Half Moon

Занимался рассвет, и Галахад нарочно забрался в седло, чтобы видеть дальше и любоваться лежащей по левую руку закутанной в туман долиной, пока та не сокрылась за рядом выступающих скал. Рядом с ним ехал Тристан, а спереди на добрые две сотни шагов тянулась вереница людей из селения. Они шли в крепость на ярмарку: на днях ожидался Бельтайн. — А верно болтают, — начал заскучавший в молчании Галахад, с интересом поглядывая на соратника, — что в твоих жилах течёт звериная кровь? Тристан наградил его нечитаемым взглядом и отвернулся, но Галахада это не остановило — он продолжил, подгоняемый вызревшим любопытством. — В деревне видели, как в круглую луну ты уходишь в лес для службы своим богам, где меняешь облик на животный. Они считают, что ты приносишь человеческие жертвы, как пикты. Взгляд Тристана оставался бесстрастным, сколько бы Галахад не пытался заглянуть в его лицо. — Мы были вместе в прошлое полнолуние, — хрипло ответил он спустя время, когда мельтешение Галахада стало ему мешать. — Тебе судить, становился ли я зверем. Галахад рассмеялся и помотал головой, вспоминая их ночь на привале. Тогда Тристан вернулся с двухнедельной разведки, примкнув к их отряду, и каждую минуту после наступления сумерек не покидал стоянки. Земля была жёсткой и влажной от осевшего тумана, а утром Галахад не чувствовал спины — по многим причинам сразу. — Совсем не в том смысле, но становился. — Тогда верь своим глазам и ушам, — всё тем же тоном отозвался Тристан. — Нет ничего надёжнее. Галахад был с ним согласен, но не смог погасить подозрений, не получив отрицания. Он был с Тристаном ближе других, и всё же не мог твёрдо сказать, что знает его многим больше. Галахад знал Гавейна, знал Борса, знал Оуэна, Персиваля и Ланселота, а Тристана — нет, сколько бы ни провёл с ним дней и ночей. Но их разговору не удалось зайти дальше, потому что оклик Артура заставил Тристана сойти с дороги и ускакать в головной конец. Галахад остался один на один с попытками гнать от себя навязчивые мысли, вот только те шли на ум против воли. Ведовство Тристана не раз спасало жизнь их соратникам, и даже единобожник Артур нередко обращался к нему за помощью. Он заговаривал раны, знал травы, читал по следам, водил дружбу с ястребом и искусно владел мечом. Ему не было равных и в меткости — второй стрелой он расщеплял древко первой, попадающей неизменно в цель. Тристан хранил много секретов, и рыцари Круга давно перестали вести разговоры о природе его умений. Тристан всегда уходил от ответа — молчал или отвечал односложно, загадками, и вскоре подобным темам и вовсе не осталось места. Только Галахад не желал униматься. Он верил легендам, верил в друидов, вождя пиктов Мерлина, нагоняющего туманы, и людей со звериными лицами. Он верил также и в то, что Тристан вполне мог иметь второй облик. Его не пугала возможная правда, нет, но одолевало неприятное, гнетущее чувство. Об этом знал каждый ребёнок — в расплату за силу душа звероликого не сможет найти своего покоя ни погребённая с телом в землю, ни рассеявшись по ветру пеплом. Галахад не хотел Тристану такой судьбы. Он надеялся встретиться с ним после смерти — с ним и с другими, павшими до этого дня. В густом подлеске, за половину дня ходьбы до крепостной стены на их вереницу напали пикты-разбойники. Приноровившись к лёгкой добыче, они не могли ожидать охраны в лице трети отряда сарматской конницы, и оттого бой вышел обычной бесславной резнёй. Но как бы то ни было, пикты забрали жизни десятка крестьян, и стенания семей погибших сопровождали Артура и воинов остаток пути. Галахад подстрелил четверых — большего ему не досталось, но он не испытывал сожаления. — Пленный пикт утверждает, что знает тебя, и называет Друстом, — бросил Артур державшемуся поодаль Тристану, когда подлесок сменился голой равниной. — Я отправляю тебя на разведки и не могу точно знать, с кем ты водишься на той стороне леса. И теперь вынужден спрашивать. Тишина длилась долго, но Артур не проявлял нетерпения. — Пару лун назад я убил их друида на их же земле, — спокойно ответил Тристан, и Галахад выехал вперёд, чтобы слышать его тихий голос. — Там была дюжина пиктов, я дал безоружным сбежать. С тех пор в их устах звучит это имя — не Тристан, как раньше, а Друст. Иногда — Друстан. — Почему ты не доложил мне раньше? Ты говорил о пиктах-воинах, но смолчал о друиде. — В таких убийствах нет чести, как нет и тактической выгоды, — отозвался Тристан снова. — Я доношу тебе о целостности границ и о том, что может пригодиться тебе и Империи. Ты мудрый правитель и тактик, но для тебя нет и не может быть разницы между друидом и воином. Я забрал жизнь, и я за неё в ответе. Будь спокоен: она не лишит сна ни Рим, ни Арториуса. Артур не был рад это слышать, и всё же не стал ставить Тристану в укор остроту его слов. Он позволял своим воинам сохранять свой уклад и никогда не просил от них ничего свыше преданности. Они были преданны, и Артур закрывал глаза. Он не носил в себе языческой веры, он носил веру в Бога, и Тристан был прав — смерть друида и воина являлись ему равнозначными. За тех и других месть слугам Империи была одинакова. — Я не стремлюсь властвовать вашими жизнями и вникать в них с дотошностью эмиссаров, Тристан, — продолжил Артур на тон мягче. — И не смотрю в лики ваших богов. Но ты чаще других видел смерть и должен понять, что каждый визит её в мою конницу лежит на моих плечах. Я должен знать о том, что может приблизить её к моим воинам. А потому я спрашиваю тебя прямо: что за вызов ты бросил пиктским язычникам? Тристан не повернул головы, и потому уголок его рта, сложившийся в улыбку, остался никем не замеченным. Он что-то ответил, как и Артур — ему, однако ехавший позади Галахад уже не смог ничего расслышать. Он знал, что “Друст” на языке пиктов означало “бунт”, но не мог найти этому правильного оправдания. Позднее он придержал коня и перестроился в конец вереницы. И думал, что лучше бы и вовсе оказался там сразу. Жизнь в крепости била ключом в ожидании праздника: всюду пестрились цветы и украшенные деревья, а рынок разросся до площади и смежных домов. Здесь торговали всем — от капусты до лошадей, и Галахад, только вернувшийся из купален после похода, с интересом блуждал меж рядами в поисках интересных вещиц. Атмосфера всеобщей радости заставила его позабыть о тревожных мыслях, и после пары кинжалов и медной броши он даже купил у крестьянки мешочек зелёных яблок — разумеется, не для себя. Тристана он нашёл на стене, в любимом им закутке между башней и парапетом со стрельчатой бойницей. Тот сидел в компании птицы и трепал её перья, с интересом поглядывая вниз, на попытки крестьян установить Майское Дерево. — Уже спустил на ярмарке жалование? — со скрытой усмешкой спросил он у Галахада, ещё не успевшего занять место рядом. Тот, фыркнув, вручил ему яблоки, вынув одно для себя. — А ты всё скучаешь. — Скука — роскошь, — качнул головой Тристан, вынимая яблоко вместе с ножом. Ловко вырезав дольку, он не глядя протянул её Галахаду, и тот без единого возражения съел пробный кусочек. По старой привычке — сразу же с лезвия. — Не обманула старушка. Вкусное, — улыбнулся он, расслабленно облокачиваясь спиной на стену и подтягивая колени к груди. — Кислит, — возразил Тристан, но угощаться, тем не менее, продолжил. Они молчали, и Галахад по-прежнему ел с ножа, в конце концов убрав своё яблоко обратно в мешок. Крестьяне внизу закрепили, наконец, Дерево, и несколько женщин, взобравшись мужчинам на плечи, украшали его белыми лентами. — Ты не уедешь на праздник? — нарушил тишину Галахад, наблюдая за нахохлившимся ястребом по другую сторону Тристана. Тот продолжал задумчиво гладить его по спине и крыльям. — А без меня провести ночь в лесу тебе не с кем? — Ты прекрасно знаешь, что это не так, — вспыхнул Галахад, запоздало уловив на губах Тристана застывшую улыбку. Фыркнув, он пихнул молчаливого птичника плечом и отвернулся, скрывая вскипающее негодование. — Но ночь Бельтайна особенная, тебе ли не знать. Я думал, мы… — Я буду здесь, — не дал договорить ему Тристан, протягивая руку. Галахад приоткрыл рот, готовясь принять очередной кусок яблока и заесть нарастающую обиду, но в ладони Тристана не было ничего — ни ножа, ни угощения. Он лишь провёл едва ощутимым касанием по его щеке и так же легко щёлкнул по носу, после чего вернулся вниманием к птице. Галахад проглотил возмущение. — То есть мы… — Если ты хочешь. Тристан не был навязчивым, и слабый в вопросах чувств Галахад не так давно смог наконец понять, что то, что было между ними и есть любовь. Она не была очевидной, она не привлекала внимания, она возникла сама по себе и, окрепнув, просто была, как были тренировки по утрам, походы, ежегодные отчёты Артура перед епископами и календарь их военной службы. Были славные битвы, и в них был Тристан, были утехи, и в них был Тристан, и сны, в которых тоже был он. Мальчишке-Галахаду не сразу удалось разгадать странные, долгие, пристальные взгляды Тристана в его сторону, как и юноше-Галахаду тоже. Но возмужавший Галахад, вынесший из детства наивность, поборол её зачатками опыта и смог распознать в этих взглядах свой собственный. Он любил Тристана — без одержимости, искренне и не растрачивая себя на ревность, собственничество и обиды, потому что с течением месяцев бесконечной войны за Британию сумел узнать цену жизни. Он не растрачивал её на пустое, зная, что в следующий раз его место за Круглым Столом могло оказаться незанятым. Как и место Тристана. Они жили здесь и сейчас — всегда, с самого детства, когда впервые вступили под знамя Артура и Рима. И тем тяжелее было не думать о будущем — в том числе и о будущем конкретно Тристана. Галахад смотрел далеко вперёд и на вещи, далёкие от его понимания, и всё-таки не считал их тем, о чём он не должен заботиться. — Когда беру тебя на разведку, ты треплешься без умолку, — услышал он голос над своим ухом. — А здесь, где не нужна тишина, вдруг молчишь. Что не так с тобой, Галахад? Галахад повернулся и тяжело вздохнул, теребя запястный край наручей. — Ты знаешь, что. Я верю своим глазам и ушам, как ты сказал, и тебе я верю тоже, полностью, но твой разговор с Артуром о том друиде, он… — Он не первый и не последний, — вновь оборвал его Тристан, и сложно было понять, появилось ли в нём раздражение. — И разговор, и друид. Я убивал их и раньше, так что изменилось? Галахад обнял колени и ткнулся в них подбородком. Много чего, много чего изменилось — крестьяне стали болтать, пикты подходят к границам день ото дня, сон Галахада стал беспокойнее. Всё чаще раны, всё чаще смерть, и чем больше британских земель заносилось под флаги Империи, тем отчаяннее, изощрённее становились коренные племена. В лесах то и дело встречались их жертвенники, а в деревнях под римской дланью пошёл голод и мор. Словно сама земля не выносила захвата. — Не знаю, — выдохнул он, прикрывая глаза. — Глупо верить деревенским сказкам, но мои сны и твои обряды… Я уже давно не разбираюсь в том, где кончается вымысел. — Не пекись обо мне, — голос Тристана стал теплее. — У тебя чистое сердце, вот только как ни старайся, его не хватит на всех. — Я не могу! — взвился Галахад, заставив ястреба тревожно вскрикнуть. Осуждение в глазах Тристана заставило Галахада стать тише, но совладать с эмоциями до конца он не смог. — Я не могу. Ты помнишь, что за день до смерти Ламорака я видел его гибель во сне. Не от меча, а от копья, и всё-таки! Я видел и мог настоять, чтобы он остался в пределах стены, но промолчал, потому что не придал сну значения. — И с тех пор ты трясёшся за каждого из нас? Потому что думаешь,что можешь защитить, но не защищаешь? Галахад не ответил, однако в том и не имелось нужды. — Твоя вина пуста и бессмысленна, Галахад, — продолжил Тристан с неизменно сквозящим в его словах хладнокровием, так часто принимаемым за безразличие. — Не Ламорак, так Персиваль, не Персиваль, так Дагонет, Борс или сам Артур. У смерти есть счёт, и она никогда не уйдёт ни с чем. Тебе не углядеть за каждым. — Но я хочу углядеть хотя бы за тобой. За Гавейном, он мой друг. За Артуром... Тристан поймал его взгляд своим и смотрел долго, тяжело, пронзительно и так, как Галахад не любил, но отвернуться не получалось, словно какая-то сила в янтарных глазах Тристана притягивала его взор. — Не пекись обо мне — повторил он как ни в чём не бывало, съедая с ножа новую дольку яблока. — Моя смерть обойдёт тебя стороной. Галахад промолчал, задумавшийся, но когда захотел спросить, было поздно — Тристана отвлёк посланец Артура, позднее ушедший с ним в крепость. И снова Артур, и снова Тристан не дал ему отрицания. — А может я всё надумываю, и вправду нет никаких людей с ликами зверя, нет силы в животных жертвах и прежнего ведовства? — вздохнул Галахад, снова облокачиваясь на стену и поднимая взгляд к небу. — А может все эти слухи лишь выдумка, чтобы найти оправдание нашему общему страху? Страху, поражениям и бессилию? Ястреб рядом с ним вновь закричал, и Галахад вздрогнул, забыв, что тот не отправился за хозяином. Птица расправила крылья, снова издала громкий крик и, потоптавшись, взлетела. Он прикрыл лицо сгибом локтя, но в этом уже не было надобности — ястреб взмыл ввысь и воскружил над крепостью. — Может, все наши боги отдали часть своей силы таким, как Тристан, и ушли, потому что здесь, на чужой земле, они не имеют власти? — ещё тише спросил Галахад, пропуская меж пальцев потерянное ястребом перо. — А Тристан и прочие пытаются дать нашим богам дорогу? И получат за это покой после жизни, кем бы в ней ни были? Высокий костёр освещал ночь Бельтайна, окружённый танцующими хороводами разодетых юношей и девушек. Увиваясь пламенными языками, он отправлял небу искры, и те походили на яркие, быстро угасавшие звёзды. Разбросанные повсюду цветы источали лёгкий, сладковатый аромат, и пряное вино из фруктов оседало приятным теплом, даруя телу свободу. Галахад полулежал на скамье в месте, отведённом под их отряд, и ожидал конца церемонии. Когда стихла последняя песнь, Тристан увёл его прочь. Дальше, чем нужно, дальше, чем ходят крестьяне, дальше от звуков чужих утех. Здесь тёк чёрный в лунном свете ручей, и мягкий папоротник удобно укладывался под взятые с собой одеяла. Галахад обнажился полностью, и Тристан выводил на его теле узоры и руны, от лица до стоп; тёмная краска высыхала, чуть стягивая кожу, но Галахад не возражал — он, одурманенный жжёнными Тристаном травами, лишь следовал его рукам. Он следовал его рукам и после, когда прохлада ночи, окутывающая его тело, сменилась горячим телом Тристана. Тот ласкал его до изнеможения, опрокинув на спину и проходясь ладонями по плечам, бокам и бёдрам, и Галахад ронял множество беспорядочных звуков, изгибаясь ему навстречу. Он обвивался вокруг, целовал, прижимал Тристана к себе, испытывая отчаянный, чувственный голод, и желал его так, как мог желать лишь две ночи в году — в Бельтайн и Самайн. В этих ночах не было торопливости стоянок, неудобства стесняющей одежды, давящих крепостных стен и душных конюшенных запахов, в них была нативная чистота, руны по телу, шёпот Тристана на чуждых наречиях и много, много плотской любви. Галахад никогда не ощущал себя настолько телесно, духовно живым, как в эти долгие и полные Тристана ночи, хоть это и был их второй друг с другом Бельтайн. Тристан брал его дважды, вминая в застеленный папоротник, а на третий раз Галахад оседлал его сам. Он был звучным в противовес Тристану, тихому даже в любви, и стонал столь надрывно, что Тристан терял свою сдержанность и становился с ним по-звериному груб, кусая, терзая и сминая его белую от лунного света кожу до болезненных, заметных отметин. Галахад был красив, ритмично возвышающийся над ним и соскальзывающий вниз со звуком естественной близости, влажный, размякший, бездумный от похоти, и Тристан не мог им насытиться. Он тихо рычал и брал Галахада так, как раньше не смел, и Галахад отдавался ему точно так же. Обессилев ко времени, когда звёзды стали сходить с тёмно-синего неба, они пролежали в объятьях друг друга до появления солнца. Галахад спал, и Тристан держал его поперёк, ткнувшись носом ему в висок. В эту ночь он сполна насладился беспечностью — тьма чужих сил замирала под колдовством Бельтайна, и лес молчал. Дни после празднества выдались тихими: Артур ждал приказов от Рима, не став начинать преждевременного наступления, и его конница впервые за долгое время вновь жила мирной жизнью. Борс возился со своей растущей год от года семьёй, Дагонет пропадал в кузнице, Ланселот — в компании дев, Тристан — в лесах; Галахад слонялся без дела, время от времени тренируясь и занимая себя трудом, где придётся, но в целом обыкновенно скучал. Он не знал, чему посвятить себя после вольной, и столь длительный перерыв заставил его наконец задуматься. Возвращение домой было понятным, а вот что дальше, Галахад знать не мог — он был умел только в искусстве боя и верховой езде. Как и все они, оторванные от дома мальчишки, и было видно, что на вторую неделю их отдыха уже каждый не мог найти себе места. Кроме Тристана. Тристан по-прежнему пропадал в лесах, и, возможно, именно поэтому Галахад чувствовал себя неприкаянным. Он вновь подозревал соратника в том, о чём слышал давно — в звериной крови, — но луна была половинчатой, и его подозрениям не находилось правдивого доказательства. Кто угодно знал о том, что оборотни обращались вне собственной воли и лишь в полнолуние, и Галахад усмирился. Когда Тристан вернулся, его скука и вовсе пропала — они вместе делили бои на мечах, стрельбу, рыбалку, кувшины вина за вечерней трапезой и тюки соломы, используемые под лежанки. Тристан часто искал одиночества, и Галахад уступал, но через пару ночей приходил снова — и так раз за разом, ещё дюжину дней. В полную луну они всем отрядом пировали рождение новой Борсовой дочки, и Галахад, просидевший до рассвета напротив Тристана, окончательно уверился в лживости крестьянских сказок. До времени конца лета, когда спустя новые битвы, в одной из которых их Круг потерял Персиваля, он случайно услышал беседу деревенских охотников. Он возился в конюшенном стойле, и если бы не громкие споры и восклицания, то никогда бы не обратил внимания на подобную болтовню, слишком занятый мыслями о далёком доме и товарище, который уже не увидит родной земли. — … говорю тебе, как пить дать — пикты. Больше некому. Нет у нас таких клятых язычников, кроме сарматских псов, да и те так не чудят. Тридцать лет бью там зайцев, и такое вот… впервые, пропади оно пропадом. — Ты видно много падал с лошади, да всё головой об дерево. Откуда пикты в пределах стены? Да через неё и птица не перелетит незамеченной. Видел, сколько воинов там взад-назад шагает? Не позавидуешь пиктам, коли сунутся. Нет, дружище, тут должно быть другое. — Так какое другое-то? — А кто ж его знает… Девок спросил — никто из ихних в лес не ходили. Говорят, страшно. — На Бельтайн не страшились. Разговор прервался гоготом, и именно под него из конюшни вышел хмурый и мрачный Галахад. Охотники, поправив узкие шапки, перестали смеяться и встали ровнее — сарматских конников в народе побаивались. — О чём толк? — спросил Галахад, подходя к ним ближе. — Что вы увидали там, где бьёте зайцев? Двое переглянулись, и второй, помоложе, вышел вперёд. — В трети дня к западу есть старый жертвенник, камень на камне и во мху, коли по нему не пройдёшь — и не заметишь. Так, энтого… Край плиты расчищен, а на нём — горка плоских камней, что поменьше, да руны. — Мы туда раз в луну ходим, — встрял первый, — там зверья всегда вдоволь, говорят, место было друидское. Так в прошлый месяц… — В прошлый месяц не было ничего, — снова взялся говорить второй, пихнув товарища локтем. — Точно говорю — не было. А сейчас появилось, и дичи нет, хоть тресни. Как будто… — Как будто наколдовал кто, — тихо закончил первый и замолк, обняв древко лука. — А нам теперь жри моркву с капустою заместо зайчатины. Галахад не заметил, как сжал кулаки — новая догадка затмила его здравомыслие. Потому что Тристан снова пропал. — Если каждый месяц охотитесь, — он чуть склонил голову набок, пристально вглядываясь в лица охотников, — то когда именно? Оба переглянулись и пожали плечами. — Я по-разному, — сказал второй, — а он… — А я всегда одинаково, от отца традиция, а у того от деда. Как только близится полулуние, так я сразу за лук и вперёд. Коли в первое не смог, всегда есть второе… Галахаду не нужно было большего — он понял. Подобно одному из этих охотников, Тристан всегда уходил незадолго до половины луны. И если в первое он не мог, то всегда пропадал на второе, пусть даже на одну лишь ночь — и всё-таки. Только зачем? Полулуние… Полуоборотень? Но разве такие бывают? — … так где, говоришь, тот жертвенник? Солнечный свет проходил через кроны единичными, несмелыми лучами — деревья разрослись в этом участке леса столь плотно, что их ветви переплетались вместе, образуя купол из тёмной зелени. Искорёженные теснотой древесные стволы отчаянно скрипели, прогибаясь под тяжестью друг друга, а колеблющийся свет, кажущийся не жёлтым, а белым, оживлял замшелые плиты, крошащиеся от времени и природы. Галахада пробирал трепет перед естественным величием этого места, но он был слишком занят своей раздражённой обидой, чтобы слушать чутьё и вернуться назад без попыток удостовериться в правдивости своих обвинений. Тристан водил его за нос всё это время — его и всех братьев по оружию. С новым порывом ветра конь Галахада заржал, привязанный к одному из деревьев, и неспокойно затанцевал на месте, но даже это не остановило его хозяина, продолжавшего продираться вперёд чрез можжевельник и папоротник. Он оцарапал себе в кровь беззащитно открытые ноги, а на середине второй плиты споткнулся о незамеченный корень и, грязно выругавшись, упал. Проехавшись на скользком мхе, он больно ударился локтем об осыпавшуюся каменную кладку и только после заметил, что эти камни носили на себе витые узоры неизвестных рун. Отдёрнувшись в сторону, он уткнулся спиной в стоящий поперёк валун и безо всякого бесстрашия скрыл лицо руками, пока эхо глухого шума падающих камней не стихло под гулом новых древесных стонов. Его конь снова заржал, и Галахад, выдохнув, рискнул отнять руки от лица. Разрушенная пирамида лежала возле его ног, как и вложенные в неё дары - часть оленьего рога, сердце и прилипшее к нему перо сокола. Сердце. Чужой алтарь, слухи о человеческих жертвах и звериной крови. Деревья заскрипели со страшной силой, и Галахад бросился назад, не помня себя. В крепость он вернулся затемно, но его, по счастью, не хватились. Лошадь Тристана стояла в стойле рассёдланная и чистая, и Галахад, не унявшийся за обратный путь, выведал о нём у конюхов. Тристан сидел у тренировочного поля и чинил свой старый колчан, сшивая разошедшиеся кожаные лоскуты толстой иглой. — Ты богохульник и лжец! — налетел на него Галахад, отчаянно разозлённый. Он оказался напротив и привлёк заинтересованный взгляд из-под отросшей чёлки, но только и всего — Тристан больше не двинул и бровью. — Мы все терпели и закрывали глаза на то, что ты — ублюдочный колдун, вот только ты шагнул дальше, чем следует. Я всё о тебе знаю, я заметил — ты пропадаешь в одно и то же время раз в месяц, и я видел, зачем. Знал бы Артур… Знал бы Артур с его христианским Богом, что вытворяешь ты за его спиной! Он прощает тебе ведовство и делает вид, что не видит рун, которые ты вырезаешь на земле возле каждой нашей стоянки, он разрешает тебе лечить нас, разрешает заговаривать клинки и доверяет тебе отлучаться чаще, чем кому-либо, а ты предал его доверие! И моё! И всех нас! Тристан молчал, позволяя ему говорить, и Галахад не унимался, лишь сильнее распаляемый отсутствием его ответа. — Я ненавижу тебя, — цедил он, сжав кулаки до побеления, — ненавижу за каждое слово сокрытой правды. Я думал, мы близки, я думал, что стою твоей искренности, я думал, что не зря молюсь о сохранении твоей души! А ты... — Будь тише, Галахад, — подал голос Тристан, как и всегда, невозмутимо спокойный. — В соседнем доме спят дети Борса, и он не будет рад их пробуждению в начале ночи. — Тише?! Ты убиваешь людей для ритуалов и жертвуешь их сердца — наши боги не принимают таких даров, так кому же тогда ты молишься?! Как я могу быть тише, когда всё это время знал другого Тристана?! Зачем ты убил того друида? За что пикты удостоили тебя имени, если каждый из нас для них не больше, чем безликий всадник под дланью Артура?! Детский плач пронзил ночь следом за восклицанием Галахада, а после ей вторила ругань, копошение и треск разбившейся посуды. — Я говорил, — вздохнул Тристан, обрывая зубами завязанную им нить. Повесив колчан на столб, он неспешно поднялся, разминая затёкшие плечи, и Галахад, не выдержав, бросился на него с кулаками. Он был перехвачен, и его запястья свело от боли под ладонями Тристана. Зато именно это помогло ему образумиться. — Поговорим в другом месте, Галахад, — всё так же тихо проговорил Тристан, внимательно глядя прямо ему в глаза. — Если твой гнев касается только меня, то не мешай остальным наслаждаться столь ценным для них покоем. Во взгляде Тристана вновь было что-то невозможное, и Галахад, поджав губы, отдёрнул руки, опустив голову с блестящими уголками глаз. Тристан потянулся к нему, но тот отдёрнулся, как дикий, загнанный зверь. — Пойдём, — позвал его не ставший лезть повторно Тристан, уходя в сторону крепости, и Галахад, выждав, почему-то пошёл, кляня всё на свете — и себя, и Тристана, и свою к нему слепую любовь. Они зашли в освещённую залу с Круглым Столом, и Тристан, медленно обошедший места Артура, Ланселота, Оуэна и Гавейна остановился возле первого пустующего кресла. Галахад, проглотив горький комок, отвернулся. — Когда-то здесь сидел Ламорак, — безжалостно начал Тристан, однако голос его звучал мягко. — А здесь — Бедивер. И, наконец, Персиваль. Теперь молчал Галахад, и Тристан продолжил. — Гибель Ламорака в твоём сне была вещей, но гибель Бедивера и Персиваля ты разглядеть уже не сумел. Как думаешь, в чём причина? Твои сны имеют большую силу, Галахад, пусть ты и не можешь ей управлять. — Какое это имеет значение? Мои сны это мои сны, и я только радуюсь, когда их не вижу. Тристан вновь стал идти вокруг стола, задумчиво разглядывая одно сидение за другим. — Ламорак умер первым. Тогда наши боги всё ещё были с нами, и поэтому ты мог видеть, а его дух после смерти нашёл дорогу домой. Что же теперь? Галахад промолчал и, подняв голову, впился в него пристальным взглядом. — Мы идём вглубь чужих нам земель, — ответил Тристан на свой же вопрос, — и здесь испокон веков правили пикты. Их боги сражаются с Богом Артура как мы сражаемся с людьми, но мы сарматы, мы чужаки, и вера наша столь же чужая. Нас мало, и нашим богам здесь трудно найти себе место. — К чему ты всё это клонишь? — резковато спросил Галахад, вцепившись пальцами в край Стола. — Что мы теперь без надзора? И всё? Тристан остановился и посмотрел на него в ответ — терпеливо, но холодно. — К тому, что ты не один печёшься о душах своих товарищей. И кто-то был должен помочь Бедиверу и Персивалю встретиться с Ламораком там, где мы все когда-нибудь будем. И Галахад понял, пусть и без уверенности в том, что до конца и правильно. — Так все эти твои ритуалы по полулуниям ради наших товарищей и только? И никакой звериной крови? И то сердце в твоей пирамиде не человеческое? И пиктов-друидов ты убиваешь затем же? Чтобы дать дорогу нашим богам? Тристан вновь обошёл стол и остановился уже почти рядом, а Галахад, обернувшись, скользнул изучающим взглядом по его лицу в попытках найти подвох. Тристан мог умолчать, но он никогда не лгал, хотя верить ему не всегда было просто. — Всё так. Сердце было оленьим. Галахад беззвучно выдохнул и покачал головой, став к нему спиной. Ему было стыдно за свою горячность и мысли о Тристане как о почти-изменнике. Ведь он предполагал о богах, но не смел быть в этом уверенным. — Артур… — Артур знает, — прервал его Тристан, и Галахад почувствовал тяжесть рук на своих плечах, столкнувших с них бремя непонимания. — Теперь знаешь и ты. Вновь торопливый и вновь слишком бойкий — горячность не раз ещё подрежет тебе крылья. — Прости, — вздохнул Галахад устало. — Это не то, что было легко в себе удержать. Как и всё, что тебя касается. — Не пекись обо мне, — в который раз повторил ему Тристан, и Галахад вновь был готов хорошенько его ударить. Но легкомысленно полученные царапины выше колен запылали под грубыми ладонями, и он забыл о своём желании. *** Галахад сидел на заросшем холме, сложив на коленях меч и неотрывно смотря в сторону кромки леса. Над его головой раскинулось бесконечное количество звёзд, и они, собранные в созвездия с римскими именами, освещали путь одинокому всаднику далеко впереди. В прошлой битве пал Оуэн, пронзённый стрелой в самое горло. В небе висела половина луны, и тень ястреба пересекала её до тех пор, пока всадник не скрылся из виду.