. — Съебись, — неожиданно рычит Мирон, сжимая кулаки, и Ваня вздрагивает от такого голоса Федорова. — Ну не горячись, Мирончик, — присвистывает Дима и резко придвигается, оглаживая грудь Яновича через футболку в том месте, где находится метка, — пойдем, поговорим.       Ваня все это время молчит, он боится вмешаться, потому что знает, что Мирон может его никогда за это не простить. Но руки так чешутся дать наглому Хинтеру по лицу, чтобы тот шел обратно, откуда пришел, и никогда больше не доставлял Мирону боли. Федоров тем временем отступает назад и нервно облизывает губы. Он смотрит в пол, а потом берет Шокка и тащит в подсобку. У Вани сердце замирает, и он вопросительно смотрит на Яновича, надеясь получить хоть что-то наподобие объяснений. Нихуя. Мирон лишь на секунду смотрит на Евстигнеева с непонятной болью и еще чем-то, что Ваня не может иденцифицировать, а после прикрывает дверь подсобки, но не полностью, а так, чтобы осталась небольшая щелочка, словно предлагая Ване видеть все, что происходит. — Нам не мешать, — Ваня хочет возразить, но Мирон добавляет чуть тише, — что бы не случилось.       Ваня садится около двери, устраиваясь максимально незаметно и слушает. Он не понимает, почему Мирон решается говорить с человеком, поломавшим его жизнь пять лет назад, но считает, что влезать все еще нельзя. Мирон выглядит невероятно серьезно, но Ваня точно знает, что на душе у Федорова скребутся кошки, а где-то еще глубже плачет маленький человек, ненавидящий все вокруг. Ване безумно хочется, чтобы Хинтер ушел, потому что он не то чтобы ревнует Федорова, просто в груди как-то неприятно щемит, а руки вспотевают от волнения. Евстигнеева мучает ощущение чего-то неизбежного и ужасного, отчего ему становится действительно страшно. — Ты все такой же, — говорит Шокк Мирону, и в его интонации слышится злость и похоть, — устраиваешь сцены, а на самом деле, тебя просто надо хорошенько поиметь. — Пошел нахуй, — шипит Федоров, Ваня по голосу чувствует, как он напряжен.       Слышится грохот. Ваня взлетает со своего места и открывает злосчастную дверь. Он видит Мирона, оседающего на стол, и потирающего кулак Хинтера. Янович держится за скулу, скорее всего, как догадывается Ваня, Шокк вмазал ему именно туда. Дима досадливо сплевывает и уже собирается уходить, когда резко оборачивается и прижимает Федорова к себе, целуя. У Вани что-то обрывается внутри, когда Мирон отвечает на поцелуй. Шокк сжимает худое тело в объятия, гладит чужую спину руками, едва заходя за поясницу, а после отталкивает Мирона от себя и уходит, кинув на прощание «шлюха». Мирон садится на пол и смотрит растерянно, но голову не поднимает — Вань, — неуверенно тянет Федоров, — прости, я… — Да пошел ты, — в сердцах бросает Евстигнеев и вылетает на улицу.       Он обходит почти весь Берлин и методично напивается в каждом баре. В голове сидит Мирон, которого Ваня так любит целовать, на шее которого бьется жилка рядом с тату, у которого добрые глаза и нелепый нос, но этот Мирон растворяется рядом с образом Федорова, целующегося с Хинтером. Ване плохо, он почти ничего не соображает и в один момент просто падает около какого-то бара и тупо пялится на экран своего телефона. От Мирона двадцать пропущенных и три смски: «прости меня», потом через час «мне жаль», и еще через полтора — «я такой уебок». Ваня почти смеется, вытирая выступающие слезы, оттого, как Мирон не пытается оправдаться. Евстигнеев снова смотрит на телефон, там входящий от Порчи. Ваня нажимает на «принять». — Бро, ты где? — португалец запинается и говорит как-то рвано, так что Ваня будто резко становится трезвым. — Я около бара, а что? — у Вани дыхание перехватывает, он знает, что Дарио сейчас, судя по голосу, с ума сходит, — что-то случилось? — Да, — говорит Порчи и замолкает, — у Мирона приступ был, я его уложил, но мало ли что…- Ваня молчит и чувствует себя таким уебком, что плакать хочется, потому что он ведь знал, что так и будет, — в общем, бро, кинь мне свои координаты, я подхвачу тебя. Мы сейчас нужны ему. — Хорошо, — осевшим голосом говорит Евстигнеев.       Он отключается и сбрасывает Дарио свой адрес. Руки трясутся, а из горла непроизвольно вырываются хрипы, метку жжет, а это значит то, что его соулмейту сейчас очень плохо. Ваня бьется затылком о стенку и издает протяжный полустон-полукрик. Не надо было им в этот Берлин. Это все ошибка.