Лицом к лицу

Дарьюшке снился лабиринт узких кривых улочек, и она петляла по нему, торопясь выбраться, но, куда ни сворачивала, всюду натыкалась на те же безмолвные стены с подслеповатыми окнами и наглухо закрытыми дверьми. Досада постепенно сменилась ужасом. Она никогда не найдёт выход, так и сгинет, задохнётся в этом переплёте, останется в нём навсегда! — Дарьюшка! Проснись, Дарьюшка! Кто-то настойчиво теребил плечо, уговаривая ласковым голосом. На миг почудилось невозможное. Это же он! Выкарабкавшись из кошмара, Дарьюшка сначала увидела свои ошарашенные, мутные со сна глаза в огромном зеркале, а потом — того, кто единственный только и мог оказаться с ней в одной комнате. Видение растворилось, в душе ворохнулось горькое разочарование. — Есаул… Тряхнула плечом, сбрасывая его руку. Как он ей противен, поджарый Потылицын! И сам он, и прикосновения его, и робкие попытки сблизиться! За всеми его действиями Дарьюшка видела сплошную фальшь. Приданое тебе нужно, есаул, мельница, которую посулил за меня папаша! Хочешь в дело войти, сопайщиком стать золотопромышленнику Юскову, а там копить миллионы, как папаша, хочешь душить народ! Вот куда ты метишь, а что на сердце моём, того ты знать не желаешь. — Вам дурной сон привиделся, Дарья Елизаровна? — заботливо спросил Потылицын, опять было протянув руку. — Ничего, сны — они тем и хороши, что не сбываются. — Мой дурной сон — это вы! — фыркнула в ответ Дарьюшка. — Как же вы не можете понять? — Вас в последнее время мудрено понять, — хмыкнул проклятый есаул. Дарьюшка зябко вздрогнула и плотнее закуталась в шаль. Он, есаул, знает, куда ранить побольнее! Слух-то ходит, будто она, Дарьюшка, тронулась умом, увидев похоронку на Тимофея Боровикова и пробродив потом всю ночь под холодным дождём. И в самом деле, она заговариваться начала, речь её, и прежде-то возвышенная, сделалась непонятной родне, далёкой от высоких помыслов. Папаша не верил в сумасшествие дочери: притворяется-де, не хочет замуж за Потылицына. Вон какие суждения высказывает, не подумаешь, что ненормальная. И взысканий за смелые речи не боится: с дурочки-то какой спрос? В Красноярск ладит вырваться, дабы там выскочить из-под отцовской власти. Ничего, голубушка, не выйдет у тебя. — Дуришь, Дарья! Станешь женой есаула! А Дарьюшка страдала. От того, что не с кем ей поговорить в таёжной глуши, от того, что никому нет дела до истерзанного, мятущегося её духа. Никто не поймёт, не утешит. Тимофей всё о ней знал, но его убили, а её норовят силком выдать замуж за поджарого хищника, нацелившегося на Юсковские миллионы. Сестру Дуню погубили, и её погубят. — Разве может голубка принадлежать волку? — жалобно простонала Дарьюшка, окатив есаула презрительным взглядом чёрных глаз. Потылицын отшатнулся. Вот опять! Сколько он ни уделяет внимания девушке, всё те же холод и отчуждение получает в ответ. Ровно в каменную стену колотится, и не дозваться, не достучаться до живого сердца. Она постоянно его преследует, Дарьюшка, без неё ему нет жизни. Ради неё перенёс столько унижений, гордость офицера бросил на растерзание Юскову с сокомпанейцами — всё ждал, когда же девица одарит его расположением. Дождался! Сначала связалась с политссыльным Боровиковым, при всех назвала социалиста мужем. Это он проглотил. Даже мог в какой-то степени благодарить соперника: сгоряча Елизар Елизарович посулил опозоренную девушку есаулу. При других обстоятельствах разве отдал бы он дочь за такого жениха! Но Дарья не покорилась отцовской воле, всё сохла по проклятому смутьяну, рвалась из родительского дома, пока не довела себя до помрачения ума. Никогда, никогда она не станет его женой, всё будет попрекать паровой мельницей. Он её спас от отцовской расправы, благословлён быть её мужем, а вместе им не сойтись, всегда порознь, спиной к спине. Может, и вправду они не пара? Дарья Елизаровна девушка образованная, вся в книгах, в благородных устремлениях, в порывах, которые есаулу не постичь. Что он видел в жизни, что знает, чтобы очаровать такую девицу? Дарьюшка вся — эфир, того и гляди взмоет ввысь, ему не поспеть за ней, у него нет крыльев, только шрамы, оставленные войной. Им вовек не найти общего языка. Волк и голубка не пара, не пара, они не пара… Дыхание перехватило от поднявшейся из сердца ослепляющей ярости. Вот она, Дарьюшка, рядом с ним, а не слышит его. — Стало быть, Боровик-социалист — голубь? — вырвалось неожиданно. Дарья Елизаровна так и вспыхнула до корней волос: — Тимофей, он… Пожалуй, что и голубь, — призадумалась. — Он не делил людей на богатых и бедных, он всем хотел счастья… — И на паровую мельницу не зарился? — прервал есаул Дарьюшкину тираду. Дарьюшка захлопала глазами, с вызовом вскинула головку с шапкой тёмных кудрей: — Да! Он умел видеть душу человека и её ценил, а не звон золота. — Душу, говорите, видел? Да дано ли таким, как он, её видеть? И вы от него глупостей нахватались! Ваш Боровиков любил корчить из себя жертву, все-то ему зла желают, только и норовят обидеть. Все, дескать, вокруг скоты, один он чистый, аки ангел, о всеобщем счастье печётся. А вы, вы… Потылицын поперхнулся. Он увидел, как изменились глаза Дарьюшки. Туман в них прояснился, и они горели, словно два солнца, так и жгли, клинками впивались в есаула. Нет, никакая она не дурочка, он понимает теперь. Он ей мысли запутал, она не знает сейчас, что сказать. Надо добить, опередить, пока она не собралась и не придумала ответ. Теперь же покончить всё, одним махом! — Вы, Дарья Елизаровна, от него того же набрались. Вам нравится чувствовать себя невинной жертвою среди хищников. Вы не допускаете мысли, что кто-то может любить вас саму, а не приданое? Книг, говорите, здесь не читают? А когда же и кому в Белой Елани читать, когда надо зарабатывать на кусок хлеба? Не до книжек нам, Дарья Елизаровна! Это вы, сидя на шее у папеньки, можете себе позволить, а я не могу, одним чтением сыт не будешь, с голоду подохнешь! — Боже мой, как больно! Пожалуйста, перестаньте! — взмолилась Дарьюшка, но взгляд её — Потылицын ясно видел — призывал: говори! И он говорил. Боже, ещё никогда он так много и горячо не говорил! Есаул даже не знал, что может так, не ведал, откуда берёт слова, стегавшие, словно удары хлыста, беспомощно замершую на пуфике Дарьюшку. Пусть же, пусть почует, каково ему было сносить вечное презрение, пускай примерит чужую шкуру. Дарьюшка учащённо дышала, щёки её сделались пунцовыми, словно со стыда. Ей было и досадно от того, что есаул запутал её, но в то же время и спокойно. Она долго-долго плыла по бушующим волнам, не находя понимания и приюта, но теперь прибилась к надёжному берегу. Жестокие слова открыли ей новый мир, дали пищу мыслям. Сама жизнь повернулась к ней новой, неожиданной гранью. Волки и овцы не уживутся в одной мере, всё верно. Но разве волк виноват, что родился хищным? Каждый живёт, как ему свыше предопределено, насколько хватает разумения. — Дарьюшка! — робко позвал есаул, не решаясь приблизиться. Он чувствовал себя выпотрошенным, опустошённым до дна. Если она сейчас прогонит его, то уже навсегда. Но, по крайней мере, он смог донести до неё всё, что мучило его. — Дарьюшка… Она похожа на раненую птицу. Что он натворил и сможет ли заслужить прощения? Напрасно стараясь унять колотящееся сердце, есаул присел рядом, осторожно, почти невесомо обнял за плечи. Дарьюшка не отстранилась, не сделала попытки сбросить руку. Наоборот, она всем существом подалась навстречу есаулу, замерла в его объятиях. — Вы не допускаете, что кто-то может любить вас не за приданое? — повторил он свой вопрос. Дарьюшка потупилась. — Пожалуйста, давайте уедем отсюда! — Куда угодно, Дашенька! Не имеет и значения, куда ехать, если — вдвоём. Весь мир открыт, где-то да обрящут дом. Пускай на улице темень и холод поздней осени, им здесь так тепло и уютно сидеть, плотно прижавшись друг к другу. Пусть бы вечно горела лампа да тикали старые ходики на стене. — Бом! Бом! Бом! Три часа. Самое глухое время. Весь город давно спит, а они так и сидят бок о бок, и понемногу кудрявая женская головка склонилась на мужское плечо. Есаул затаил дыхание, опасаясь спугнуть, неосторожным движением разрушить эту минуту. Ещё не растаял между ними ледок отчуждения, но впервые они рядом. Впервые — лицом к лицу.