minus twenty four

У Чангюна жуткие тёмные круги под глазами, а отросшие волосы собраны в нелепый низкий хвостик. Он выглядит так странно. Слишком забито? Хосок не уверен, но понимает, что хуже быть уже не может – холоднее нынешних минус двадцати четырёх не. Старший же может спокойно собирать голыми руками иней с белых щёк Има, который вряд ли понимает значение всех доселе услышанных слов. Мальчишка смотрит отстранённо, а губы сухие-сухие. Он в собственной ледяной пустыне. Пролетающие же мимо стервятники ждут свой новый ужин цвета человеческой гнили – Чангюну больно изнутри. До застывшего крика в распоротой груди. – Зачем ты это делаешь? – шепчет он своими потрескавшимися губами и хватается дрожащими руками со старыми шрамами на запястьях за широкие плечи Хосока. – Хён. Из уст Чангюна имя старшего звучит как жуткое заклятие религиозного фанатика – хён_Хосока_Вонхо-я_хённим. Голос Чангюна доносится словно из под толщи арктического льда – чтобы не говорили заумные учёные, глобальное потепление не достигнет их и без того гиблое поколение. Бояться нечего. Шин прекрасно знает, единственное, что может позволить себе глупый Им, – это срывающийся на крик хриплый голос. Потому что в их комнате на двоих до сих пор минус двадцать четыре – самый максимум холода в напряженных отношениях диких людей. А Чангюн что-то неразборчиво шепчет, тогда как его худые пальцы впиваются в голые плечи Хосока, которому совсем не холодно, – изо рта вырывается белые облачка, а кончики губ старшего подрагивают в улыбке хищника. Он привык жить на самой вершине заснеженных гор – тибетские орлы признаны священными птицами, и никто не может избежать их острых когтей. Младший тоже. Сухие губы Има дрожат в неразборчивой молитве своему серебряному идолу с ликом великого Хосока. – Прекрати, хён, – Чангюн обречённо утыкается лбом в грудь Шина. Ему хочется почувствовать тепло крепкого тела и защиту родного человека, в чьих руках находятся целые вселенные. Им наивно уверен – блестящие глаза Хосока скрывают что-то более, чем обычные истории жизни и ложь для непредназначенных. Тёмный хвостик ловко распущен ладонью старшего – ещё немного и длинные пряди будут лезть в глаза мальчишки, вызывая новые слёзы, что не спасут от вечной жажды ледяной твердыни. Минус двадцать четыре – предел для них двоих, но равнодушие Хосока, кажется, способно достигнуть температуры ниже Цельсии открытого космоса. – Что же я должен прекратить, Гюн-а? – его уверенные речи режут острыми кристаллами застывших металлов, а в распоротой груди Има скапливается всё больше и больше ослепительно алой крови. От потери почему-то никто так и не умирает. Печально. – Скажи мне, малыш. Он медленно проводит пальцами по волосам мальчишки, чей загнанный взгляд поднимается к уверенному взору старшему. Шин улыбается так, как делают это люди, чьи имена записаны в делах психиатрических больниц на окраинах холодных городов, – он резко оттягивает голову Чангюна за отросшие пряди и ни разу не жалеет за свои действия. Вскрик младшего – знак диким птицам тибетских вершин, что мёртвая добыча скоро будет у них в когтях. А губы Има всё так же потресканные, тогда как острые зубы Хосока без сожаления пускают кровь – он с наслаждением слизывает солёные капельки. В глазах же Чангюна – дикая боль. Он не брыкается, но пальцы невольно впиваются в холоднее тело Шина ещё сильней – под ногтями вместо алого цвета очередные узоры инея, потому что старший смеётся. И не более. Ведёт влажным языком по скуле мальчишки, из груди которого тяжелые вздохи и хриплая мольба: – Хватит меня мучить, хённим-а. Минус двадцать четыре – ещё не конец. Далеко не. Чангюн со слезами понимает это, когда широкие ладони Хосока оставляют вместо привычного холода ожоги ледяных гигантов космического пространства – Им даже не старается сдержать эмоции. Ему страшно чуть больше чем очень. Его руки кукольными ниточками заломаны за уже оголённую спину, на которой глубоких шрамов не счесть – каждый не более чем слепое поклонение Шину или тем тибетским орлам. Чёрт знает. А Хосок понимает. Он ведёт ладонью по похудевшему телу мальчишки, что когда-то сам ввязался в игру под названием влюблённость. Рушить серебряные алтари поздно, когда внутри души давно написаны корявые строчки, обещания в вечности и в чём-то там ещё. Чангюн глуп – Шин не жалеет и кусает его бледную кожу между лопаток, чтобы оставить новый след под слёзы и всхлипы. – Мне точно остановиться, Гюн-а? – Хосок даже смеётся равнодушно, а его светлые волосы спадают на лицо, почти скрывая чёрные глаза, где двадцать четыре процента жизни, а оставшиеся – смерти. Им же больше не слышит голоса старшего – он словно с вывернутыми наружу костями, потому что в груди слишком холодно даже для вправду близкого присутствия Шина. Местные тибетские жители бы поиздевались насколько слаб мальчишка, что не выдерживает простейшего натиска, – Хосок диким зверем прикусывает загривок Чангюна, тогда как все его движения разрывают изнутри. Младший хнычет что-то своё, неразборчивое, откидывая голову назад, – в глазах больше нет отстранённости. Зрачки расширены до тёмной бездны, в которой умещается боль. И глупая влюблённость в идола Хосока. – Хённим, – еле слышно бормочет он, наивно стараясь почувствовать что-то теплее чем ледяные касания старшего. И алые разводы крови кажутся вправду прекрасными среди белоснежных вершин тибетских гор. Чангюну больно, и. – Я тебя люблю. А Хосок лишь грубо целует, проводя влажным языком по вечно сухим губам мальчишки, – если бы Им мог, то он оступился хоть раз и не сделал глупостью всей своей жизни. Потому что строки обещаний внутри жгут холодом, которого слишком_слишком_слишком много. Потому что Чангюн уже давно не помнит ничего кроме этих резких движений и грубого смеха над ухом. Потому что минус двадцать четыре – это чересчур тепло для Хосока. Его жесткость измеряется в невероятных числах, неподвластным смертным людям. – Я тебя всего лишь ненавижу, малыш. Оглушительные же крики священных орлов с вершин далёкого Тибета становятся чуть тише – Чангюн больше не стирает хрустальные слёзы со своих бледных щёк.