Orange.

Дрожащими руками Кибом опускает широкую кисть в банку с белой краской - он сглатывает стоящий в горле ком и медленно выдыхает. Когда он проводит первую белую линию на оранжевой стене - проводит жирно - руки крепче сжимают деревянную рукоятку, дрожь усиливается. Уже не так страшно, но руки почему-то все еще дрожат; вскоре он нещадно полосует стену краской, тяжело дышит, а потом опускается на колени, в нос бьет резкий запах краски. *** - Джинки, скорее! - Кибом весело хохочет, подпрыгивая - Джинки совсем не видит шестилетнего мальчишку, скрывшегося за высокими подсолнухами. Он пытается идти на звук его голоса, но спотыкается и вмиг оказывается в высоком-высоком лесу, где деревья-подсолнухи своими верхушками достают до небес. Обеспокоенное лицо Кибома возникает в нескольких миллиметрах от лица Джинки - он удивленно вздрагивает. - Ты в порядке? - он смотрит на собственные содранные ладони, когда Ки протягивает ему свою - в свете уходящего солнца кровь кажется оранжевой, она мгновенно подсыхает, стягивая кожу - Джинки морщится, аккуратно поднимаясь с земли. - Ох, и выпишут же нам, Кибом, извини, - виновато смотрит себе под ноги, а потом чувствует, как усиливается боль в руке - Кибом крепко сжимает его ладонь и улыбается совсем еще детской и невинной улыбкой. - Пошли. И они бегут по широкому полю, держась за руки, смеются и кричат что-то невнятное. Кибом чувствует невероятную легкость внутри живота, а Джинки забывает о боли в руках и коленях, растворяясь под теплым оранжевым солнцем. *** В маленькой комнатке с зелеными стенами тепло и уютно, уютно потому, что Джинки зажег маленький ночник в форме шара, потому что Джинки заварил вкусный ромашковый чай в оранжевых кружках и в конце концов потому, что Джинки лежал рядом, положив голову на плечо. Цветное пятно расплылось по комнате, забралось на потолок и скрыло в своем свете две маленькие фигуры. Кибом лениво моргал, рассматривая собственные рисунки на стене напротив - Джинки забрал себе картинку с подсолнухами и облаками, с крышами высоких многоэтажек и птицами. Кибом, как и большинство детей, очень любил рисовать, из под его маленьких рук выходило нечто большее чем обыкновенные детские каракули. Он отличался своими, как называл их Джинки, произведениями, дополняя их смелыми штрихами и четкими уверенными линиями, он брался за карандаш, сводя брови на переносице, сосредотачивался и делался на удивление взрослым и серьезным. Джинки любил наблюдать за ним, он был четырьмя годами старше Кибома, был умнее, начитаннее и в свои 12 лет знал столько, что младшему и не снилось. Тот всегда восхищенно слушал различные истории и факты, слегка приоткрыв рот, и часто кивал, даже не представляя, как мило и непосредственно выглядит. Его карие глаза округлились, когда в один из теплых летних вечеров Джинки положил перед ним синюю коробку пастели. - Что это? - он повертел в руках коробочку, а после поднял глаза. - Это мне? - Конечно тебе! - Джинки весело рассмеялся, забирая коробку из рук младшего, снял плотную картонную крышку, показывая содержимое. - Кибом увидел множество цветных полосочек, выстроенных друг за другом в отдельных углублениях. - Это пастель, ее нужно растирать пальцами, - он некоторое время вертел в руках коробку, а после отдал ее любопытному Ки. - Думаю, ты сам разберешься, ты же у меня умный. Кибом пачкал его пальцами: фиолетовыми и желтыми, синими, зелеными, красными, обнимал, благодаря за чудесный подарок, а Джинки только смеялся, стирая рассыпчатую радугу со скул и лба. Так родилось небо, поле с яркими шляпками подсолнухов, так родились птицы и серые верхушки-пики новостроек. Казалось, что весь мир был создан руками этого ребенка. Кибом был прекрасен, и Джинки был прекрасен в своем умении видеть, в своих пухлых губах и длинных ресницах, в своих улыбках и теплых касаниях пальцами. Он чувствовал себя ватным-воздушным облаком на картине, нарисованной умелыми детскими руками, он чувствовал себя ее частью. Ночник почему-то больше не грел, мятное одеяло сбилось в ногах тяжелым комком, Кибом чувствовал сбитое дыхание на шее и руку, крепко сжимающую его собственную. Джинки не плакал, он просто тихонечко делился своей болью с Ки. Второй же чувствовал себя частью чего-то особенного, он подсознательно осознавал, что находится в мире Джинки, но только сам Джинки был твердо уверен в том, что ребенок, на чье хрупкое плечо он склонил голову, является единственным центром его мира, их мира. Чай, оставленный на прикроватной тумбе, давно остыл, но в воздухе все еще можно было уловить горький запах ромашки, Кибом ощущал на губах ее привкус, бесконечно облизывал, пытаясь избавиться, но тщетно. На столе лежала свежая картина, изображающая пушистого рыжего щенка, который попал под колеса сегодня утром. На листе, кажется, было слишком много оранжевого, словно налета ржавчины на оставленном под дождем велосипеде. Эта ржавчина пыталась кусать Джинки в самое сердце, но Кибом не давал, осторожно сжимая большую теплую ладонь. Он наклонил голову вправо, тронул губами аккуратный кончик носа старшего, тот медленно разлепил веки, посмотрел сонно. - Так мама делала, когда папа умер, - его теплая улыбка, и глаза сами закрываются. Ему снится рыжий щенок и рисунок Кибома, в котором, кажется, слишком много оранжевого. *** Кибом рос слишком быстро, сам того не замечая, а Джинки видел, убирая пустые упаковки пастели в ящик своего стола, словно ждал чего-то. Кибому исполнилось 16 совершенно внезапно, оранжевой-оранжевой осенью, когда листья дрожали на холодном ветру, из последних сил пытаясь удержаться и не упасть. Джинки спешил, нет, он совсем не опаздывал, ему просто хотелось поскорее вручить Кибому свой подарок в виде яркого оранжевого шарфа, дизайнерского и длинного, но самое главное - теплого. Младший просил его особо не тратиться, но Джинки и не собирался зная, что подобная вещь обрадует Кибома гораздо больше дорогущих подарков. Она согреет и напомнит, а еще пропахнет его запахом и будет помнить прикосновения. Кибом теплый и горько-сладкий от только что выпитого латте, его губы теплые и чувственные, руки Джинки сдергивают любовно надетый ранее шарф, расстегивают жесткие черные пуговицы пальто, проникают под молочного цвета свитер и трогают. Трогают жестко, почти до боли сжимая бока, трогают много, скользя по спине и животу, заставляют шумно дышать в чужие губы и закрывать глаза. Тесный коридор вмещает их тощие тела, позволяя опираться на измазанные известкой стены и больно ударяться о косяки спиной, плечами и голыми лопатками. Разносит неловкие смешки по недавно купленной квартире и скрывает их за своим острым углом. Кибом пытается скрыть нервную дрожь, бегущую по позвонкам, когда Джинки раздевает его и прижимается своим горячим телом. Внизу живота приятно тяжелеет, и старший припадает губами к его губам, обдавая шею горячим дыханием. Он больше не улыбается, только изучающе смотрит на юное угловатое тело - Кибом красивый и очень-очень нежный, воздушный. Джинки осторожно проводит пальцами по плечам и груди, останавливается на выпирающих тазовых косточках и слегка надавливает, словно пытаясь вдавить их. Ки нетерпеливо ерзает, тяжело дыша, но потом вжимается в кровать, чувствуя горячую ладонь на своем члене. Джинки неторопливо двигает ею, покусывая шею и ключицы - Кибом же закусывает губу и проглатывает стоны. Перед глазами лениво плывет реальность, а тело напрягается, требуя не испытываемой ранее ласки. Джинки долго растягивает его, и Кибому сносит крышу от ощущения чужих пальцев внутри, он глухо стонет и подставляется под влажные поцелуи, пытается отвечать, но воздуха катастрофически не хватает. Он больно кусает Джинки за плечо, когда тот тянет его на себя, устраивает на коленях и аккуратно входит. Терпит, стараясь не доставить любовнику дискомфорта и дрожит, принимая его в себя полностью, до конца. Джинки тоже больно, но все равно до невозможности хорошо от узости и жара желанного тела - ладони сжимают бока до красноватых следов. Джинки помогает Ки приподняться, а потом вскидывает бедра вверх, заполняя до основания хрупкого шестнадцатилетнего паренька. Наслаждению, кажется, нет предела, оно обволакивает и тянется, словно сладкая карамель, - Кибому хочется потрогать его руками, но сил не хватает. Перед глазами пляшут оранжевые пятна, а от близости тел в ушах стоит громкий звон, как от удара о бетонную стену, но сейчас между ними нет стен. Между ними нет совершенно никаких преград: будь то расстояния, смущение, недопонимание, возраст или стереотипы, даже одежда больше не разделяет их. Границы стерлись, и сейчас они слились воедино, подобно двум цветам краски, которую Кибом так усердно смешивает вечерами. Джинки кончает с протяжным стоном и, перевернув Кибома на бок, обнимает. Сон одолевает и последнее, что он видит - кончик оранжевого шарфа, выглядывающего из-за дверного косяка. *** Когда Кибом заканчивает Академию художеств, ему уже 20. Он рисует не только пастелью и акварелью, теперь еще и маслом и акрилом. Будучи профессионалом, он все же больше любит обыкновенные карикатуры с множеством жирных линий, и будучи Ким Кибомом, любит растирать пальцами синюю пастель, пачкая Джинки как много-много лет назад. Второй слегка удивляется, когда Кибом просит позировать ему, но потом мягко улыбается, устраиваясь поудобнее на кровати, смотрит поверх головы Ки и вздыхает - им предстоит долгая ночь. Жесткий карандаш стирается под умелыми пальцами и скользит по листу сначала тонко, прозрачно, а потом его сменяет мягкий, придавая линиям и выражению лица Джинки округлости и четкости. Когда рука мастера выводит последние линии, новоявленный натурщик растирает затекшие руки и ноги и хочет посмотреть рисунок - Кибом же хихикает и прячет его за спиной. Джинки вспоминает, что скоро у него день рождения, и гладит художника по волосам. Ремонт в их квартире наконец закончен, но только спальня до сих пор является, в прямом смысле этого слова, белым пятном в цветной ее палитре. В один из зимних вечеров, когда они пьют горький кофе в кухне, Кибом заговорщически улыбается, в глазах озорные огоньки. - А давай покрасим комнату? Прямо сейчас! Одевайся! - Он бежит в прихожую и надевает песочного цвета пуховик, поспешно впрыгивает в ботинки, Джинки пытается что-то сказать, но уже через мгновение оказывается под множеством шапок, варежек и шарфов. Кибом одевает его, что-то бубня себе под нос. А потом они бегут в ближайший строительный магазин, раскрасневшиеся, смеющиеся и держащиеся за руки - дети. Снег валит, отнимая возможность видеть в темноте хоть что-то, но они словно бегут сейчас мимо высоких подсолнухов, по полю, которое осталось только в памяти и на детском рисунке Кибома. Они бегут, только Джинки не падает, он громко смеется, сжимая холодную руку своей, в теплой варежке. Они успевают к самому закрытию, ломясь в двери, и просят две банки краски любого цвета - получают нежно-персиковую. Домой они идут не спеша, вглядываясь в черную пустоту, за которой надежно спрятано небо, у Джинки снег на ресницах и волосах, торчащих из под шапки, Кибом зачарованно ловит облачка пара, когда он выдыхает. Они останавливаются, и Джинки молча протягивает Кибому одну рукавицу - это только их - делить все пополам, чтобы было поровну, чтобы вместе они составляли одно целое. Кибом прижимается прохладными губами к сухим губам Джинки, закрывает глаза, а снег даже не думает успокаиваться… *** Джинки просыпается рано утром в сливочно-оранжевой комнате от того, что кто-то трясет его за плечо. Кто-то? - Кибоооом? - тянет он, не разлепляя век, улыбается, слыша тихий смех. - С днем рождения, Джинки, - получает поцелуй в лоб и открывает глаза. Кибом сидит на его ногах в домашних штанах и огромной серой майке, он выглядит по-домашнему мило, Джинки хочется его обнять, он тянется, но перед его глазами возникает Ли Джинки, восседающий на кровати в довольно странном положении. Он уже успел забыть про этот рисунок, но теперь испытывает невероятное тепло внутри. Как две капли. Кибом получает нежный поцелуй в скулу и миллион благодарностей. Рисунок убран в верхний ящик письменного стола, к пустым коробкам из-под пастели и другим рисункам. Дороги на удивление скользкие, и серебристый ауди виляет, перепрыгивая с одной скорости на другую, Джинки сосредоточенно вцепился пальцами в руль в то время, как Кибом переключает станции, лениво комментируя "играющую дрянь". Наконец он убирает палец со светящейся кнопки панели и довольно прикрывает глаза, откидывая голову на спинку сиденья. Он подпевает, чувствуя, как машину изредка ведет то влево, то вправо. - Джинки, мне нужны новые идеи. Как думаешь, может, нам стоит уехать куда-нибудь в конце января? Например, в Италию. Мне всегда хотелось побывать в Италии. - Я думаю, что это хорошая идея, - нервный смешок - уголки губ дернулись, нахмурился. - Хорошо, тогда давай… - он на мгновение задумывается, а потом радостно смотрит на сосредоточенного на дороге Джинки. - Поговорим об этом завтра? - Да, пожалуй, - Джинки поворачивается к нему и улыбается, Кибом еле-еле успевает поймать его улыбку, прежде чем по ушам бьет громкий звук удара метала о метал, лобовое стекло крошится и осыпается в салон миллиардами крошечных осколков, пассажиры дергаются, словно куклы на ниточках, когда машину слегка подбрасывает вверх и переворачивает несколько раз. По виску Джинки скатывается бардовая струйка крови, прочерчивая путь к шее, капает на плечо, Кибом в последние секунды наблюдает за тем, как улыбка Джинки гаснет - потом его выбрасывает из салона через дыру в лобовом стекле - в полете ударяется головой о какую-то железяку так, что еще немного, и все ее содержимое выльется наружу. Он отлетает на приличное расстояние, проезжаясь щекой по льду и в конце концов снова бьется головой. В ушах чудовищный звон, все тело сводит судорогой, в глазах темнеет, но он из последних сил цепляется угасающим сознанием за теплую улыбку Джинки. *** В палате пахнет лекарствами и раздается мерное пиканье различных приборов, которые поддерживают его жизнь своими тонкими иглами и длинными проводами. Врач в белом халате с сожалением смотрит на только что очнувшегося больного. Кибом не понимает, что происходит. Врач присаживается на самый край кровати и задает простой, казалось бы на первый взгляд, вопрос: "Как ваше имя?". Кибом моргает пару раз, медленно соображая и приоткрывает рот, чтобы сказать односложное: "Не знаю". Не знает или не помнит? Врач вздыхает и выходит из палаты, отмечая что-то в большом блокноте с синей обложкой. Кибом засыпает в одном положении. Проходит неделя, но психологическое состояние больного с диагнозом "амнезия" не предвещает ничего хорошего: он мало ест, совсем не разговаривает и не реагирует на внешние раздражители, только бесконечно смотрит в окно и пьет дистиллированную воду литрами. Он все еще не вспомнил ничего о своей жизни, он не помнил, как его зовут, где он живет и чем любит заниматься. Но самое главное - он не понимал, почему находится здесь сейчас. Врач рассказывает ему об аварии и о смерти еще одного пассажира. Эхом в голове отдается "Ли Джинки", но Кибом очень скоро забывает это имя - память не поддается. Вскоре к нему приходят посетители, старенькая мать часто плачет у его кровати, показывая детские фотографии - все бестолку. Симпатичная девушка, назвавшаяся бывшей одногруппницей, приносит ему мандарины в оранжевой сетке, которые тоннами рассыпаются по белому подоконнику. В глазах рябит от оранжевых мандаринов и таких же ярких оранжевых сеток. Он возвращается домой, но домой ли? Швы на правой руке почти затянулись, и он лишь слегка морщится, поворачивая ключ в замочной скважине. Тумба в прихожей покрыта слоем пыли, а в гардеробе на удивление много верхней одежды: всюду шапки, варежки, шарфы, и в глаза почему-то бросается один - оранжевый. Стены в спальне тоже оказываются приятного персикового цвета. Кибом допускает мысль о том, что он жил не один. Возможно, у него была девушка, тогда почему же она ни разу не навестила его в больнице? И где она сейчас? Слишком много вопросов, от которых начинает болеть голова. *** Так прошел месяц, тишина квартиры и постоянные визиты в больницу совсем не радовали, Кибом страдал, не зная, почему внутри него так пусто. Не было воспоминаний, прошлого, не было четких картинок, был только яркий оранжевый шарф, который пах чем-то или кем-то родным. Ки был совершенно уверен в том, что этот шарф и есть ключ к его прошлому и настоящему. Он сжимал его изуродованными шрамами тонкими пальцами и вдыхал кофейно-приторный аромат, когда чувствовал себя особенно одиноко. Тогда, казалось, что кто-то невидимый стоит позади и мягко обнимает его за плечи, едва касаясь, становилось тепло и сладко-горько. Он засыпал с невидимой силой в мягком кресле напротив окна, просыпался с ней, скидывая с плеч ее прозрачные ладони. Он не подходил к письменному столу, не интересовался его содержимым, ему было одиноко и больно, словно душу вскрыли тупым лезвием, выпотрошили и зашили, как зашивали особенно глубокие шрамы на его руках. Он решил провести в доме уборку, чувствуя потребность в свежем воздухе, настежь открыл окно, несмотря на минусовую температуру. Тогда со стола слетело пару чеков и квитанций, Кибом, одержимый желанием идеального порядка, выдвинул верхний ящик стола, не рассчитал силу, с грохотом уронил на пол туго набитый ящик… Бессчетное количество листов, коробочки. Много легких коробочек разлетелись по полу: оранжевые и синие, зеленые и фиолетовые с надписью "пастель", какие-то детские рисунки и один-единственный, выполненный в строгих линиях набитой опытом рукой. Один за одним они кружили по комнате, поддаваясь лупившему в окно ветру - Кибом поспешил закрыть его, замечая, как несколько рисунков вылетели прямо в серые лапы утреннего города. Рыжий щенок смотрел на него разными по величине глазами, печально опустив уши, в правом нижнем углу детским неровным почерком выведено: "Джинки, не грусти". В голову словно что-то бьет, и Кибом, как заведенный рассматривает рисунки, откладывая их в сторону. Подсолнухи, много-много подсолнухов, серые пики многоэтажек и стаи черных птиц, облака воздушные настолько, насколько позволяла детская рука. Последний рисунок выбивает остатки воздуха из легких, пальцы осторожно касаются нарисованного на белом листе лица, гладят губы, очерчивают скулы и останавливаются на руках, лежащих на коленях. В правом нижнем углу подпись: "С днем рождения, Джинки". Джинки, Джинки? Он повторяет имя одними губами, словно пробуя его на вкус, сначала вопросительно, потом утвердительно, а потом и вовсе восклицает, громко всхлипывая. По щекам катятся крупные слезы, и Кибом видит вокруг себя сплошное оранжевое пятно, он замечает, что большинство коробочек пастели именно оранжевого цвета, видит, что слишком рыжий щенок смотрит на него с сожалением, он различает оранжевый шарф на спинке теплого кресла, вспоминает кислотно-оранжевые мандарины на белом подоконнике. Страх сковывает душу, пачкает внутренности своими липкими лапами, холодит, когда оранжевый вдруг становится кроваво-красным. По стенам стекает кровь, отливая всеми оттенками оранжевого, - это кровь Джинки. Кибом не верит, что он мог забыть, он не верит, что какая-то дурацкая авария разлучила их, а потом стерла все воспоминания, как будто Джинки был чем-то ненужным, проходящим. Перед глазами проносились ровные ряды подсолнухов с желто-оранжевыми шляпками, рыжий щенок, ромашковый чай и пастель. Много-много пастели. Конечно, это ведь именно Джинки привил ему любовь к рисованию, именно Джинки завязывал оранжевый шарф на его шее, именно он подарил его. Время, кажется, остановилось, когда он замер, вспоминая отдаленное: "… скончался на месте… Ли Джинки...25 лет". Снова полоснуло по сердцу тупым ножом, вывернуло на изнанку. Оранжевый цвет казался ему самым отвратительным цветом на Земле. Стены сжали его в своих тисках, захрустела под давлением грудная клетка, заболела голова от внезапно сильно бьющих воспоминаний. Точно в цель, ни на сантиметр не промахнулись. В ванной нашлась старая банка белой краски, которая тут же была перенесена в спальню. Ослабевшие руки никак не хотели поддаваться, бесконечно соскальзывая с прилипшей крышки. Пришлось использовать кухонный нож, который периодически калечил только что зажившие пальцы, несколько алых капель упали в густую белую бездну… *** На полу холодно, но он все еще сидит на коленях в окружении многочисленны коробок пастели и детских рисунков, покачивается из стороны в сторону. Чисто физически ощущает позади себя присутствие кого-то близкого. Рука на его плече становится почти видимой, пока он рассматривает тонкие сплетения оранжевых шрамов на ходящих ходуном пальцах.