Преданность.

«Тебе придётся оставить всё и всех и меня одного считать своей мерой вещей». © Пауло Коэльо «Победитель остаётся один».

С этим энергетическим посылом я тогда связал свою жизнь с Янне. Это было само собой разумеющимся. Мальчик, отличник, не сорви-голова, идеально учащийся в музыкальной школе, тренькающий на пианино… Даже думать не хочу, что было бы, останься он там… Я заставил его бросить всё, хотя у него не было ориентиров кроме моего горящего взгляда и моря творческих идей, которые тогда больше походили на фантастику или… фантазию в голове у подростка. Нам было шестнадцать лет… а я тогда держал его за плечи, смотрел в глаза и говорил: «Верь мне…» Я излагал ему какие-то заоблачные планы и цели, которые сейчас для нас — повседневная реальность. Он хотел домой, он хотел в свою тихую обитель с оценками, с учёбой, со своей «системой». Но стоило мне заставить его выпить со мной в первый раз, он почти рычащим голосом исповедовался мне о том, как же, его, уже, чёрт возьми, это всё достало. В этих словах была страсть, нужная мне в то время. Страсть, которой не было и в помине в нём, когда он был трезв, но которая вырвалась наружу, стоило лишь снять оковы застенчивости. Именно поэтому в таком состоянии я потащил его в студию и заставил играть со мной, импровизировать, терзать чёртовы клавиши… Я тогда понял, что больше его не отпущу. Никогда, и, чёрт возьми, никуда. Он — наш. Мой, если хотите. Он играл в тот вечер так, как я не мог от него добиться уже пару репетиций… Я попросил запомнить это раскрепощённое состояние и быть со мной всегда таким. Это подействовало. — Тебе придётся оставить всё и всех и меня одного считать своей мерой вещей. Это я сказал ему, когда он мучительно переживал рубеж, который хотел тогда переступить ради меня и группы — бросить музыкальную школу. Ему было тяжело — рушился весь привычный уклад мира. Я понимал это, но был непреклонен. Если он с нами — то целиком и полностью. — Я… — он смотрел на меня так, будто оценивал — достоин ли я того, чтобы отдать мне в лапы свою судьбу. Кто знает, может быть, именно музыкальная школа сделает его счастливым и знаменитым, а я — змий искуситель, который ведёт его к ложному счастью… Да и откуда он знает — что это не группка-однодневка? Никто не давал ему гарантий, что мы справимся. Что все мои мечты когда-либо станут реальностью… Я понимал, что перед его глазами уже плывут картины того, как коллектив распадается, а я говорю что-то вроде: «Пока, ты сам тогда всё решил, но теперь в нашем союзе нет смысла. Группы больше нет». Он смотрел на меня долго, нахмурившись, потом как-то обречённо (или мне только показалось), выдохнул и сказал: — Чувак, у меня первое в жизни похмелье, чёрт тебя побери… мне хреново, отвези меня к моим родителям. Я сразу всё понял. Домой. Он сделал свой выбор. Я резко сгрёб пальцами ключи со столика, пытаясь не показывать своего едкого разочарования, и сказал: — Окей. Поехали. Я уже открывал дверь, когда он произнёс мне в спину c той же непередаваемо-обречённой интонацией: — Интересно… за год до окончания музыкалки, как они отреагируют на чёртово крушение всех их надежд? Они же возлагали их на меня, как на хорошего пианиста. Ещё более интересно, как объяснить им, что чёртов Алекси Лайхо стал причиной того, что я всё бросил, чтобы сделать его «своей мерой вещей для всего на этом грёбанном свете». — Мы что-нибудь придумаем… — говорю я и улыбаюсь, завешивая лицо длинными волосами. Я поражён и не хочу этого показывать — я был поражён его верой в то, что я делаю, и в то, кем я являюсь… для него я был тем самым фронтменом, который и вправду встанет во главе коллектива. Он верил мне как никто другой на тот момент. — Не сомневаюсь… — отвечает он и быстро спускается за мной по лестнице. И сейчас, через такой промежуток времени я понимаю, что одной из причин, почему я не бросил всё это тогда, когда провал шёл за провалом, почему я не покончил с собой в тридцать, почему я всегда шёл вперёд — это было желание оправдать надежды и сказать этому человеку: «Ты не зря тогда бросил всё, чувак. Ты видишь? Я не подвёл». И каждый раз, видя его улыбку при виде целого стадиона людей, хлопающих нам, я чувствую гордость, а в его взгляде зачастую вижу благодарность и неуловимое: «Я в тебе никогда не сомневался».