Все и ничего

«И именно поэтому перед тем, как уснуть, ты долго вспоминаешь то, что так хочешь забыть.» — Руфь Альен.       Детство, все еще помню, будто фотографии — взглянешь на одну, и воспоминания накрывают, обращают против времени. Ты помнишь, какие мысли посещали тебя в ту секунду, что тебе хотелось сказать или сделать. Каждый раз, я невольно вспоминаю отрывок прошлого, который пожелал бы забыть.       Первое, что я помню, и то, с чего все началось — слепящий свет, направленный на меня с разных сторон, большие черные "коробки", формы прямоугольника, угрожающе свисают с потолка. Одна камера в центре внимательно следит за движениями своей жертвы, записывая каждый мой вздох. Мама стоит вблизи от камеры, энергично машет мне рукой и лучезарно улыбается. В три года я снимался в нескольких рекламных роликах, как мне позже объяснила она, листая альбом двухлетней давности. Сам я этого не помнил, только обрывки ярких впечатлений намертво осели в голове.       Мама задержала взгляд на одной из фотографий, не решаясь ее перелистнуть. От чего-то ее руки мелко задрожали, шумно вздохнув, она резко прикрыла рот рукой, а по щекам торопливой дорожкой потекли слезы. Поднявшись с пола, я порывисто обнял ее за шею, тонким детским голосом упрашивая маму не плакать. В ответ, шмыгая носом и тяжело дыша, дрогнувшим голосом она шептала: «Я виновата во всем, если бы не согласилась на эту дурацкую съемку, все было бы хорошо» — хорошо ли, остается только гадать, смирившись с тем, что есть.       Красивые фотографии стали рубцом на сердце — невинное лицо, крупные глаза цвета янтаря, оттененные длинными ресницами, пшеничные волосы, взъерошенные, но от того не менее привлекательные. В довершение к образу на мне пышное платье, блистающее всеми оттенками оранжевого заката. И без того похожего на девчонку, из меня сделали куклу, игрушку на публику. Скрыть необычную внешность от любопытных взглядов было невозможно; едва ли не с рождения я уже был известен как наследник корпорации «Phoenix» в Америке, президентом которой являлся мой дедушка по линии матери. На съемках я был в образе милой девочки, с огромным аппетитом поедающей мороженое. Тогда это казалось взрослым безобидной шуткой в сочетании с моей незаурядной внешностью. Со съемок мне даже подарили два платья, без которых не обходился ни один праздник. Но когда мне уже было четыре, о платьях родители благополучно забыли, лишний раз напоминая мне, что я мальчик.       Ничего не проходит бесследно, за все рано или поздно придется платить. Вот что я хорошо усвоил, даже если это просто съемка и просто оранжевое платье... Следуя за матерью, я прошел в поблекшую белую дверь, за которой меня встретил цветущий просторный зал. Куда бы ни упал глаз — всюду мелькали игрушки, подобно райскому саду цветов, они благоухали новизной, подзывали к себе. Большие машины, коляски, кроватки, мягкие игрушки, конструкторы — у меня разбегались глаза. Дыхание участилось, лицо засияло, и отпустив руку мамы, вдохновленный, я побежал. Вслед мне доносился ее голос, но я уже ничего не слышал. Впереди ждали стеллажи, с верху до низу заполненные куклами, на тот момент самыми любимыми — «Барби», а так же феями, маленькими пупсами и другими игрушками — все они пестрели оттенками розового. И только цвет помогал определить, сколько стеллажей оснащены подобными игрушками. — Женя, не убегай! Так нельзя себя вести, — подошла мама и взяла меня за руку. — Мамочка, купи мне эту куклу «Барби»! — попросил я, направив маленький указательный пальчик на понравившуюся игрушку. К нам торопливо подошла молодая женщина в строгой одежде — работник этого магазина. Она взяла ту самую куклу, на которую я указал, и обратилась к маме, рассказывая все ее достоинства.  — Вашей дочери понравится, уверяю вас! — расхваливала она куклу, а затем посмотрела на меня. — Какая красавица! Вы как две капли воды, — восторгалась темноволосая женщина, протягивая мне игрушку. — Это мальчик! Сына, отдай тёте куклу, — потребовала мама тоном, не терпящим возражений. Но вместо того, чтобы послушно выполнить указание, я заплакал горькими слезами, крепче сжимая игрушку в объятиях. Когда мы гуляли, прохожие часто засматривались на ребенка, так похожего на девочку, восторгались мной; кто по головке погладит, а кто слово ласковое скажет. А стоило сказать: «девочка» или «ваша дочка» — мама смеялась, но только поначалу. Последнее время такое внимание к сыну ее раздражало. — Ну не плачь. Не надо плакать, пойдем посмотрим тебе машинку, или вертолёт, — голубкой заворковала мама, ласково поглаживая мои солнечные волосы. — Не хочу машинку, хочу куклу, — сквозь слезы, с обидой бормотал я. Взяв за руку, мама отвела меня в сторонку от чужих глаз. — Хватит плакать! Мальчики не плачут, будешь плакать, вообще ничего не куплю! — сердито прошипела она мне в самое ухо.       Почувствовав угрозу, я завыл пуще прежнего. В горле стояла острая, невыносимая боль. Грудь пылала огнем, стало жарко. Больше мама не произнесла ни слова, то-ли смирилась, то-ли устала — она купила мне эту куклу. Последнее время она часто срывалась на меня, упрекала в слезах, говоря о «Сильных мальчиках, которые не плачут. Плачут только девочки» — на что я в очередной раз заливался слезами.       Вечером отец пришел с работы. Уставший, изможденный, он находил в себе силы улыбнуться мне. Ловил меня, радостно бегущего к нему, и вздымая вверх, кружил в воздухе. Отец всегда относился ко мне трепетно, терпеливо объяснял все, что я спрашивал, и никогда не сердился. «Солнышко» — звал он вместо привычного «Женя». — Солнышко, угадай, в какой руке? — задорная улыбка открыла ямочку на щеке. Он часто баловал меня сладостями, сложив руки за спиной, в одной из них прятал угощение.  — В этой! — указал я пальцем в правую, отец показал руку. — Угадал! — ликовал он. В этот раз он решил порадовать меня «Киндер Сюрпризом». Папа подарил мне любовь к сладкому, в особенности к шоколаду, но не все были согласны с его действиями. — Он еще не ел, испортишь ребенку желудок, — ворчала мама, зайдя в прихожую, — Потом сам с ним по больницам ходить будешь, — отец подошел к матери и обняв за талию, коротко поцеловал в губы. По его просьбе я вернул шоколадное яйцо, взамен он пообещал мне отдать его после ужина.       Я сидел за столом лениво ковыряясь в тарелке. Овощное рагу, приготовленное мамой, уже было съедено, от мяса же я снова отказался. Я не помню, когда это началось, но получив от отца ответ на свой вопрос: «что такое мясо?» — мне и кусок в горло больше не лез. Стоило ему поведать, что мы едим мясо убитых животных, как я тут же расплакался. Отец был мягок, он никогда не акцентировал внимание на моей реакции. Я часто был плаксив, но он не принимал это за слабость, скорее подозревал, что со мной что-то не так.  — Опять мясо не съел? Женя, почему не ешь? — волновалась мама, присев рядом со мной. Следом за ней на кухню вошел и отец. — Не ругай его, это я виноват. Рассказал ему всякого, не подумав. Он же у нас впечатлительный малый, — он протянул мне «Киндер Сюрприз». — Иди поиграй, солнышко, — попросил отец, потрепав меня за волосы. Я послушно вышел из кухни, прихватив шоколадное яйцо. Дверь за мной поспешно закрылась, и спустя некоторое время я тихонечко подошел к двери, прислонившись к шершавой стене. — Нужно отвести его к психологу. Я тебе уже говорил об этом, помнишь? Когда он твоей помадой губы себе мазал, вещи твои мерил. — Да какие психологи, Саша! Они себе то жизнь устроить не могут, да еще в чужую лезут! Нет, воспитывать надо, вот и все. Я на люди выйти с ним не могу, понимаешь?! Люди видят в нем девочку, мне уже и в лицо говорят! — Пока не поздно, веди к психологу. Я не хочу, чтобы мой сын вырос трансвеститом! — я не мог понять всего разговора, знал только, что речь идет обо мне. Эмоции родителей говорили за себя, через их болтливые языки я понимал, что отец и мать ссорятся. С каждым словом мне становилось тоскливее, сердечко тревожно забилось, а голову коршуном окружали хищные мысли. Я винил себя в ссоре родителей, а чувство вины всегда съедает тебя заживо. Молча спрашивал себя: «со мной что-то не так? Что со мной не так?». Но ответом была тишина.  — Никогда я не поведу своего ребенка к психологу! Он нормальный! — кричала мама, и я истошно заорал в тон ей, обливаясь солеными слезами. В ту же секунду я услышал, как открылась дверь кухни, мамины шаги семенили по каменной плитке, а отец зашуршал тапочками. — Солнышко, что случилось? Испугался? — схватив меня на руки, он прижал мою головку к груди. Мама осталась в стороне, прислонившись к стене, скрестила руки на груди. Ее лицо оставалось беспристрастным к ситуации, и только неодобрительный взгляд был обращен на меня. — Ты каждый раз бежишь к Жене, стоит ему заплакать. А потом говоришь, что он плаксивый и ранимый. Да ты сам из него девчонку делаешь! — раздраженно отчитывала мама отца. Под спокойные укачивания, я постепенно плакал все тише и тише, вскоре мирное мычание отца убаюкало меня, и я провалился в сон.       На кануне Нового года отец собрал вещи, решив поехать на какое-то время в родной дом, к бабушке в поселок. В доме находиться стало невозможным, ссоры возникали слишком часто. Ранее спокойный отец находился на грани срыва, снова шли бесконечные споры обо мне и психологах. Ко всему прочему недавно умер дедушка, но так как он жил далеко от Москвы, придти на похороны возможности не представилось, и мама просто рассказала мне о его смерти. На тот момент я ничего не понял, не осознавал, что такое смерть. Дедушку я видел всего пару раз, он всегда был занятым человеком.       Уже стоя в пороге, отец присел на корточки, широко распахнул руки по обе стороны и, кивнув мне, улыбнулся, приглашая в свои объятия. Я тотчас побежал к нему, обнял обеими руками за шею и тихонечко захныкал. Его руки крепко сомкнулись замком на моей спине, отец успокаивал меня, тихо нашептывая на ушко: «Солнышко, все хорошо. Не переживай, я ненадолго. Через неделю уже буду дома, договорились?» — объятия ослабели, и теперь мы смотрели в глаза друг другу. Отец осторожно вытирал непрекращающиеся слезы, его образ расплывался в этом потоке. С мамой отец даже не простился, бросил сухо: «через неделю буду» — и ушел, зашуршав сумками.       После ухода отца в доме стало заметно спокойнее, но спокойствие это было обманчивым. Воздух был насквозь пропитан напряженным молчанием. Без ласки и внимания отца я совсем стих. Теперь некому было читать мне сказки на ночь и желать спокойной ночи.       Я впервые встречал Новый год без него, и дух праздника ушел вместе с ним. Большая нарядная елка мерцала разноцветными огнями, под ней аккуратно располагались подарки, украшенные яркими бантами. Но все это меркло, обесценивалось за ненадобностью. Большой стол в зале, застланный белой скатертью, был усеян множеством салатов и горячих блюд. Конфеты и различные сладости так же стояли на столе, но я не притронулся к ним, вспоминая об отце. Мысли невыносимо тяжелые не давали покоя. Мама часто молчала, погруженная в свои заботы. Лишь изредка она обращала внимание на простые вещи по типу - голоден ли, замерз ли. Любое внимание с ее стороны радовало меня.       Я хотел немного разрядить обстановку, достал платье из шкафа, и приложив его к телу, как если бы оно сидело на мне, я вышел в зал к матери. Увидев меня, мама стала мрачнее всякой тучи, резко соскочив с дивана, она подбежала ко мне и вырвала из рук несчастное оранжевое платье. После чего последовали крики и обвинения, я заплакал, закрыв уши ладошками. Мама стала нервной, казалось, она меня ненавидит, держит какое-то зло. Я старался как можно меньше ловить претензий от нее, но плакать от этого меньше не стал.       Спустя некоторое время раздалась зычная мелодия, телефон матери надрывно завибрировал, оповещая о звонке. Мама ответила, со злостью говоря: «Что?!». Но после с растерянностью протянула: «Да, я» — и перевела расстроенный, разочарованный взгляд на меня. Я хотел уже бежать к ней, обнять и спросить что случилось, как вдруг она быстро положила трубку, и ничего не объясняя, торопливо взяла меня за руку и увела в детскую. Открыв шкаф, доставала из него вещи, небрежно кидая их на кровать. Резкими движениями она одевала меня, я чувствовал, что что-то стряслось. Доказательством тому служили слезы на щеках матери. Ее лицо было близко, я молча поднес руку и осторожно вытер мокрые следы, мама на мгновение замерла, встретившись со мной взглядом. — Мама, не плачь, девочки не плачут, — детским лепечущим голосом напомнил я, на что она вымученно выдохнула, слабо улыбнувшись.       Мама вела машину, а слезы ее не прекращались. Глядя на нее, я тихо заплакал, заразившись гнетущим настроением. Моим вниманием завладели белоснежные снежинки за окном, подхваченные ветром, они спешно кружились в танце и опадали наземь, преображаясь в серебряное полотно. Зима заботливо укутала серый город своей мишурой. Постепенно меня разморило, слезы высохли, сил плакать уже не хватало, и я провалился в темноту. Когда проснулся, мамы рядом не оказалось, чужая комната вызывала недоумение и страх. Поднявшись с кровати, я неуверенно позвал маму, столкнувшись с молчанием, позвал снова, только намного громче. В проеме двери воровато показалась тетя Настя, а затем быстро скрылась за дверью, таким образом имитируя игру в прятки. «Настя!» — радостно завопил я, побежал к двери и остановился подле нее, ожидая повторное появление тети. Дверь резко распахнулась, Настя ринулась мне на встречу с ужасающими воплями: «Буу!». Громко смеявшись, я бежал прочь от нее в глубь комнаты, но вскоре был пойман в крепких объятиях. Прижав к груди, тетя подняла меня вверх, и вместе мы плюхнулись на широкую кровать, не в силах контролировать свое тело, я заерзал по постели, заливаясь смехом и отбиваясь от назойливой щекотки. Тетя Настя часто бывала у нас дома, каждый раз ее появление несказанно радовало меня; она никогда не оставляла меня без подарка и особого внимания.       Сколько я прожил у нее вот так, безмятежно и весело, три дня или неделю — я не помню, теряясь во времени. Тоска по родителям едва ли была ощутима, в окружении тети я был спокоен и знал, что скоро встречусь с ними. Наконец, собравшись и одев меня, на пороге я воодушевленно спросил у Насти: «Куда мы пойдем?» — поправляя мне шапку, она помявшись, тихо ответила: «Мы поедем к твоему папе» — легкая улыбка и погрустневшие глаза вводили в недоумение. Такое выражение лица тети было редкостью, скорее уж она человек-праздник. Мысли о настроении Насти быстро сменились на предвкушение и чувство радости от встречи с отцом. Поездка в машине показалась мучительно долгой, я в нетерпении заерзал на заднем сидении. — Мы приехали, — оповестила меня Настя, когда машина остановилась. Вглядываясь в окно, я увидел незнакомое бледно-желтое здание с белыми как мел колоннами, которые чередовались с вытянутыми окнами в том же белом окаймлении. Тетя открыла заднюю дверь автомобиля и легко высвободила меня из детского кресла, поставив на землю, усыпанную грязным снегом. В голове ворохом вертелись мысли, полное непонимание: где нахожусь, зачем мы здесь, и где, собственно, отец — все эти вопросы посыпались градом на молчаливую Настю. Она медленно поднесла к губам указательный палец со звуком: «Тшш…» — и коротко ответила, что я сам скоро все увижу и пойму, после чего чувственно обняла меня и сказала: «Женечка, помни, я тебя люблю, если станет страшно, беги ко мне, я буду рядом» — ничего не понимая, в ответ я обнял Настю и больше решил вопросов не задавать, поведение тети настораживало.       Мы прошли через невысокие угловатые колонны, совмещенные с железным забором из тонких черных прутьев, на концах которых воинственно держалось острие. Впереди пустовала дорога, протоптанная людьми. Необычайная тишина удивляла, казалось, в этом месте даже ветер не смеет завыть. По обеим сторонам я наблюдал мрачные оградки, памятники большие и маленькие, это место было лишено ярких и светлых оттенков, а снег безжизненно тускнел под темным небосводом, мишурой он вился на грузных плитах, крестах и заборах. Частые деревья шли в ряд, голые и одинокие, нагнетали страх. В конце пути виднелось широкое светлое здание с двумя башнями, на верхушках которых красовались золотистые купола с крестами. Серое небо и общая атмосфера не смогли повлиять на блестящее золото, будто не на своем месте, храм выделялся из общей картины. До него мы не дошли, свернув направо на другую тропу, впереди просматривалось бесчисленное количество разнообразных памятников; поле, засеянное не пшеницей — всюду мрамор и гранит. Вскоре я потерял дорогу назад, мы петляли, сворачивая в разные стороны. Шаги замедлились, я увидел ее. Отпустив руку Насти, я кинулся бежать навстречу матери, радостно крича: «мама!» — больно воткнулся ей в живот, от чего мама пошатнулась. Обменявшись объятиями, она болезненно прошептала мне: «Сына, не шуми. Мы на кладбище, там наш папа» — она кивнула в сторону. Ничего не понимая, я обернулся застыв в ужасе. Среди присутствующих неизвестных рядом с ящиком я не нашел отца. Тело окаменело, слившись с местностью, словно как те деревья — я был неподвижен и одинок. Внутри все похолодело от страха, сердце провалилось в глубину, нервно забившись. На деревянных ногах я медленно подходил к черному лакированному ящику, догадывался, что отец умер, но надежда толкала меня вперед. В открытом гробу лежало тело мужчины, лицо и шея прикрыты плотной темной тканью, и только по рукам грязно-зеленого цвета я смог определить — передо мной не кто иной, как отец. Резкий тошнотворный запах бил в ноздри, вселяя еще больший мрак в мою душу. Слух разрывало от собственных криков, не глядя, я развернулся и побежал прочь от увиденного. Столкнувшись с кем-то, на секунду посмотрел вверх, увидев тетю Настю, глубже уткнулся в ее пальто, чувствуя неприятное покалывание. В горле мучительная резь, стало мокро и жарко. Безутешные крики, полные разочарования, не прекращались. В памяти отчетливо стояла картина уже мертвого отца. Еще многие годы, я буду просыпаться под крики ужаса, в холодном поту и влажной постели, потревоженный безжалостной памятью.       Несколько дней после похорон мы с матерью провели в доме Насти. Возвращаться домой, где раньше нас было трое — не хотелось ни мне, ни матери. По ночам я просыпался от заливистого плача, потерянно звал отца в надежде, что он придет и успокоит, ласково погладив по голове, почитав сказку. Вопреки ожиданиям на мои слезы всегда приходила мама, ложилась рядом и притягивала к себе, целовала в макушку. Следующим днем, когда я проснулся, рядом со мной на двуспальной кровати никого не оказалось. Ужасно хотелось пить и я позвал маму, но получилось сипло, горло сдавила резь. Чьи-то голоса послышались в зале, ведомый интересом, я слез с постели и осторожно подошел к двери. Стараясь не шуметь, прикоснулся к холодной ручке и нажал вниз, приоткрыв дверь. По силуэтам я понял, что Настя и мама стоят в прихожей. Разглядеть их лучше я не мог из-за лестницы, что вела на второй этаж. — Я так не могу, мне сейчас больнее всего, — услышал я дрогнувший голос матери. В ответ тетя Настя ей что-то настойчиво шептала, бурно жестикулируя. Поднявшись на цыпочки, я неуверенно вышел из комнаты и спрятался за стеклянной лестницей. — Не говори так, подумай о сыне. Ведь он потерял отца, и не просто отца, ты знаешь как он к нему относился! Жене сейчас ты нужна как никогда раньше, поэтому возвращайся быстрее, — лица Насти я не видел, но то, с какой надеждой звучал ее голос вводило меня в беспросветную тоску. Увидев чемодан с вещами возле ног матери, я понял, что и она решила покинуть меня. Слезы катились по щекам, не моргая я все смотрел на потухшее лицо матери, в ее поблекшие глаза. — Из-за него я потеряла мужа, это он виноват, что Саша умер! Я не хочу больше видеть его! Лучше бы он вообще никогда не рождался! — слова мамы сорвались на крик, я закрыл мокрое лицо руками, стараясь спрятаться ото всех. Впервые меня сковал страх к собственной матери, я боялся плакать, сделать хоть один глоток, боялся дышать. Звук открываемого лифта, стук каблуков по каменному покрытию и звук стучащих колес чемодана, когда лифт закрылся, я заплакал во весь голос. В голове эхом отдавались звуки уходящей матери, которые я безуспешно пытался заглушить собственными криками.                                                                                     ***       Слезы высохли, если б только их было столько, чтобы хватило на целую жизнь. Я стал молчаливым и отчужденным, играл в одиночестве и не стремился общаться с Настей как прежде. Вскоре она взялась водить меня по врачам, визитной карточкой которых всегда являлся белый халат. Вот только зубы они не лечили и горло не смотрели, а задавали странные вопросы и давали различные задания. От чего они меня лечили я так и не понял, но походы по врачам прекратились, уступив место «Детскому саду «Солнышко». Каждое утро Настя будила меня с улыбкой на устах, за обеденным столом ждали теплые булочки с маком и стакан чуть теплого молока. Я любил мучное и тетя знала об этом, знала она довольно о многом и всячески старалась угодить мне ненавязчивой, но такой теплой любовью. Я понимал ее чувства не смотря на то, что не хотел понимать. Закрывшись от мира, я отвергал заботу и беспокойство, считая все ненужным и ненастоящим. Время в детском саду тянулось, там я чувствовал себя еще более покинутым. С детьми я не общался, не знал их имена, отсиживаясь в стороне и шёпотом играя в куклы, я старался быть незамеченным кем-либо. Но даже в тоннеле полном мрака есть просвет, там в конце пути есть надежда. Кто бы мог подумать, что моим спасением станет рассеянный мальчик с рыжими волосами, которые забавно топорщились во все стороны, чему я неожиданно для себя улыбнулся. Он подошел ко мне тогда сияя во весь рот и протянул руку: «Давай играть вместе!». Поначалу я не охотно проводил с ним время, а Гришка все не отставал и продолжал наседать с различными вопросами и своим особым оптимизмом, которым в последствии заразил и меня. Время не колебалось, а неслось подобно метели, сидя у окна на втором этаже я наблюдал как белоснежный ковер на террасе таял с каждым днем. Ветра стали теплее, белый снег почернел и комьями сгруппировался у бордюр, слякоть заполонила улицы Москвы. Одно я знал точно — природа не скупилась, она плакала за меня темными водами. На сердце стало легче, я снова улыбался и часто смеялся по глупостям и детским забавам. С Гришей мы проводили почти все свободное время вместе, и я впервые пришел на день рождения к другу. Мы стали близки настолько, что я смог рассказать ему обо всем. В ответ он только обнял меня и ничего не сказал, я закрыл глаза. Почувствовав теплое прикосновение к губам, в следующую секунду я увидел Гришу целующего меня. Чувствуя, что происходит что-то неправильное, я попытался оттолкнуть друга, но он сжал меня в объятиях еще крепче. — Отпусти! Мальчики с мальчиками не целуются! — А я знаю, что целуются, — настоятельно нахмурил брови Гриша, на что я замолчал от удивления. — Пусть это будет нашим секретом, хорошо? — я неуверенно кивнул. — А хочешь попробовать по-настоящему? — загорелся идеей друг и взял меня за руки. В четыре года я поцеловался с моим лучшим и единственным другом на сегодняшний день. Винить его в этом поступке или считать случившееся простой детской шалостью — я не могу. Ведь мало того, что я был слишком похож на девочку, так еще и Настя заплетала мне два хвостика в детский сад; не хотела стричь «такие хорошие» волосы. Вот бедный Гришка и попутал малость, с кем не бывает?