Не молись об умершем друге

— Какой же ты всё-таки… Сонмин как-то истерично посмеивается, потому что наконец-то хочется узнать, ну, какой же он на самом деле. — Давай. Можешь назвать меня каким-нибудь нехорошим словечком, а потом в богадельне (— Церкви, — поправляет Бёнюн) своей всё равно всё замолишь, — Рю уколоть старается как можно больнее, но только спотыкается и сам колени царапает. Не до крови, конечно, но джинсы на коленях уже протираются. — Как думаешь, я тяну на мудака? Сонмин с превеликим трудом принимает вертикальное положение, расправляет руки, словно крылья, кажется, куда-то полететь хочет. — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — орёт он, планируя по почти опустевшей улице. Его заносит из стороны в сторону, и это, скорее, похоже на первый полёт неокрепшего птенца. Бёнюн стоит в стороне и смотрит, невозмутимо скрестив руки на груди. Одними глазами за ним наблюдая и хорошо имитируя сколоченную из мрамора статую. — Домой пора, — гудит он, надеясь, что сквозь свою богохульную брань Сонмин услышит его. Но тот раз тридцатый падает на колени, шипит и ржёт, как умалишённый. Ползает жалко по асфальту, собирая недавно купленными джинсами всю сеульскую грязь. В этот раз встать уже не получается, земля-матушка тянет к себе как магнит, а сил сопротивляться и изображать немного перебравший самолётик уже нет. — Мы не можем пойти домой, Бёнюн-а, потому что ещё не решили, кто я — мудак, или ты что покрепче придумать сможешь. Бёнюн подаёт ему руку, но Сонмин только по дороге на спине катается и гогочет пьяно. Угашено в ноль, даже сказать можно. Из здравых мыслей у него только одна — шевелить ногами и руками. Он елозит ладонью, которая ещё не кровоточит, стараясь нащупать (попасть наугад в!) карман, где осталась недокуренная пачка сигарет, которую стрельнул у случайно встреченного фаната. — Бля, да помоги же мне! Бёнюн не то чтобы ещё больше испортить Сонмина хочет, потому что ещё больше — это как? У него и так жизнь дерьмо на восемьдесят три процента к семнадцати. Он шляется где-то, а потом возвращается домой, которого уже нет, — за долги забрали — и пишет на бумаге каракули, которые даже сам порой не понимает. Пишет, работает, грузит селки в инстаграм, где у него всё хорошо и завидно, а потом сваливает, как только удобный случай подворачивается. Круто ему так жить, наверное, думает Бёнюн, хотя ему даже жалко. Жалко смотреть, как лучший друг со школьной скамьи разлагается, с него уже должно было протухшее мясо слезать, но нет, держится ведь как-то, чёрт эдакий. — Благодарен, — икает Сонмин, получая от Бёнюна пачку своих недавно востребованных сигарет. Поджечь сигарету самому тоже трудно. Пальцы Бёнюна обжигает огонь, потому что Сонмин долго не может прикурить — головой мотает из стороны в сторону, как уж тут смочь. Костяшки пачкаются в чужой крови, когда Сонмин пытается для верности схватить его руку, словно это не его качает, как в самый лютый шторм. Конечно, он не виноват. Бёнюн чувствует металлический запах очень резко, в голову даёт как самое крепкое вино. — Пошли уже, перестань позориться. Он старается поднять друга за ворот бомбера, но тот руками молотить начинает и Бёнюну тут же в нос прилетает. — Прекрасно. Бёнюн шипит, потому что к пухлым губам тут же алая струйка стекает, мажет ямочку над губой, кожу холодит. Его переполняет злость и раздражение, которым он не позволяет перерасти во что-то большее — в неприязнь и отвращение. Он слишком часто испытывает эти чувства, а потом у кровати на коленях стоит и молит, я верю в спасение, Господи, но из последних сил… Матери Сонмина в глаза смотреть почти больно, ещё больнее — врать, что её сын ночует у него. Где этими ночами скитается Сонмин, он не знает, только после звонков его случайных друзей с места срывается. У него тут только твой номер в друзьях. Приезжай, а то ему совсем хуёво, как бы не сдох. — Кто тебя сегодня бил? — Никто. Я сам. Чуть с моста не ёбнулся, представляешь. Бёнюн представляет, потому что ближайший отсюда мост — тот, что на Ханган. Сонмина бьют редко, но метко. Из-за подвешенного языка в большей степени. Из-за того, что выёбываться любит даже больше, чем закидываться всяким. Бёнюн видит расплывающийся синяк на острой скуле, уже почти лиловый, такой не скроешь. — Что такого ты сказал мосту, что он тебе в челюсть врезал? Сонмин отрывается от попытки попасть сигаретой в рот и почти осмысленно смотрит в глаза Бёнюна. Снизу-вверх, всё ещё с сомнительным комфортом восседая на голом асфальте. — Да ну его нахуй, доёбывался до меня, пидор жалкий! -Вот, значит, как… И сколько этих мостов было? Сонмин поднимает вверх кулак с тремя оттопыренными пальцами. Жалкий такой, словно грязный уличный щенок. Пни его носком кроссовка, только заскулит и удерёт куда подальше. — Окончательно я проебался, мудила такая, — бормочет Сонмин, когда Бёнюн взваливает его тушу к себе на плечо. Тушей это сложно назвать, потому что там, где Сонмин обитает, даже холодильника нет и микроволновки на всякий случай. Бёнюн его часто к себе зовёт на ужин и по праздникам, но Рю только отказывается, говоря что-то про Донёль-хёна, с которым уже договорился в кафе встретиться. Ли спрашивает, а хён говорит, что с Сонмином уже около двух недель не разговаривал. — Что насчёт еблана скажешь? — До этого наконец-то решивший не отсвечивать Сонмин подаёт признаки жизни. — Как тебе? Подходит? Местный еблан Рю Сонмин. О, как! Бёнюн игнор в пол выжимает, лишь бы не сорваться, благо терпения в избытке. Сонмин снова вырубается уже на подходе к нужному дому. Дышит шумно да всхрапывает Бёнюну на ухо. Втащить тело в лифт весьма просто, сложно — удержать, пока дверь ключом открываешь. Бёнюн Сонмина к стене припирает, коленом между ног устроившись и рукой свободной за шкирку придерживая. Но тот съезжает, блять, постоянно и бормочет что-то без устали под нос, а в конце концов другу по открытой шее губами разбитыми мажет. — Бёнюн — всё, что у меня есть… Позвоните ему! Ли замирает, боясь дышать и сердце стараясь успокоить. А оно стучит так громко, что соседей должно уже было перебудить. Он с силой зажмуривается до красного марева, чтобы только глупостей не натворить. Глупости, это ведь по части Рю Сонмина, так? Тут бы вспомнить какую-нибудь подходящую молитву, но куда уж. Все грехи в нашей голове. Поэтому Бёнюн только о Сонмине думать в этот момент может. О его голове, устроившейся на плече, и руках, которые под куртку лезут в поисках тепла. Не молись об умершем друге — говорит вера. Но Бёнюн чувствует живое тепло Сонмина, запах алкоголя, крови и колючих дредов. Сонмин же живой, вот он рядом, хоть внутри и разбит на кусочки, которые уже не склеить. Бёнюну страшно тревожить друга, он перехватывает его поудобней, обмякшего и бессознательного, чтобы с ноги распахнуть дверь собственной небольшой квартирки, которую на кровные от музыки купил. — Всё уже в порядке. Мы дома.