lift me up, lift me over it

Уилл знает: Дракон силён. Одолеет обоих, сожрёт, обагряя лиловой кровью клыки — кривые, сточенные едва не до красных, больных от сырой слоновой кости дёсен, мутно-жёлтые по краям, ухватившие, будто акула, из мокрого воздуха их карамельный страх: оцепенение, патока мыслей, сладкий привкус конца на щербатом нёбе. Уилл рискнёт подумать об этом позже; если «позже», конечно, придёт. Руки пахнут гранатом и вишней, и у смерти — не малахит, не топаз в глазах — чёрное золото, клювы стервятников и багровые отблески старых ссадин. Уилл смотрит на то, как рубиновой солью течёт из ран Ганнибала вода; как в пергаментных сказках, которые на ночь (болота в Луизиане топкие, мутные, ядовитые) читал отец: виноватого кровь — вода, невиновного кровь — беда. Уилл больше не чувствует себя ни порфирным ягнёнком из алебастровой шерсти и тёплого серебра (на иконах Палермских базилик), ни карой когтистого Агнца с десницей из вечных танталовых мук, но очень хочет спастись и спасти, — Господи, дай мне силы в ладонях — и храбрости сердцу (в рубцах-улыбках) — остаётся тупая, ветхозаветная страсть разбить в крошку и пыль Моисеевы две скрижали: убий. Развей пепел из пасти Драконьего зла; смени парус с агата на алый; сравняй прах с плотоядным Эгейским морем. Ганнибал понимает, кусая размякшие от вина и осколков бокала губы, улыбается как Астарот с Вельзевулом (Уилл трёт запястьями друг о друга, будто ещё одна муха в заржавленном олове его душной, безжалостной паутины), след от клинка зажимает пальцами; хочется выть, как волчонку — с индейской медью собаки-матери на поджарых от ласок боках. Ловит взгляд — отвечает ему: если ты и умрёшь — умирай, помня, что твоя жизнь была лучшим обрывком моей; если я и умру, вспоминай меня, моё хрустальное сердце, — болью в коленях, зашитыми венскими нитками ранами на руках, богохульством в часовнях гниющей Италии; будь со мной, будь со мной, будь со мной. Золотой дом — далеко — светится томным кладбищенским воском (там, на седьмом кругу Ада, за лимонной церковной оградой), и вокруг светлячки, светлячки, светлячки: забери меня к морю, подними меня выше, дай мне коснуться огня чешуёй терракотовых крыльев Дракона; Уилл берёт в руки тис и труху топора (из такой же сколотят нам гроб; на двоих — один; как-нибудь позже) — режет по человеческой плоти, вырывая из горла обкусанный яростью крик. Терпкий запах касается синих вен розовой пылью приправ, виноградным зноем весеннего алкоголя; Ганнибалу до сухости в рваной гортани хочется первым сорвать артерии с белой шеи Дракона, но он только ломает (с графитовым хрустом) ему две ключицы — почти говорит: рассеки ему горло серебряным лезвием, mon ange sale, — мы с тобой обвенчались в Аду (Дьявол вёл тебя за запястье к коринфскому льну алтаря). Уилл глотает солёный фрез с обожжённых своей бедой щёк, колет пальцы о щепки тёмной дождями Атлантики рукояти — звенит остриём копья Лонгина об охапку лимф и хрустящий кадык, усевая земельную сажу солью и битым стеклом искушений и миражей в Иорданской пустыне. Дракон бьётся лопатками о холодный мрамор; под ним шипит, разливаясь в секунду кипящим ядом, амарант из брусничного моря — Уилл думает: сгинуть хочется точно не в нём. У Ганнибала руки — по локоть в крови (над океаном цветёт рассвет из вельветового шафрана, сжигая до мяса кожу, стекая в сердце плавлёным свинцом — по распоротым венам), и он прячет их в складки рубашки Уилла, прижимая к себе за ямы из абрикосовых косточек на хребтовой мозаике; Уилл касается пальцами рваных краёв симметричной «улыбки» под его острыми рёбрами, ловит радость победы во взгляде — слушает чёртову дюжину слов, утыкается лбом с алебастровым шрамом — в ключицу. Рвёт своё (с сердцем, адамовым яблоком и языком), вцепляясь поломанной данью известняку во французских замках Ганнибалу в две стороны позвоночных бивней: ссыпает с обломка скалы серебристую пыль, делая только один шаг вперёд, — Господь знает, как они любили (мир хорош за секунду до взрыва). Море горячее, синее, очень солёное — разбивается пеной дней об их запястья, пыль на ресницах, лиловые раны; камни у берега ломят жёлтые кости в прах, и вкус на губах от восточного ветра (пополам с чужой кровью, чужими губами, чужой красотой) кажется каплей вина из святого Грааля; в голове шумит громко, отчаянно, безнадёжно — Ганнибал не хочет знать: от прибоя, Уилла — или гранита в разбитом виске. Перед тем, как закрыть глаза, Уилл видит, — там, далеко, на утёсе — деревья персика, вишни и жёлтых птиц (лепестки сеют цветом хрустальную воду — лепестки топят целые корабли); успевает подумать, что на графите его зрачков всё равно пересохнет другая фреска: Ганнибал, облачённый в чёрный с червлёным саван (и себя рядом с ним: в шрамах от волн, акул, демонов — в темноте васильков и сапфиров моря).