wasted

Татуировка в виде кастета на тыльной стороне левой ладони; все, что умеет Дима — это защищать. Девушек с радужками цвета синих ирисов или горбоносых сутулых мальчишек — не так важно. Вместе с чернилами в кожу навеки въелся английский язык и гипертофированный инстинкт самосохранения. Не совсем такой, как у прочих. Бамберг — пес, привыкший беречь не только себя, но и свои улицы, свои принципы и своих людей. Раздолбанный плеер с десятком битов и ворованные кроссовки; все, что умеет Мирон — это защищаться. (Мы моментально спелись). В кармане нож, штопор и открывалка для пива; под курткой — душа нараспашку, звенящая. Федоров не помнит ни одной молитвы моряков, чтобы застегнуть свои внутренние миры на все пуговицы; он вообще не помнит ни одной молитвы. Дима точно знает, что тот, кто вырос в гетто, никогда не будет гордиться этим, поэтому Мирон его притягивает. Притягивает честностью и злобой. Опустишь руку на загривок, и тебя отбросит электрическим зарядом. Проведешь языком по губам, обводя по кругу, пробуя, прося разрешения — тебе вырвут «и празднословный, и лукавый». Ибо нехуй. (Наверное, я не смог вовремя оставить его в покое). Окси — это предупредительный знак, это часы апатии, это счастливый талисман для всех тех, у кого ебало кривится при слове «детство». Если у большинства людей детство было счастливым, то у Мирона оно таким не было. Простая схема городской тоски, состоящая из двух перпендикулярных линий. Перекресток между Россией, Германией и Англией, между ребенком двора и книги. Перекресток, который стал его нательным крестом. Шокку нравится, что друг пытается вырваться из всего этого по-настоящему, с мясом выдирая из себя Голгофские травмы прошлого и настоящего. Он был действительно голодным, что позволяет ему — заставляет его — писать на самом деле хорошие тексты. Шокку не нравится, что по той же причине Федоров порой не спит ночами и никогда не позволяет себе расслабиться на улице, даже если они идут вместе, и в кулаке у Димы зажат кастет. (Мирон — истукан с Элефант энд Касл, каменный страж собственных страхов). Федоров и Бамберг — сбывшиеся сны об ангелах в гостиничных номерах. Сказка о вечном путешествии и абсолютной безбытности художника. Остановиться они смогут разве что на одиннадцатом кругу Ада Данте или в ресторане «На краю Вселенной». Вот только — ни один из них не знает, как туда добраться. Съемные квартиры и любовь во время холеры; Мирон шагает с работы, под ногой у него пружинит асфальт, предметы самопроизвольно отдаляются или приближаются. И попробуй тут остановись хоть на минуту, если единственное, что любит Лондон — это просовывать мальчишкам ножи под ребра. С интересом восьмилетнего неосторожно трогать розовую оголенную плоть. На просвет надежды вечного жида абсолютно прозрачны. Все, что он умеет — защищаться. Дима в такие дни, чувствуя чужой локальный пиздец, ждет в квартире до прихода Федорова. Он понимает это его болезненное и паническое, обнимает, гладит фантомные Мироновы крылья сквозь толстовку. Мальчик-биты-под-кожей — лизнешь, и на теле татуировками проявятся слова трека. Но Пес не придурок. Он знает, что слова друга будут честней, если доставать их, расцарапывая кожу ножами изнаночного Лондона, а не мокрыми касаниями Диминого рта. (И нахуй людские мнения). Однажды все это заканчивается. Нити лопаются мгновенно с тем резким звуком, который потом оборачивается годами тишины. (По-настоящему тихо становится тогда, когда никто не зовет тебя братом по сорок раз в день). За годы меняется немногое; Мирону все так же подвывают мальчики и девочки, чьи ебала кривятся при словах «детство» и «система». Ему просто невероятно повезло быть вовремя, быть неебаться упорным и быть разбитым. За годы меняется многое; Мирон сейчас — взрослый и уверенный в себе мужик, светлоокий предводитель изгоев, тридцатилетний с хреном неунывник и вопрекист. Когда-то ему повезло, и теперь он вдохновляет на свершения других, вот только им не повезет, Пес чувствует. Федорова все так же ночами жрут демоны и черные коты, но фанам про это знать не обязательно. И Шокку тоже, но, тем не менее, он знает. Жалеет мальчиков и девочек на концертах Мирона и их заранее бесполезные амбиции. Он часто размышляет над тем, имеет ли исключительность хоть какой-то смысл. Мирон — давно уже не прежний поломанный юноша. Такой живой в воспоминаниях Шокка: Окси, который в двадцать с лишним — все еще подросток, но читавший Лавкрафта и Лимонова. Все по канону: со взором горящим, линией выпирающих спинных позвонков и огромным сердцем, стучащим в грудной клетке. Мирон, который однажды в июне приходит к Бамбергу пиздецки пьяный, декламируя избранное из Довлатова. И, оступившись, едва касается губами Диминого виска. (Болезненно дергается от воспоминаний о Лондоне, но: «Какой твой любимый город, Мирон?» — «Лондон, конечно»). Даже спустя месяцы забывания и психосоматических болей Федоров помнит, что июньскими ночами время и место не имеют никакого значения. Линии перекрестков составляют один и тот же профиль, неизменный из года в год. Мирон рисует на обоях светлые размытые акварели. Рисует орлов, у которых взгляд Шокка и Шоккова же хватка. А потом опускает пустой, бессмысленный, уже не вопрошающий, а стеклянный взор — на тот участок предплечья правой руки, где когда-то давно темнели буквы защитного заклятия, их собственного оборотного, чтобы перекинуться друг другом и в очередной раз сбежать от смерти VAGABUND Мирон не помнит, в какой момент он решил свести эту татуировку. Мирон ничего не помнит. Пять тридцать утра по лондонскому времени; он засыпает, расцарапав запястье до крови.