Однажды зимним вечером...

      Тихая-тихая робкая песня скрипки нарушала равновесие утончённого полумрака комнаты, отражалась от стен и потолка и безудержным потоком вливалась через уши в черепную коробку, задевая каким-то образом потаённые участки разума и души, незримой и одинокой. Она разрезала тонкие крепкие нити, изящным ударом топора рубила грани, удерживающие маску на лице, и на глаза наворачивались непрошенные градинки чувств. Соло скрипки нарастало, надвигаясь волной на беззащитную без черепашьего панциря личину. Окно было распахнуто настежь, и бордовые занавеси взметались вверх от порывов пронзительно мёрзлого и свежего зимнего воздуха. Единственным источником света было игриво потрескивающее в очаге белокаменного камина пламя. Огромная комната с высокими потолками и большими окнами была обставлена роскошно и безукоризненно, но мебели было мало, словно бы хозяин поскупился на количество; по центру, на самом видном месте, стоял громоздкий и по-своему грациозный рояль, столь бережно лелеемый и любимый хозяином, и сиял отполированной крышкой.       Родерих виртуозно владел многими музыкальными инструментами, в том числе и своими голосовыми связками. Длинными уединёнными вечерами он отдавался глубоким размышлениям и тихо наигрывал на рояле, своём лучшем и, пожалуй, единственном друге, Бетховена или Баха — это помогало ему сконцентрироваться и отвлечься от гнилого реального мира, полностью отдавшись возвышенному. Дверь комнаты он предпочитал не запирать, это создавало ощущение простора, позволяло почувствовать себя безудержным и свободным ветром в поле, что шевелит золотые колосья пшеницы, — с той же целью было открыто окно. Но отчего-то сегодня что-то непонятное внутри, что обладало над ним порой странным могуществом, толкнуло его взяться за скрипку, и он не посмел прекословить. Что-то горело в нём, ни на что не похожее, расползаясь раскалённой лавой от груди до кончиков пальцев, вместе с огнём в камине, оно заставляло его играть всё яростнее, всё отчаяннее в попытке высказать, выразить всё, что болело так долго и мучительно, и в какой-то миг Родерих перестал играть заученную до автоматизма мелодию и стал импровизировать, незаметно для себя напевая слова, что нежданно-негаданно всплыли в воспалённом уме.       Веки были прикрыты, рот чуть приоткрыт, брови напряжённо нахмурены; кончик языка слегка высунут от старания. Обычно безупречная укладка тёмных волос причёски растрёпана, верхние пуговицы рубашки расслабленно расстёгнуты, галстук давно снят за ненадобностью, да и одежда несколько помята. Длинные ресницы дрожали, оставляя на бледных щеках причудливую игру теней. Он весь — каменное изваяние, статуя внешне, но на лице, как никогда живом, — гамма разнообразных противоречивых чувств и отражение мыслей.       Он играл и играл, играл, пока оставались силы — да и когда кончились, всё продолжал, не имея в себе воли остановиться; скрипка надрывалась, когда он выполнил финальный аккорд и свалился на мягкий диван. Неожиданно раздались негромкие аплодисменты, и кто-то с хрипотцой засмеялся.       — Браво!       От удивления и возмущения таким бесцеремонным вторжением Эдельштейн нашёл в себе силы подскочить, но затем рухнул обратно.       — А… Всего лишь ты, Пруссия… — устало пробормотал он с явным облегчением, но всё же очевидно не слишком обрадовался гостю. — Что-то хотел? Какое-то дело? — с присущей ему вежливостью осведомился он вместо того, чтобы выпереть вторженца к чёрту.       В дверях стоял стройный и статный молодой человек с бледным лицом и насмешливой, чертовски харизматичной улыбкой на почти бескровных на вид тонких устах. Увидевший его впервые непременно испугался бы цвету его глаз — при определённом освещении они казались ярко-алыми, хотя по сути своей цвета не имели — и седым волосам, а ещё той воистину дьявольской искре, что так и светилась во всём его тусклом образе и убивала эту самую тусклость навзничь. Одет мужчина был с иголочки и со вкусом, хотя и специфическим, пожалуй, слишком ярко, словно пытаясь компенсировать сполна свою бледность, но выглядел несколько потрёпанно: незаправленная сияющая чистотой рубаха бросалась в глаза, как и растрёпанные короткие волосы и свежая царапина на щеке. Этого человека просто невозможно не заметить, ровно как и относиться к нему с безразличием: или любить, или ненавидеть в различной степени — большего не дано. С одинаковой частотой окружающие пользовались обоими предоставленными вариантами. А вот Родерих порой не мог определиться, как воспринимать, и в конце концов решил оставить сей вопрос для рассмотрения на более благоприятствующие времена и не заморачиваться. Нельзя было отрицать одно: Гилберт несомненно привлекал его, манил, как плод с запретного дерева некогда искушал Еву. И Байльшмидт о том прекрасно знал и не стеснялся знанием пользоваться.       — «Что-то хотел? Какое-то дело?» — фривольно передразнил Эдельштейна альбинос и прыснул от смеха. — Ай-ай-ай, маленький господин, где же твои хвалёные манеры? Ни «здрасте» тебе, ни «добрый вечер», ни «как поживаешь».       — Я вижу, ты в чудесном расположении духа. Чрезвычайно за тебя рад. — Родерих потёр переносицу и устало посмотрел на Гилберта. — Но всё-таки изволь ответить: что ты забыл тут в столь поздний час? — повторно вопросил он, делая особый акцент на слове «тут».       — Что-то не слишком похоже на радость, — Гилберт вновь предпочёл проигнорировать прозвучавший вопрос. Отстранившись от косяка, к которому удобно привалился, он бесшумно притворил дубовую дверь и прошёл в комнату, нагло обустраиваясь на крышке рояля — знал, как Эдельштейн это ненавидит, и делал назло в очередной попытке привлечь внимание. Но Родерих лишь окинул мужчину хмурым взглядом и никак действие не прокомментировал.       — Прошу, пожалуйста, не игнорируй меня, — уже с лёгким раздражением отозвался Австрия; что на радость Пруссии — потому так старательно и пытался скрыть всякие эмоции и говорить холодно и отрешённо, хотя внутри так и бурлил вулкан, готовый вот-вот к долгожданному извержению.       — А то что? А, маленький господин? Что ты мне сделаешь? — Байльшмидт получал истинное удовлетворение от сложившейся ситуации, торжествуя. Он уже не мог остановиться, слова сами вылетали и не поддавались абсолютно никакому контролю.       Родерих тяжело вздохнул и начал было привычную нравоучительную тираду наподобие тех, что строгие матери читают своим непослушным провинившимся деткам, но не успел он открыть рот, как Гилберт перебил его в самом зачине, даже предисловии:       — Хотел послушать, как ты играешь, — и кинул на него странный взгляд рубиновых глаз, от чего Родерих более не мог выдавить из себя ни звука, а потому просто кивнул в ответ, мол, я понял, принял к сведению. И Гилберт продолжил говорить, но Австрия, вопреки своему безупречному воспитанию, его не слушал, завороженно смотря, как его холодные губы двигаются, как сияют глаза и тяжело вздымается грудь, будто тот сию секунду зайдётся в сиплом кашле, как мелодично, подобно сладостной музыке, льётся его грубый хриплый голос, как его белоснежная, почти прозрачная бархатистая кожа отражает приглушённый тёплый свет, то ли отталкивая, то ли впитывая, как в бесцветных волосах резвятся слабые отголоски огня, подобно маленьким зайчикам…       Эдельштейн и сам не понял, в какой момент альбинос оказался так непозволительно близко, когда его губы слились с губами брюнета в диком первобытном танце, выражении страсти; когда он оказался под ним совершенно без одежды, податливый и беззащитный в своей открытости. Их тела переплелись друг с другом, и Родерих перестал осознавать, где он и кто он, а кто Гилберт, все мысли предательски выскользнули из головы, оставив наедине с безумием и наслаждением. Они стали одним целым. Он не чувствовал ничего, кроме оглушающей бури удовольствия, он кричал так громко и бесстыже, повторяя одно и то же:«Гилберт!.. Ах, Господи!.. Пожалуйста!..», как никогда прежде; но ни разу прежде ему не было столь восхитительно хорошо!       Его била судорожная дрожь, он извивался под Гилбертом и, кажется, даже плакал. Родерих не помнил, кто первый к кому полез, да и волновало это его теперь в последнюю очередь. Он слышал, как Гилберт рычал, подобно зверю, и с силой толчками вбивал его в диван. А потом — оглушительно-яркая вспышка, апогей сладострастия, и всё стихло. Тело продолжало мелко трястись, но болезненное удовольствие постепенно отступало. Мягкие и тёплые губы сцеловывали солёные слёзы, беспрестанно что-то невнятно шепча. Из неясных обрывков фраз Родерих смог разобрать только тихое «люблю», а потом, окончательно успокоившись и отчего-то почувствовав себя защищённым, уснул.