Heathens

POV John Murphy В одиночной камере тесно даже одному: небольшая жёсткая койка и унитаз занимают большую часть и без того маленького пространства. Ты взаперти: либо лежишь, либо меряешь клетку шагами. Ещё ешь. То ли пюре, то ли кашу. Иногда просто отделяешь плесень от ужина, копаешься ложкой в небольшом подносе, а потом швыряешь всё содержимое в стену. Пристрастился к чаю. Уже порядком использованный пакетик в мутной воде. Без сахара, соответственно. Каждый раз обжигаешь язык и клянёшься, что не будешь пить эту бурду. Но пьёшь. Обжигаешься. И снова пьёшь. Порой радуешься завтракам. Чёрствая булка и маленький кусок масла заглушают животный голод хотя бы на несколько часов. Жуёшь медленно, пытаешься насладиться каждой крошкой. Но суть одна — никуда не деться. Кроме холода кровати, у тебя, по сути, ничего нет. Лишь мысли и внутренний голос, надоедливой пластинкой доводящий до сумасшествия. Не знаешь, как долго находишься в одиночке. Пробовал считать: один, два… минута и пятнадцать секунд… пять минут… Сбился на десятой и решил начать сначала. Трещин на потолке ровно семнадцать, а на полу всего пять. На стенах больше десятка разных надписей, пропитанных отчаянием и гневом. Одни просили о помощи, другие о смерти, кто-то считал свои дни, а кто-то усердно выводил имя, чтобы помнили. Ты решаешь выводить своё. Никому ненужное, нескладное имя, а потом такую же бессмысленную фамилию. Джон Мёрфи. Всего девять жалких букв, как и ты сам. Интересно, сколько осталось сидеть взаперти? Отсутствие окон не дает определить, какое время суток господствует снаружи. Остаётся лишь гадать. Ядовито-жёлтый свет люминесцентной, единственной лампы режет глаза, а лёгкое гудение закладывает уши. Но заключённые громче. Даже через железную дверь слышатся нечеловеческие крики и безумный смех людей. Ты присоединяешься к ним нескоро: сначала стараешься держать себя в руках, потом поддаёшься собственным страхам, а затем кричишь и просишься на волю. Четыре стены со временем становятся меньше, как и собственное тело. Грязные мысли опутывают расшатанный рассудок — ложка кажется идеальным орудием убийства. Самоубийства. Ногти ломаются о стены в попытках проделать себе путь на волю прямо так, голыми руками. Ты царапаешь нещадно, не обращаешь внимания на кровь, сбиваешь костяшки, колотишь кулаками до хруста в тонких пальцах, а когда боль слишком жалит, прижимаешься к полу щекой и засыпаешь забытым щенком у самой кровати. Ты видишь тени спустя несколько часов или дней. Лишь улавливаешь взглядом чьё-то движение и слышишь приглушённые голоса. Сумасшествие прямо тут: вальяжно передвигается по камере, острыми когтями сжимает сердце и громко смеётся. Пытаешься убежать; снова сбиваешь незажившие руки в кровь, колотишь ногами в дверь и срываешь голос, хрипло скуля без остановок. Охранники лишь смеются, отдают поднос с едой и уходят. Острый осколок разбитого стакана впервые касается вен, оставляет глубокие полосы на запястьях и движется вверх. Голоса стихают. На время. Просыпаешься на койке с перевязанными руками, чувствуешь, как запястья сжимают тугие наручники. Не сдвинуться ни на миллиметр. Кормят с ложки. Те же охранники, пока те же тени безумными птицами бьются о стены. Затем отпускает. Резко и без предупреждения. Опять начинаешь трезво оценивать ситуацию. Пробуешь считать: один, два… минута и пятнадцать секунд… пять минут… Сбиваешься на десятой и решаешь начать сначала. Трещин на потолке ровно семнадцать, а на полу всего пять. Лампа привычно режет глаза, а еда вызывает отвращение. Разрешают передвигаться по комнате. Снова ходишь туда-сюда, пытаешься зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, но в камере слишком тошно. Смотришь на руки. Шесть уродливых шрамов на руках в общем количестве. Могло быть и хуже. Смеёшься. Так искренне и так громко, что собственный голос кажется чужим. Кричишь. Слишком больно. Страшно. Одиноко. Когда дверь открывается и ты видишь перед собой охрану, тревожное чувство зарождается внутри. Острые когти заточения всё ближе к горлу: оно готовится завладеть тобой, прижать к стене и нанести решающий удар. Но когда улыбка Беллами Блейка рассеивает темноту камеры, ты облегчённо выдыхаешь. Теплота разливается бурной рекой по артериям и многочисленным венам, согревает исхудавшее тельце, прожигает в беспокойном сердце огромные дыры, выбивая из лёгких всякий воздух. В руках у парня небольшой поднос с ароматным супом, свежим хлебом и крепким сладким чаем. Живот предательски урчит, но ты не двигаешься. Смотришь всё ещё с опаской на надзирателя своего блока и не веришь собственным глазам до последнего. Иллюзия уж очень получается реалистичной: родные губы исследуют лицо, нежно касаясь щёк и оставляя почти невесомые поцелуи. И ты боишься. Боишься потеряться в выдуманном мире, боишься дать волю эмоциям, боишься своих слёз, но точно знаешь, что не упадёшь ещё ниже. Блейк своим нежным взглядом способен растопить даже вековые льды, а поддержкой заставить солнце светить ещё ярче. Камера с ним кажется и не такой уж ужасной, как и собственное состояние. Улыбка впервые озаряет лицо: вся хмурь послушано растворяется, прогоняя прочь одиночество и скрытый страх. Не веришь собственным ощущениям. Слишком хорошо находиться с ним. Слишком нереально. Но Беллами продолжает целовать, сбрасывать невидимые оковы и освобождать тебя из незримого заточения. Стараешься держать себя в руках, не поддаваться порыву, удерживать эмоции, стаей бабочек бьющихся о рёбра. Любовь сильнее. Кричишь. Отталкиваешь Блейка, падаешь безвольно на колени и плачешь. Чернота сгущается где-то над головой, утаскивает в считанные секунды на дно и не даёт опомниться. Родные руки касаются плеч, а сам надзиратель присаживается рядом. Сердце тревожно бьет в груди, пока назойливые бабочки медленно умирают под гнётом нескончаемой печали. Тени снова появляются на стенах причудливыми узорами, мелькают перед глазами безумным роем, выбираются из самого Ада и истошно кричат. Ты теряешься в вихре страха, и даже Беллами не может помочь. Лишь гладит утешительно по голове, что-то шепчет на ухо, едва слышно зовёт санитаров и уходит, как только врач ставит укол. Когда открываешь глаза, Блейк сидит рядом. От него пахнет табаком и медикаментами, в то время как от тебя отчаянием и болью. Берёшь надзирателя за руку и крепко сжимаешь её в своей. — Тебе осталось потерпеть неделю. Всего неделю, и ты отсюда выйдешь, — парень целует тебя в лоб, а потом оставляет, ссылаясь на работу и приближающийся обход. Не веришь. Лишь громко смеёшься, как только железная дверь со скрипом закрывается на замок. Тени усмехаются вместе с тобой. Приближающаяся истерика зовёт за собой, машет приветливо рукой и без стеснений врывается в разум. Начинаешь звать на помощь, как только кровь в жилах начинает закипать, а голова раскалываться на миллиарды частей. Надеешься умереть прямо сейчас, но смерть продолжает стоять в стороне и наслаждаться муками. Кричишь. Но помощи нет. Лишь частые приступы и дрожь по всему телу. Сколько прошло? Ты не знаешь. Но часы сменяются часами, а дни днями. Беллами не заходит, лишь передаёт записки через охранников и пытается поднять боевой дух. Комкаешь записки и спускаешь каждую в унитаз. Жаждешь личной встречи, мечтаешь о терпких поцелуях, но получаешь лишь бумажки… Время идёт слишком медленно. Сходишь понемногу с ума. Разговариваешь с самим собой, лишь бы не слышать крик снаружи. Гогот теней подобен яду, разъедающему и без того уязвимый разум. Смирился. Даже с этой жгучей болью. Часто засыпаешь под собственные слёзы, а просыпаешься от крика. На кровати спать неудобно: монстры подбираются уж слишком быстро, поэтому перебираешь под неё, укрываясь по обыкновению одеялом с головой. После сна бьёшь привычно по двери, просишься на свободу и сдираешь костяшки в кровь. Перебитые руки, израненные пальцы и сбитые суставы. Всё напоминает о собственной жалости. Смерть приходит за тобой через некоторое время. Стоило лампочке погаснуть, как злодейка тут же завладела разумом. Когтистая рука тянулась целенаправленно к сердцу, кромсая попутно многие органы. Кровь шла изо рта, не давая крику вырваться из горла. Собачий холод сковал тело. Ты не шевелишься, лишь продолжаешь кашлять, цепляться за кофту, надеясь хоть как-нибудь вырвать гостью из груди. Боль нарастает с каждым мгновением. Дышать становиться больно — задыхаешься. Раскалённые плоскогубцы сдавливают горло сильнее, руки немеют, а силы тебя покидают. Слёзы скатываются по щекам, оставляя мокрые дорожки. Не хочешь мучиться. И решаешься. Зубы впиваются в руки с огромной мощью. Кровь заливает лицо, но ты продолжаешь, зная, что обратного пути нет. Прокусываешь кожу, кусками выплёвывая ту в темноту. Огонь распространятся по телу, прогоняет прочь оцепенение, даёт возможность двигаться. Падаешь на пол, зубами всё ещё расправляясь с венами. Без памяти принимаешься за вторую. Металлический привкус вызывает тошноту, а зловонный запах усыпляет. Чувствуешь, как прокусываешь артерии, как красная жидкость непрерывно хлещет из ран. Валишься на пол, ударяясь головой. Смерть берёт не торопясь тебя за руку, нежно поглаживает пальцем саднящие костяшки, помогает встать, а потом одним движением заставляет закрыть глаза… POV John Murphy конец. В одиночке тесно даже одному. Всё пространство занимает небольшая кровать и серый унитаз. Взаперти вариантов времяпровождения остаётся немного: либо сидеть, либо лежать. Можно пробовать считать: один, два… минута и пятнадцать секунд… пять минут… Сбиться на десятой и начать сначала. Трещин на потолке окажется ровно семнадцать, а на полу всего пять. Лампа режет глаза, а еда вызывает отвращение. Беллами Блейк проводит большую часть своей смены именно в этой камере, разглядывая такое родное, дорогое имя, выведенное на стене. Джон Мёрфи. Девять роковых букв, как и судьба, забравшая его навсегда. Сегодня ему должны были позволить выйти из одиночки. Сегодня Беллами должен был признаться в любви. Сегодня они должны были быть вместе.