*
Этот парень оказывается искусным воином, хорошим вором — и, ради всего, Довакином. Самым настоящим героем прошлой, этой и будущей эпох, таким откровенно живым, что верилось в его существование здесь, рядом, в ничем особо не примечательном Рифтене, с тяжким трудом. Но он был здесь — и он буквально только что убил Пожирателя Мира. Своими руками, своим голосом, ценой своей собственной жизни — и говорят, что он был в Совнгарде. Одно дело песни и вечные разговоры голодных улиц, что не утихали и не утихали, а другое — здесь; рядом. И, казалось бы, что делать доблестному герою здесь, в Гильдии Воров, в колонии рифтенских подземельных крыс, но парень соглашается, выполняет свои откровенно тяжелые задания и поднимает в Гильдии небывалую шумиху. Порой люди на улицах чуть ли не вешаются к тому на шею в истеричном желании узнать больше и больше об этих дальних заоблачных странах, об этом ненасытном вкусе надежды и чистого страха, о слепящем пламени драконов — и Бриньольф хмыкает, а в душе чувствует непонятную гордость. Довакин возвращается с которого уже задания и, получив свою порцию одобрительных хлопков по плечу от других воров, отправляется в неприметный дом Бриньольфа на окраине Рифтена с вопросом о следующем задании, и Бриньольф решает, что этот парень стоит слишком многого, чтобы держать его на максимальных дистанциях. Слишком дорого, чтобы его терять. Бриньольф решает — и вместо очередной ухмылки сквозь удивление и очередного задания холодным насмешливым тоном притягивает Довакина за светлые волосы и тягуче и мокро кусает-целует его в шею. А парень оказывается куда податливее, чем можно было подумать, и с тех пор идея о том, что он стоит слишком дорого для того, чтобы держать его отдаленно от себя, превращается в реальность.*
У этого парня сильные руки, светлые волосы и множество шрамов на теле, которые пахнут опасной свободой. Этот парень жесток и безжалостен в бою (Бриньольф с удивлением отмечает, что не успевает увидеть последний блеклый свет в глазах врага, как тот уже падает мертвецом от окровавленного двуручника в чужих руках) и на удивление покорен в постели. Этот парень опасен, странен, силен, отважен — и Довакин. Этот парень насквозь пропах холодом лесов и сыростью подземелий Скайрима; полностью изнизан зачарованными клинками, остриями стрел и зубами. Бриньольф ловит себя на том, что страх комком подступает к сухому горлу, когда собственные руки давят на бесчисленное созвездие шрамов, сквозь которые в воздух сочится восточный ветер. Шрамы пахнут драконьим пламенем, и Бриньольф отдергивает обожженные ладони. Бриньольф ловит себя на мысли, что держать внутри собственной плоти драконьи души — невыносимо больно. Что древнее слово отдается кровью на языке каждый раз при попытках познать его. Что крик разрывает не только воздух, но и глотку, и с этой мысли легенда о герое становится трагедией. Бриньольф сжимает пальцы на чужой шее и почти чувствует, как дрожит сквозь грань плоти живое уродливо-красивое пламя, зарождающееся глубоко внутри и обвивающее собою переломанные сто раз кости, как рвется оно наружу живой волной, которая мертва уже так давно, что ни один свиток не сохранил. Бриньольф до скрипа зубов хочет узнать, каково это — кричать; и каково это ощущается на себе самом — тоже. Прокручивает в голове историю чужими устами, которая кровоточит жаждой истинной свободы, горячим чувством победы и призраком недосягаемой идеи мира, но сам спрашивает только: — Это больно? Норд напротив бросает на него тихий взгляд, настолько серый и безвкусный от усталости, и коротко отвечает: — Невыносимо. И Бриньольф думает, что одно это слово стоит дороже историй на сотнях книжных страниц.*
Бриньольф изо всех сил пытается отогнать пробирающуюся сквозь нарост ощущений ломоту костей, когда ледяные пальцы отказываются держать отмычку, пока они вдвоем после громкой и кровопролитной битвы пытаются попасть в заброшенную хижину посреди густого голодного леса. Когда холод наравне с кровоточащими ранами и рвущей усталостью цепляется за кожу и лезет под доспехи, когда сил не хватает настолько, что хочется упасть прямо на пороге и заснуть (скорее всего, насмерть), и когда, наконец, раздается щелчок открываемого замка. Довакин рядом с ним обессилено упирается в стену, медленно зачесывая пятерней окровавленные мокрые волосы назад, еще больше пачкая их кровью с ладони, и не сразу понимает, что дверь в хижину открыта. Они вваливаются в маленькое помещение, словно бы пьяные, оглядывая пыльные полки и старые шкафы в поисках зелий или повязок, и Бриньольф с обесцененной радостью отмечает, что рядом с камином лежат дрова. Отсыревшие, но им сейчас хватит и этого. И еще отмечает, что по полу разбросаны мелкие вещи, а в воздухе пахнет затхлой смертью. Но им хватит и этого. Бриньольф оглядывается на Довакина и, отгоняя тупую боль под венами от одного вида этого израненного слабого воина, подзывает его к себе в надежде, что у главы Гильдии осталось хоть немного сил, чтобы разжечь костер с помощью магии, потому что у него самого на разжигание естественным путем их точно не осталось. Норд подходит к нему и, прежде чем вор успевает высказать просьбу хриплым ломаным голосом, подводит раскрытую ладонь в сотне порезов к очагу и — Бриньольф видит, скольких усилий стоит это, казалось бы, легкое заклинание — заставляет огненный шар загореться на ней. Ослабленно отталкивает шар к сложенным в камине поленьям, и те вяло загораются. Садится рядом на пол. Бриньольф смотрит назад в поисках кровати или подстилок, но комната почти что пуста. Хочется вернуться домой, вернуться в Рифтен; хочется принять ванну, зализать все раны, поесть и выпить меду; но прежде всего хочется спать, и Бриньольф не сразу вырывается из собственных мыслей, когда чувствует чье-то прикосновение к собственному плечу. Оборачивается и видит голову Довакина на своем плече. Уставшего, ослабшего, израненного и поломанного Довакина. Со спутанными грязно-кровавыми волосами, мятыми доспехами и затупленным оружием, со рваными ранами и полузакрытыми глазами. — По крайней мере, мы живы, — исступленно бросает Бриньольф, пытаясь ухмыльнуться, но получается плохо. Ждет пару секунд, переводя взгляд на огонь, и повторяет: — По крайней мере, мы живы, детка. Довакин не отвечает, а у Бриньольфа нет сил поворачивать голову и смотреть: потому что заснул — или потому что просто молчит. Отвратительно сильно хочется вернуться в Рифтен, хочется хорошего очага и хочется отдыха. Хочется воровских баек, историй и пепла у огня. Хочется домой ― и почувствовать себя полноценно живым. Но у них есть только слабый костер и полупустая хижина посреди темного зимнего леса, есть только множество ран и слепая радость оттого, что они просто-напросто живы. И им хватит и этого.*
Векс приносит бессознательного Довакина на своих плечах со сложного совместного задания (для которого табу на убийство временно оказалось бездейственным), и Бриньольф едва ли не роняет только что заточенный кинжал себе на ногу. Умелый вор возвращает своего израненного полумертвого лидера, когда ночь пожирает Рифтен сотнями черных лучей, и Бриньольф видит в этих расширенных в мольбе о помощи глазах, что такое настоящее, страшное и громадное отчаяние. Потому что слабости в крови слишком много — и потому что даже идея снова потерять лидера оказалась невыносимой. Когда на пол собственного дома падают кровавые капли, сворачиваясь в темные метки, когда сквозь покрытую ссадинами кожу едва чувствуется сбитый пульс, когда поражающая сила сменяется всепоглощающей слабостью, Бриньольф полностью понимает, что такое страх. И страх отнюдь не за себя. Векс успевает прохрипеть отравленным голосом что-то вроде «пещера» и «их было слишком, слишком много, а я успела…», когда Бриньольф криком отсылает ее в Крысиную Нору за помощью тамошних специалистов (дилетантов тех еще, но всяко лучше, чем его собственные кривые познания во врачевании), а сам бросается лихорадочно искать зелья по всевозможным полкам, мешкам, сундукам и карманам. Стеклянные бутылки мешаются, рябят в глазах ядовитым цветом марок и снадобий, а у Бриньольфа слишком, слишком мало времени, чтобы вдумываться в их предназначение. Заставить Довакина глотнуть лекарства оказывается немыслимо сложным, потому что руки не гнутся, держа на себе ослабшее тело, такое изломанное, такое полумертвое, такое… и потому, что тот никак не хочет глотать. Когда нагретые огнем доспехи обнажают рваные, жженные и уродливо-кровавые раны, когда на теле не обнаруживается свободных мест, когда чужое слабое дыхание ломается кусками полувздохов, Бриньольф понимает, как сильно могут сжиматься внутренности. Спустя несколько дней поломанный буквально полностью Довакин, чьё тело жжет от едва заживших ран, смешанных с колючими лекарствами, чья кожа усеяна тканями с сухими марками крови и чье дыхание так отчаянно хрипит по ночам, открывает красно-серые глаза, что-то невнятно шепчет и дотрагивается слабыми негнущимися пальцами до чужой рубахи, и Бриньольф впервые целует его. Больно, отчаянно, голодно, словно бы неважна Гильдия, неважен Рифтен, неважен чертов Скайрим, который разлагается совсем как дыра в его собственной груди. По-настоящему.*
А потом Довакин уезжает. Отрывочно бросает ночью, когда тело все еще саднит от крепких рук и рваных ненасытных движений, когда подушечки пальцев все еще горят ото льда чужих шрамов сквозь все изгибы кожи, когда жару в комнате убивает лишь слепой тонкий ветер из приоткрытого окна, что воздуха в Рифтене больше не хватает. Что кости болят, но не от бесчисленных переломов и драк, а от их отсутствия. Что голос начинает оседать ребрами в желудок, и это чувство настолько ужасно, что он уезжает с рассветом. Куда — невесело и серьезно отшучивается, что не прочь стать главой еще какой-нибудь организации, преступной или не очень. Почему так скоро — нарочито тяжело вздыхает и повторяет сказанные ранее слова. Что с Гильдией — и оставляет его, Бриньольфа, за главного. — Так что, — произносит Бриньольф, глядя в окно, сквозь которое пробивается кусачая грязная ночь, — просто берешь и удираешь? Довакин застывает с мечом в руках на секунду, а затем кладет его у стены, ближе к двери, словно бы для того, чтобы поутру как можно быстрее уйти. Отвечает, и в его голосе безжизненность от вдруг навалившей усталости сильнее любой боли в сотни раз: — Я не удираю, Бриньольф; я ухожу, — механическими движениями берет в руки броню, неосознанно постукивая пальцами по поцарапанной поверхности, и кладет ее на комод. Тоже рядом с дверью. Теперь кажется, что все пространство дома Бриньольфа сузилось до двери. — Я и не надеялся, что ты поймешь. — Я-то не пойму? — Бриньольф не успевает сдержать внутри резкий смешок, да и, думает, ладно. — Естественно, я не пойму. Я здесь всю жизнь прожил, в Рифтене, и, о да, мне не понять, каков вкус настоящей свободы, которая… так далеко отсюда, полагаю? Которая где-то там, за морями и горами, куда у меня просто нет причин ломиться. Или не причин, а прав, кто знает? — хочется меду, чтобы его горечь хоть немного сильнее обожгла горло, чем есть и без того. Бриньольф выдыхает: — Знаю, что выглядит, будто я себя жалею, но… А, видимо, мне и надеяться не стоит, что ты поймешь. Довакин молчит, стоя у шкафа, который так отвратительно рядом с дверью, что хочется выбежать из этой коробки и позволить мертвой ночи поглотить тебя. Прямо как кровавую драконью душу. Но Бриньольф лишь косит горький взгляд на норда и отмечает, что в волосах того нет знакомых кровавых нитей. Или он просто внезапно разучился их замечать. — У тебя нет причин останавливать меня. Ни у кого нет, — отвечает Довакин, и безжизненная усталость поглощает всю неправду этих слов, потому они становятся такими же острыми и мертвыми. Бриньольф хочет сказать, что у него этих причин больше, чем у кого-либо другого, но что-то ему не позволяет. Хочется зализать свои несуществующие раны, хочется горького меда, хотя горло и без того отвратительно колет, хочется сна, хотя мысли все равно не дадут заснуть, — и хочется тихого отдыха. Но что-то не позволяет, потому Бриньольф бросает холодно-горячее «Твое право, детка» и отворачивается к окну, в котором смертью догорает ночь. А утром Довакин уезжает. Запрягает недавно купленную молодую лошадь (за ворованные деньги), коротко прощается с ворами и покидает Рифтен, оставляя за собой Гильдию без главы — и Бриньольфа. Бриньольфа, который сразу же решает, что ничего в этом страшного нет, отправляется в Гильдию и пытается жить прежней жизнью, потому что абсолютно все хорошо и прекрасно (а перед ними снова города на коленях…) — Так, друзья, то, что мы вновь остались без лидера, не означает начало безделья. Дела Гильдии все еще продолжаются, и я проведу личную беседу с каждым, кто с этим дурацки простым правилом не согласен! Бриньольфа, который, кажется, особо не меняется, даже встав на пост временной (временной же?) главы Гильдии. Который оказывается отличным предводителем и остается таким же прекрасным воином и стратегом. — Векс, есть интересные — только интересные — дела на примете? Бриньольфа, который через некоторое время думает, что даже чертов Скайрим не разлагается так быстро, как его изломанные внутренности пропитываются неосознанной и непрошенной тоской. А тоска разрастается, впиваясь корнями в нервы, обволакивает, словно яд, кусая кровь до почернения, и пронзает, как отравленная стрела от врага. Прямо в спину. И… вот не поймешь: или обмораживает, словно заклинание холода, или сжигает огнем. Тоска разрастается до того, что Бриньольф понимает, как все же противно чувствовать к живому существу что-то большее, чем пустая страсть, — и смеется самому себе. И смеется сильнее, когда осознает, что это все чертов норд в капюшоне, тот самый странный парень из «Пчела и жало», этот странник, которому другим членам Гильдии приходилось давать мастер-классы по вскрытию замков, чтобы его ненароком не прирезали, пока отмычки буду искрить в руках, этот Довакин и эта «детка» в шутку — а потом резко становится не смешно.*
Проходит зима. Холодная, голодная, грязная и отвратительно злая, словно бы целиком и полностью охваченная нечистым льдом. Гильдия живет своим чередом: воры воруют, деньги идут, а дел не убавляется — и всем нравится Бриньольф в роли главы, потому что вот, Брин, молодец, не даешь упасть обратно на колени, а, вот ответственный человек, это я понимаю! А в Рифтене дети на улицах все так же играют в Довакина. О Драконорожденном ползут тысячи слухов, и даже опытному вору сложно разобрать, что из них может оказать правдой, а что — сущая и нелепая ложь. Грелод Добрую убивают в ее же приюте; дети чуть ли не плачут от счастья, а теория о том, что Довакин стал частью Темного Братства, становится крепче некуда. Говорят, что он, возможно, женился; говорят, возможно, под покровом ночи у них в храме, но во все это верится слабо — или просто не хочется верить. Говорят, его частенько видят у городов во время нападения драконов. А драконы все так же продолжают нападать. Тоска по этому парню не сравнится даже с ним самим. Не сравнится с жаждой свободы, с жаждой благополучия любимому делу и жаждой… Бриньольф украдкой и как бы невзначай спрашивает у городских прохожих, что говорят о Довакине.*
Бриньольф просиживает много времени в таверне, пока делами Гильдии (сейчас стабильно спокойными) занимаются другие, для себя самого аргументируя это небольшим отпуском, а на самом деле здесь чаще всего говорят обо всем известном герое. И когда не хватает сил выдумывать аргументы, когда не хватает сил слепо ждать неизвестного, когда не хватает сил тосковать так сильно, как того желает все существо, Бриньольф покупает эль и не забивается в дальний угол (осталось только найти капюшон), а садится на стул по центру таверны, прямо перед девушкой-бардом, что играет на лютне для гостей, и голос у нее сплетается со струнами, отравляет болезненным спокойствием и… и кто-то просит песню о Довакине, на что та говорит: «Конечно. Одна из моих любимых» и поудобнее берет инструмент, словно бы это не песня, а настоящая торжественная мольба. Или не словно. Бриньольф отпивает эля и смотрит на ее руки, что перебирают струны, а потом мелодия врезается в голос непередаваемой гармонией, и он снова ощущает, как могут сжиматься внутренности. Как может тянуть внутри сердца, куда никаким оружием, даже самым сильным и искусным, не доберешься.Наш герой, наш герой…
Посетители таверны слушают ее песню, слушают эту мелодичную мольбу и дань, внимают каждому звуку и чувствуют, что все это еще далеко не конец. Что конец еще ничего не предвещает. Чувствуют, что Довакин вернется тогда, когда придет время, потому что так должно быть — а если должно, то непременно будет. Бриньольф постукивает пальцами по стенкам кружки, вспоминая отвратно-громкие надрывные вои драконов, что обрываются гордым криком Довакина, таким громким и мощным, что небо, кажется, вот-вот треснет и прольется на землю чередой осколочных медалей.Я говорю тебе, я говорю тебе: Драконорожденный идет.
Люди чувствуют, как льдистым пламенем светится в их сердцах чистая, глубокая вера, которую не сможет спалить ни один дракон. Чувствуют, что сердца их связаны между собой красными нитями из свободы, и ничто не сможет эти нити порвать — ни смерть, ни жизнь. Знают, что, пока в их души вплетена эта громадная бесконечная линия, Скайрим не падет. Бриньольф отпивает эля и не может глотнуть, а потом осознает, что мешает ком в горле. Что мешает эта мелодичная красивая песня, эта мелодия, до скелета пронизанная надеждой настолько, что боль в сердце перерастает саму себя и становится почти что физической — и Бриньольф ежится, сдерживая желание дотронуться до груди; дотронуться до груди и разорвать ее, достать бестолковое сердце и оборвать эту отчаянную эмоцию.Поверь, поверь: Драконорожденный идет.
Люди знают, что Довакин вернется, даже если находится настолько далеко, что ни одному драконьему крылу не покорить таких расстояний. Знают, что нет таких высот, каких бы они не достигли все вместе, и что каждую из них они скоро покорят. Потому что так должно быть — а если должно быть, то непременно будет, потому что ни одно сердце не сможет выжить без веры, а у них — о, у них ее хватает. Бриньольфу кажется, что терпеть это невозможно, но, о всевышние, как горяча, как ядовита эта мокрота в горле, растекающаяся внутрь самой крови, где ей самое место. И Бриньольфу кажется, что это настолько же прекрасно, насколько всепоглощающе больно. Кажется, что он почти может чувствовать кровь от крика на языке.Берегись, берегись: Драконорожденный идет.
И каждый из этих людей знает, что он придет. Довакин придет, потому что пока легенда жива в их сердцах, он не погибнет. Потому что в этой легенде столько свободы, столько жажды, столько боли и столько жизни, что грудь сдавливает клеткой из ребер так сильно, что сил хватает только на глубокий вдох. И пока они могут дышать, Довакин придет.Ты узнаешь, ты узнаешь: Драконорожденный пришел.
Бриньольф выдыхает и слушает, как люди аплодируют песне, смахивая невидимые слезы с глаз и потирая грудь от фантомной боли. Бриньольф поднимается со стула, оставляя полупустую кружку эля, и выходит на улицу, где играет болезненно-черными лучами ночь, где звезды сплетают собою не шрамы на чужой спине, нет — где звезды сплетают собою будущее. Бриньольф дышит спокойно, но тоска под сердцем просит, потому он вдыхает так сильно, как может, пока легкие не начинают болеть. Потому что пока они могут дышать, легенда не умрет. И Бриньольф будет дышать столько, сколько требуется. Будет вырывать свой последний вздох из лап любой твари, из когтей любого чувства и самой смерти. Бриньольф будет хорошим лидером, отличным воином и все таким же прекрасным вором. Будет украдкой подслушивать людей на улицах, хмыкать на грустные восклицания товарищей о том, как тяжело становится ждать, и не допивать из кружки, когда певец вновь заиграет о легенде. Бриньольф будет ждать, потому что есть кого. И пока легенда жива внутри него, Бриньольф будет дышать.*
Тихий Рифтен готовится к закату, как вдруг в страстной глубине неба раздается чудовищный разрывающий драконий вой, а в следующий момент в увядающем свете солнца уже блестят сотни мечей, отражающих поедающее воздух пламя. Бриньольф натягивает тетиву лука, озлобленно целясь в поразительно быстрого дракона на бескрайних небесных просторах, а крыши домов хватают языки пламени, как вдруг раздается пронзительный стук сильных лошадиных копыт, а потом в город молнией въезжает странник на черной лошади с адскими красными глазами. Странник с поцарапанными, избитыми, изредка мятыми, но крепкими доспехами, с засохшей нестертой чернотой крови на редком и хорошем оружии — и живой. И люди вокруг смотрят на него диким испуганным взглядом, провожают глазами цокот мощных копыт и тихо облегченно выдыхают. Люди вокруг чувствуют, как натягивается и одновременно ослабевает красная нить сквозь их внутренности, и осознают, что снова могут дышать полной грудью, а не хранить каждый маленький глоток воздуха. Бриньольф мажет стрелой мимо дракона, но и это уже совершенно неважно, потому что в следующий момент всадник спускается с лошади, опускает скрывающую лицо маску на шею и вдыхает сильнее, чем может кто-либо. И Бриньольф чувствует, какой острой болью отдается древний голос на стенках глотки, как остервенело хочется выплюнуть эту бестолковую муку вместе с окровавленной слюной, но вместо этого из горла вырывается яростный крик. Сотни сплетенных вместе волн срываются шаром, и Бриньольф вспоминает, каким слабым был тот комок огня на ладони Довакина, когда после изнурительного боя они вдвоем остались в той холодной мертвой хижине посреди такого же леса. Воспоминание это стирается обрывками прошлого, потому что сейчас, здесь, в Рифтене, весь голод древнего слова охватывает драконью плоть, впивается в его чешую мокрыми зубами и заставляет это великое существо обессиленно опуститься на землю, где оно ловит десятки стрел и рубцов от мечей. И люди невольно расступаются, когда всадник подбегает к дракону и изо всех сил бьет его меж яростных глаз, окропляя кровью доспехи, лицо и оружие. Бьет за всех людей, в чьих оголенных и уязвимых сердцах греется змеей из кровавых роз шипастая надежда, от которой и больно, и сладко ― и которая порой напоминает настоящее безумие. Бьет за все еще изломанный Скайрим, за всю громоздкую войну на пороге, за каждую каплю пролитой крови, что свернулось черной меткой на промерзшей земле. Бриньольф хватается рукой за грудь, хотя боли нет, и смотрит, смотрит и видит, как драконья плоть растворяется, оголяя мертвые сырые кости, и тянется линиями безграничной силы к Довакину, просачивается внутрь его и оседает грязной душой на костях. И Бриньольф знает, как это больно ― и как прекрасно одновременно. По городу проносится мешанина хриплого счастливого смеха, облегчения, надежды, гордости ― и красной веры. По городу проносится гвалт и мольба, песнь ― и крик. По городу проносится гром аплодисментов, настолько свободных и искренних, что Бриньольф сдавленно выдыхает. И снова может дышать. Закат пахнет сердцем, а Довакин поворачивается, оглядывая толпу победивших, и утыкается серым взглядом в Бриньольфа. Смотрит тягуче, словно взахлеб, но спокойно и поразительно мудро; смотрит с отголосками крови на языке, с легендой на иссохших устах и неизменной линией крови в светлых волосах. Смотрит ― и делает то, что неимоверно редкое и стоит дороже всякого золота: улыбается одним уголком губы. И в этой полуулыбке нет ни доли ухмылки; есть лишь победа. И с этого момента легенда все так же продолжается.