Ветви

Чувствую, солнце медленно елозит по полупрозрачным векам своими яркими, но все еще не обжигающими пальцами, и вижу коралловые витражи на избура-багровом фоне муарового полотна да чувствую, как оно медленно скользит утонченной Гелиосовой стрелой вниз по лицу, щекоча переносицу и изящные мутные мешки под глазами, которые так тщательно бережет своенравный сон. Еще мгновение сновидения, и тихо греются высохшие губы под теплым касанием, вызывая непомерную жажду. Облизывая их, я чувствую, как крапинки слюны мгновенно испаряются, наверняка сверкая из последних сил в этом свечении, так щекотно и назойливо, что хочется укусить нижнюю губу, спрятав ее от этой утренней навязчивости, однако я наверняка знаю: как только солнце касается губ – я проспал. В это мгновение мой сон как раз достигал апофеоза, подвешенный за ниточку над пропастью утренней зари и мгновенно, когда ниточка уже почти закрутилась в катушку полноценности картины, явились солнечные ножницы (утром я особенно склонен к метафоре) и обрезали к чертям мою драгоценную сновиденческую ниточку! Осилив тяжкие плиты слоновой кости, прижимавшие веки так плотно к необъемлемому пространству Морфеефых полей, океанов, лесов и бескрайних пустынь, где строятся мановением грез под шепот души и глубочайшего подсознания безмерные, или, лучше сказать, внемерные очертания, неуловимые целостно, зримые только догадкой и фрагментами, - я проснулся, осознав наконец, что эпоха Барокко пылится в истории уже три столетия, а мои жалкие попытки удержаться во сне, сплетая мысли все изощреннее, увенчались провалом. Очнулся… Вернее сказать, выкарабкался из этого сонма мимолетных кадров и встал на ноги, рассеяв всю эту поэтику, как, – не-е-ет, не дым! дым с утра – поганая пошлость, - скорее, туман. Да! взял да рассеял туман, находя столько ненавистного в стрелке часов, перевалившей за половину десятого, так легко поднимая на себе всю тяжесть оставшейся половины часа. О время! Опаздываю! Далее, заводя свой ключик где-то в звеньях позвоночника, автоматически повторяю исконно привычные действия, забывая только о завтраке и о душе. Забывая также и ручку, и телефон, выбегаю, словно ошарашенный, на улицу, не замечая ни цвета весеннего неба, ни луж, ни сухости, что так изменчивы в эту пору. Не замечая встречных лиц, которых так ловко огибают и взгляд и туловище. Не замечаю, кто крикнул мне вдогонку это ободряющее и лестное «Доброе утро!» Как знать, насколько было искренне это приветствие, но меня оно пробудило, и я вдруг обернулся, раскрыв глаза миру. Я увидел спину и седой затылок пожилой женщины, убирающую обыкновенно наш подъезд; так беззаботно и, в то же время, отважно отдиравшую жвачки в лифте и отмывавшую всяческие настенные надписи, в том числе и мои. Сейчас она шла с метлою в одной руке и с почерневшим ведром - в другой, готовая мести дворовые дорожки. Я хотел отозваться на приветствие, но споткнулся, оборачиваясь, и мало не упал, хорошенько вступив в рыжеватую лужу, отчего на зеркальной ее поверхности образовался целый шторм для гнездившихся там организмов. Ботинок претерпел поражение, однако справился с гибелью, и я, недовольно пробурчав «Доброе!», поспешил далее, заметив, наконец,, что небо надо мною практически лазуритовое с сероватыми облаками на северном фронте, а под ногами встречаются редкие лужи, свидетельствующие о дожде, прошедшем на той неделе. Знаю, и сегодня будет недолгий дождь, если я не разучился судить по облакам, хотя и не прихватил зонта да оделся довольно легко, обманувшийся вранишними лучами солнца, забыв о, гуляющих вслед за тучами, ветрах. Позабыв, сколь женственную натуру имеет Весна. С лету вступив на ступень троллейбуса между затворяющимися дверьми, я оказался в толпе, недовольной от появления еще одного человека, потеснившего их. Затем претерпел мучительное его скольжение под проводами до конечной остановки, вдоль привычных домов проспекта, заборов, гаражей, остановок. Череда деревьев и окон провожали взглядами пеших людей, что, в свою очередь, провожали взглядом троллейбус. Быть может, они испытывали определенное чувство достоинства, сознавая, что в отличии от нас, запихнутых по своей же воли в консервную банку с рогами, они идут по свежему воздуху, имея возможность насладиться дорогой и утром. Плевать. Я опаздываю. Кондукторша, раздвинув невероятной силой, что имеют только кондукторы, пассажиров, выхватила у меня купюру в пять гривен, а затем выхватила у кого-то еще две гривны пятьдесят копеек и сунула их мне вместе с двумя билетиками. Нащупав рукой того, у кого была отнята моя сдача, я отдал ему билетик, и стал рассматривать свой. Счастливый. Однажды меня научили, что если сложить первые три цифры и вторые три, и их сумма будет равной, то билетик счастливый и полагается его съесть. Однако я не голоден. Наконец, я вылез из троллейбуса и спустился в метро, упустив свой поезд так некстати. И так не вовремя пришел следом за ним пустой, держащий путь в депо. И только спустя три минуты прибыл поезд, заполненный пассажирами, добрая часть которых вышла на моей остановке. Меня затолкали почти в середину вагона, где я, повиснув на поручне, старался не упираться ногами в коленки сидевшей напротив молодой особы, напомнившей о весне легкой цветочной юбкой, выглядывающей из-под тонкого золотистого пальто. Желая осведомиться о времени, я стал нащупывать в кармане куртки телефон, однако вспомнил, что забыл его. Она озадаченно подняла на меня сверкающие голубые глазки, приоткрыв блестящие порозовевшие уста, и снова опустила взгляд, рассматривая свой маникюр и ожег на указательном пальце.Пришлось ждать до своей станции, чтобы, вылетев из вагона, взглянуть на часы над рельсами и удовлетворить необходимое любопытство. Десять пятнадцать. Лекция началась двадцать минут назад, и я раздраженно вздохнул, убавив шагу. Теперь можно позволить себе никуда не торопиться еще двадцать пять минут, блуждая где-нибудь близ университета, или усесться на лавочку, читая Платоновы «Диалоги» А, может быть, зайти в уютное кафе на главной улице города, заказать себе приторный кофе и усесться в мягкое кресло у глянцевого столика, над которым неизменно нависает пышный тканевый абажур розового цвета. Хотя и знаю, что мне не до роскоши и не по времени, а думать об этом так приятно! Выйдя из метро на поверхность, я сразу увидел высокое, на фоне уже посеревшего на западе неба, здание университета, казавшегося слегка бледнее, но темнее обычного, и укоризненно сверлящего меня своими высокими окнами, словно все студенты и преподаватели, как один, приникли к ним, заметив где-то там, вдалеке, меня, довольно размышляющего о предстоящем досуге. В ответ на пронзающие взгляды, я отвернулся и направился вниз по аллее, заходя все глубже в центральный городской парк, который накапливает в себе, словно коллекционер, редкие виды деревьев, включая трехсотлетние дубы, что вдохновили однажды одну поэтессу. Широкая аллея разветвляется на несколько других, едва ли уступающих по размеру, а так же на малые дорожки и совсем небольшие, протоптанные людьми, тропинки, что пересекают еще не ожившую всецело траву. Главнейшая аллея парка соединяет пышный фонтан и известный всем памятник поэту, в чье имя и назван парк. Голые ветви, угрюмо нависая над парком, казалось бы, рисуются гнетущими, однако для меня служащие определенным куполом, чрез который не видно ни окон университета, ни подгребающихся туч. Только лучи солнца иногда скользят в просвете ветвей, рисуя то здесь, то там на земле теплые и светлые пятна с замысловатым и сюрреалистичным узором (если в него всмотреться). Я выбрал самый первый из пришедших мне в голову вариантов, и просто шел, ведомый бессознательными шагами по твердому и, каким он обыкновенно бывает в центре, сухому асфальту, изображая из себя высокоинтеллектуального мыслителя и мечтателя с широчайшим кругозором и бесконечной любовью ко всему окружающему миру, вдохновленно созерцая раскинувшиеся просторы и загадочно поднимая взгляд к небу, периодически томно вертя головой то влево, то вправо… Иными словами, - бездельника. И как же приятно вот так бездельничать, отдаваясь бессвязным мыслям в голове, отрывками пролетающими на фоне аллеи в окаймлении полысевших деревьев и редких лавочек! Я шел медленно, слегка покачиваясь, словно обходил редкие и крошечные препятствия на дороге. И странно, что на лице моем не рисовалась в этот момент улыбка. Не рисовалась, когда видел, радостно подскакивающего на спине каурого коня, ребенка, так крепко держащегося за поводья. Или от вида пары пожилых людей, наблюдающих за своим внуком – новоиспеченным всадником. Почему я не улыбался, глядя на приятной наружности девушку, абсолютно пропитанную услаждающей душу юностью и легкими духами, что прошла мимо меня, задев мимолетным карим взором. И почему меня не радовала эта бодрая мелодия аккордеониста, которого я остановился послушать, кинув в обширный чемодан пять гривен? На эти вопросы весна не сулит мне дать ответа. Увы, я не создан к самоанализу, или же создан чрезмерно, отчего редко доводы оказываются верными. Я свернул к университету, теперь смело отвечая на взгляды окон, темнеющих от силуэтов темных деревьев. Под крышей на этой стороне здания расположилась тяжелая стрелка часов, знаменующая теперь о десяти минутах, оставшихся до лекции. От всех этих мыслей, которые внезапно посетили мою голову, я сделался угрюмее. Поэтика все рассеивается да рассеивается, находя убежище где-то в чаще душевной хандры, что так легко пробуждается в начале весны. Я присел на лавочку, словно всю ночь пахал, и сейчас, изнеможенный, нашел уголок для отдыха. И что же это за мысли, забирающие столько сил? В основном, они не имеют определенного источника. Наисложнейшая проблема та, истоков которой не видно. А я вижу, но не хочу идти к ним. Не хочу отпускать то, что все-таки находит мне повод для искренних улыбок. Впрочем, не улыбаюсь я только наедине с собой, но в компании – совсем иное дело. Люди преображают друг друга, особенно если это не близкие друзья, пред которыми не стесняешься искренних эмоций и выражений чувств, а если это просто приятели, с ними можно быть кем угодно, кем захочешь, но только не собой. И в этом вся прелесть! Поэтому лучше отправится поскорее в университет и встретить какого-нибудь знакомого, который расскажет об очередном некомпетентном лично к нему преподавателю. Какой-нибудь первокурсник подбежит и спросит совета, полагая, что третьекурсник помнит о том, что было два года назад. Какой-нибудь однокурсник, тоже опоздавший, присоединится к моему ожиданию конца первой полупары. Но, к моему удивлению, никто не подошел, когда я переступил порог здания, прошел по вестибюлю к гардеробу, поставил рюкзак на мраморный подоконник и стал искать, быть может, завалявшийся, все-таки, где-нибудь телефон, которого, увы, там не было. Закрыв рюкзак, я оглянулся и поймал взгляд девушки, обыкновенно останавливающей его на мне. Она моя однокурсница, изучающая валеологию и посещающая некоторые наши лекции. Я быстро окинул взглядом ее резко отвернувшийся силуэт. Она, по обыкновению, развернулась профилем ко мне, полагая, вероятно, что в этом ракурсе ее лицо смотрится наиболее выгодно, и стала у гардероба в ожидании возвращения пальто. Ее светлые до плеч волосы покачнулись вслед за движением и упруго осели на место. Она нагнула голову и завела, мешающие моему обзору, пряди у лица за ухо и мгновенно подняла голову, озарив лицо солнечным светом, все еще проходящим в окна сквозь тучи, и словно разгладила острый подбородок, открыв также нарочно напряженную шею, выдающую изящные изгибы жил, как бы вырастающие из-под тонкого темно-малинового шарфа, что прикрывал ее обнаженные руки до локтя, а так же область груди, которая облачилась в просторную блузку янтарного оттенка. Блузка вольно болталась, прикрывая ее бедра, которые обтягивали темные, намеренно порванные на коленях, брюки. Через плечо она перевалила небольшую, но, судя по тому, как она придерживала ее за ручку, тяжелую сумку каштанового цвета, контрастирующую с белыми кроссовками, которые наверняка стали жертвами коварных луж, как и мой ботинок. Когда я обратил внимание на запачканную обувь, она как раз взглянула на меня и, смущенная, опустила лицо, выхватила у гардеробщицы свое темное пальто и поспешила прочь. Я кинулся ей вдогонку, не зная, однако, ее имени, в стремлении осведомиться о том, что было на первой половине нашей общей лекции. Она, удивленная, взглянула на меня, когда я выровнялся с ней, а затем собралась с мыслями и спокойно ответила, словно никогда раньше не видела меня, что перерыв только начался. Я не знал, чего ждать от нее. Были ли эти взгляды случайностью, или же она имела определенное виденье картины в своей голове, которые льстили ее воображению, будто я влюблен в нее или еще что-то в этом роде. Но я, на самом же деле, просто получавший удовольствие от наблюдения за занятной девушкой, так неловко привлекавшей к себе внимание, в свою очередь, льстил своему самолюбию, полагая, что это она влюблена в меня. И что может получиться из этого, - я не знаю. Однако следующие две минуты в пути до аудиторией я следовал за ней. Она ускорила шаг, вероятно, заметив, что я замедлился, чтобы идти наравне. Не рассчитав скорости, девушка обогнала меня, словно убегающая жертва, или же, как она думала, приманка. Сомневаюсь, что впереди меня ждали сети. Интересовала она меня только в моменты этих случайных встреч глазами. Ошибаюсь ли я, полагая, что она заставляет меня смотреть на себя? Если она сидит в аудитории где-то впереди, то обязательно немного развернет голову, словно приковывая задумчивый взгляд к окну, в то же время имея возможность боковым зрением находить мой, наверняка нечеткий, силуэт. Кто знает, быть может, она действительно мечтает об облаках за окном и крыльях галок, гнездящихся на крыше здания, но не спроста же я обращаю свой взгляд к ней, ни минуты не думая об этой особе ранее? Что-то же меня позвало взглянуть на нее? Что-то приманило? И обязательно в этот самый момент она развернет голову так, чтобы видеть меня. Поймает взгляд, улыбнется сама себе и сделает вид, что ищет кого-то позади, а после этого, убедившись, что я интересуюсь ей, больше не взглянет на меня. Впрочем, может, и взглянет, но я этого все-равно не узнаю, поскольку в ту же секунду сделаю то же самое: постараюсь доказать ей, что она безразлична. Еще одна моя игра… Сейчас она молчит, исступленно глядя вперед, ловко обегая встречающихся на восточной лестнице студентов, и периодически оглядывается, словно кто-то может быть сзади из знакомых. Быть может, она ищет в них спасения, чтобы избежать моего общества, поскольку, будучи так близко, она не способна оставаться все той же загадкой. Так ее тактика катиться псу под хвост! Или же она в такой способ проверяет, не оставил ли я ее одну, и, убедившись, что я следую за ней, возвращает взгляд вперед и тихонько улыбается. Кто знает, что таится в ее голове? Мы прошли по белоснежному коридору, ведущему к кафедрам исторического факультета и нашей аудитории. Эта девушка, имени которой я все еще не удостоился узнать, спускалась в вестибюль за теплым пальто, скорее всего потому, что замерзла в аудитории, к которой мы уже подходили. Внезапно я услышал, как меня окликает знакомый голос, а потом мгновенно произошел хлопок по левому плечу. На меня сзади навалился мой приятель Коля, сразу же заметив мою мимолетную спутницу. Я хотел ее представить, но не знал имени. Впрочем, девушка опередила меня и представилась Коле сама. - Софья, - сказала она и протянула бледную руку с парой-тройкой мелких родинок. Затем она быстро исчезла в аудитории, якобы не желая прерывать нашу дружественную с Николаем беседу о том, где тот или другой из нас или наших общих приятелей не спал ночью. Я спал, и спал дома, но, по обыкновению, отшутился по этому поводу, мол, сам не помню. Впрочем, среди моих приятелей только Коля имеет такой темперамент. Остальные несколько серьезнее, так сказать, серьезные джентльмены-философы, чтящие высокопарные речи преподавателей и не прочь и сами порой блеснуть цитатой Канта или Ницше, а иногда и Сократа уместно припомнить, обращая беседу от недавнего - к ранней античности. Один даже остепениться успел, обручившись со скромной девушкой из педагогического университета. С тех пор он стал не частым посетителем лекционных аудиторий. Поговаривают, уже подал документы для перевода на заочное отделение. Честно признаюсь, мне будет не хватать моей роли психолога в их непростых с женой отношениях. Эдакое общество зазнаек, открывающих наверняка на досуге только лишь краткое содержание или хрестоматии так горячо обсуждаемых книг, пустило меня в свой круг не сразу. Сперва я был кем-то вроде прогульщика, разочарованного в университете уже спустя месяц. Не так, я полагал, будут преподаваться законы мироздания и общественного строя, однако вскоре, после нескольких удачно закрытых сессий, моих одногруппников заинтересовал необычный метод: не посещать пары и сдавать все на ура. Секрета особого не было. Однако, когда ко мне подошла староста группы и заговорила сначала о какой-то нелепой ерунде, вроде отрицании каким-то преподавателем, которого я видывал лишь однажды, того или иного исторического факта. Кажется, речь шла об одной из рукописей четырнадцатого века. Не суть. Когда я кое-как постарался поддержать беседу, она вспыхнула и выпрямилась, громко заявив, что не даром я сдал все на отлично. Вероятно, она хотела проверить мои знания. В итоге сначала самые активные сошлись вокруг нас, расспрашивая то о том, то о сем. Не знаю, убедились ли они в том, что их интересовало, но мое самолюбие оказалось более чем польщено. Я стал ходить на пары, и как-то само так вышло, что приятели мои завели со мной близкое, так скажем, знакомство. Разумеется, никто не расспрашивал о методах, которые помогали достигать успехов. Я сам заявил о них, мол память хорошая, обширная домашняя библиотека и отец с матерью историки третьего поколения. Рос я в среде вечных холодных споров, вечных рассуждений, убеждений и фактов, звенящих на каждом углу нашей небольшой квартиры в большом спальном районе города. В крови моей текла история со всему ее датами. Практически всеми. И настолько она надоела мне, настолько была она всепоглощающей в моем окружении, что я попытался выбраться из нее, оказавшись, на самом деле, не так далеко. Родители не поняли, но приняли такое решение. Высокий и худощавый Максим, довольно занудная особа с занятными тараканами в голове, подошел к нам, когда мы заняли свои места в аудитории. - Господа! – торжественно воскликнул он. – Благодарю вас! Он протянул веер из купюр в пятьдесят гривен, каждому вернув по одной. Еще вчера он одолжил у каждого из нас по пятьдесят гривен, и в итоге у него оказалась сумма в двести пятьдесят гривен. Не знаю, где он добыл эти деньги к утру, чтобы вернуть нам. Он всегда тратил не пойми куда и находил не пойми откуда. Возможно, он основывал невероятной сложности долговой круг, занимая у каждого встречного? Кто знает. На самом деле, если быть очень ловким, можно так и весь год прожить, а то и всю жизнь! Но я так не умею. Максим присел на край стола и стал рассказывать, как понравилось его Маше на концерте ее любимой группы. Сам Макс терпеть не мог такие мероприятия, но ради своей любимой девушки откинул прочь свои желания. - Где ты ее встретил? – спросил Олег, довольно легкий и спокойный нравом рыжеватый парень, носящий очки-обманки. - Да бродил по второму этажу, читая объявления, и забрел на филологический факультет. Там не было ничего интересного, кроме курсов писателей за огромную сумму. Громкие фамилии Жадана и Андруховича, видимо, набивают стоимость. Олег фыркнул. - Курсы курсами, а талант в тебя и Шевченко, и Шекспир, и Пушкин разом не засунут. - Во-во! – подхватил Николай. – Ну, что там дальше? Бродил, бродил… - Броди-ил… - протянул Максим. – Ах да! Бродил, бродил, и ушел. Увидел буфет рядом с факультетом, а там пирожки с вишней… И тут она! Подходит, когда я купил себе последний с вишней, и вздыхает, бубня сама себе, что так хотела его себе! - Ну как же тут не сжалиться? – наигранно жалостливым тоном пропел я. - Да, я сделал так, как вы и подумали. Ну, и закрутилось! – он подпрыгнул, удобнее усевшись на парте. - Она рассказала, что мечтает стать писателем, а я как раз вспомнил про афишу курсов, и мы вместе стали рассуждать о весомости таланта сравнительно с упорством. Она прочитала свои стихи. - И как? Максим едва скривил лицо и покачал головой - Понятно, - сказал Коля. – Филологический факультет отстреливает добрую долю потенциальных писателей. - А философский – добрую долю индивидуальных мыслителей, – добавил я. - Тут я готов поспорить, - заявил Олег. - Буду рад. Зашел преподаватель. Максим соскочил с края стола и уселся рядом со мной, достав из кармана телефон. Там он открыл любимую книгу и стал быстро ее листать, улавливая только диалоги. Лекция действительно была скучною, но мы старались слушать. Эдакое у нас соревнование: кто продержится до конца, слушая преподавателя, не отвлекаясь ни на окна, ни на студентов, ни на разговоры. Победителей нет, скорее, проигравшие. А потом, после пары, каждый усердно пытается невзначай процитировать преподавателя, доказав тем самым, что он действительно слушал и запоминал. И как я впутался в такую ерунду?! Сегодня я сдался уже спустя полчаса, и стал размышлять о своем. Стал размышлять о мыслях, омрачающих сознание. Или же о подсознании, омрачающем мысли. Впрочем, эти раздумья ни к чему не привели, поскольку всякое раздумье, порожденное скукой, редко приводит к чему-то стоящему. В такие минуты в голову приходят только самые поверхностные идеи. Ссылаться, скажем, на погоду проще простого. Теперь за окнами аудитории пролетают исчезающие мгновением нити серебряных туч, разбиваясь, словно жемчужные бусы, о землю. Жемчуг скапливается во вмятины асфальта, сияя, словно резкие блики, теперь исчезнувшего за тучами, солнца на морской глади, окутанной все же легкой рябью волнистых перьев; дрожа от новых бусин, переливаясь и отражая все, что способно добраться, чтобы оказаться в роли отражения там, в потустороннем мире мерцающего зерцала. Чтобы навсегда разбиться на миллиарды осколков, проникая в мириады трещин материи и сознания. Проникать в идею, смягчая затвердевшие почки, ростки и глубочайшие семена, некогда взращенные бутоном семи цветов, соскользнувшего в пропасть рыхлой почвы, окунувшегося целиком в темноту. Он ждет света, получая, в отместку, утоление жажды дождем. Дождь играет с мыслями, постукивая для них нарастающим темпом своих неисчислимых падений. Но, как бы ни странно это было, дождь никогда не печалил ни сердца моего, ни мыслей. Отчего же сегодня так тревожно наблюдать за треском разбиваемых недорожденных кристаллов? Отчего так пугает искаженное в потеках стекло окна, ближайшего ко мне? Право, эти мысли ни к чему, ни к чему не привели! После первой лекции мы отправились во второй корпус, что раскинулся, словно младший близнец главного, почти напротив. Быть может, единственное их полноценное сходство содержалось в силуэте? Одинаково распростершие крылья вправо и влево, они возвышали по одной широкий квадратной башни к небу, создавая тем самым эффект большей высотности. Всегда освещаемый солнцем в ясные дни, не укрытый, отлично от главного, сизым еловым садом и не объятый тенью городского парка и длинных темных ветвей, северный корпус, наоборот открывающий собой продолжение центральных улиц и линию построенных за ним чередой зданий различных университетов и учреждений общественного порядка, имел пред собою сад только в несколько тонких елей, невысоких деревьев и кустарников вдоль фасада. В одном крыле здания, ближайшему к площади, контрастировал, на удивление ловко, принимающий монастырь здешней архитектуры, современный отель. Он напоминал собою синее небо, испещренное темными и угрюмыми грозовыми тучами, тяжелыми и, в то же время, ровными и симметричными, плотно примыкая к зданию университета, словно являлся его продолжением, походившим на некий современный вариант лаборатории или компьютерной школы. С другой стороны, пропустив между собой неширокую улицу, с корпусом соседствовал белое, когда-то считавшийся небоскребом, здание государственной промышленности, касающееся с другой стороны, так же пропустив небольшую улочку, главного корпуса, тем самым объединяя двух братьев. Северный корпус, имевший в фасаде своем лишь четыре квадратных колонны и несколько, чернеющих пестрой оградой, балконов, кажущийся ниже главного корпуса, однако, все-таки шире последнего, всегда казался мне чем-то более близким и дружелюбным. Наш факультет располагался на втором этаже западного крыла в его, теперь омраченных дождем, стенах. После пар мы распрощались. Коля, как всегда, хлопнул меня по плечу и сказал очередную, понятную только ему одному, шутку. Я сделал вид, что мне смешно, и отправился в столовую, вспомнив, что в дома только масло да колбаса с помидорами. Дождь растворился в земле, поблескивая в лучах высвободившегося солнца. Несмотря на большую расположенность свою к этому зданию, я отправился через площадь в главный корпус, заметив, однако, как робко касается его башни солнце, даруя золоченую корону темнеющему силуэту. Перейдя площадь, я оказался под сенью елей и пред высокими, громоздкими шестью передними и четырьмя боковыми колонами фасада, выделявшими собою главный вход. Я зашел, преодолев первую дверь, сносимый потоком выходивших студентов, а затем преодолел вертушку и оказался внутри. В лицо мое косо посмотрела пара охранников, сразу же смягчившись, как только я сунул им свой пропуск и прошел дольше, по обыкновению провожая взглядом замысловатый витраж над центральной лестницей, соединяющий два этажа. Он был выстроен из толстых стеклянных камней, каждый из которых окаймлялся едва заметною металлическою полосою, совсем не сияя в холодном пространстве, что полагалось бы витражу, однако, дополняющему светлые стены безоконного вестибюля чем-то более близким ко внешнему свету. Свернув направо, я оказался в обширном холле, совершенно отличавшимся и от вестибюля, и от наружности здания, заполнивший свои стены широкими, от пола до потолка, зеркалами, окнами, светлыми мраморными подоконниками; с одной стороны заполненный вешалками гардероба, с другой – все и з того же мрамора клумбами с зелеными пальмами и темными деревянными лавками. И я спустился вниз, на цокольный этаж, где расположилась лазуростенная столовая в атмосфере эстрадной музыки, дешевых картин, полуоткрытых фундаментом зачем-то высоких окон, нескольких зеленеющих растений и, освещенного старыми лампами и кое-как прикрытого ими, потолка. Выбрав крайний столик у окна, я повесил на спинку стула пальто и пошел выбирать еду. Только на пути к буфету, заметил я, что посетителей меньше, чем на половину столиков. И только теперь я заметил за одним из них – ее… Я заметил ее, в размытом от моего удивления и оглушающего биения, силуэте каштановых закрученных волос, приподнятой блестящими заколками челки, тонких бардовых губ, в их вечно заснеженной улыбке, светлых сияющих глазах, никогда не имевших определенного цвета, отчего-то загорелой в апреле кожи и черт пойми какой одежде, несуществующего ни в этом, ни в коем другом пространстве, цвета. Я поспешил отвести взгляд и чуть не врезался в официанта, когда заметил ее, опавший на меня лепестками, взгляд, нежный и глубокий, легкий и слегка больной. Ее искаженная улыбка при виде меня слегка искривила лицо, но она резко опомнилась, когда я снова обратил к ней свое, насколько только было возможно в эту минуту, спокойное лицо и кивнул, слегка улыбнувшись. Она встрепенулась, видимо, пораженная этим жестом, а затем расплылась в неуверенной, но усиленной улыбке, прикрыв свои глазки длинными, но редкими ресницами, и резко отвернулась. Я делал все, боролся, как мог, со своими чувствами, чтобы не обернуться, не оглянуться и не взглянуть на нее, словно имел запрет. Словно я находился в пустыне, лишенной воды и ни в коем случае не смел приковывать взгляд к миражу, дабы выжить. Словно покидал царство мертвых без ожидания, что следуемая по стопам тень останется с ведущим. И я не оглянулся. Я выбрал еду быстрее обычного и не ту, что хотел, развернулся, исступленно глядя вперед или на поднос, словно боялся рассыпать кашу на тарелке, и пошел обратно, не отдавая ни бокового взгляда своего, ни внимания этим черным волосам. Хотя, на самом деле, и так понятно, что все внимание было сейчас приковано к невидимому, но существующему за одним из столиком. Тому третьему слева, второму в колоне столиков со стороны выхода, так далеко от меня и так близко, что и кусок в горло не лез. Я сидел спиной к ней, упорно рассматривая колеса машины в окне. Спустя двадцать минут, парадоксально мучительных и мимолетных, я оглянулся, готовый к атаке и защите. Я спокойно осмотрел зал и остановился на том самом третьем слева во второй колоне столике, где сидел молодой человек со светлыми волосами, не снимая пальто. Я знал его имя и факультет, не более. И только сейчас понял, что она сидела не одна. Что не для меня она сперва улыбалась. Что действительно для меня исказилась ее улыбка. Я знал это. Я встал и ушел, незаметно для себя самого оказавшись снова в парке, под угрюмо нависающими ветвями трепетавшими на ветру, словно отвердевшие пряди ее волос, под наблюдением уже не осуждающих, а жестоко жалеющих окон, так же неопределенных в цвете, как ее глаза, в полете быстрого, стремительного шага по всякой из встречающихся дорожек. Потом я улыбнулся. Я остановился, посмотрел на рваные облака, словно протягивавшие ко мне свои пальцы и пухлые ручки. Забрать хотите? Забирайте? Обнять? Прогнать? Они осветились солнцем, зашедшим за них и я заметил, как стремительны они и как переменчивы в своих фигурах. Я и сам уже ухожу. Покинув парк, я шел теперь вдоль пастельных разноцветных зданий центральной улицы и наблюдал за течением машин и народа. Я размышлял, наконец, отыскав источник мыслей. Прокрутил в голове отрывки недалеких дней. Совсем недавно… Довольно! Довольно думать об ушедшем по собственной воли. Такое обычно не останавливают, а помогают побегу. Довольно этих мыслей! Довольно! Довольно! Довольно! Черные пряди волос внезапно абсолютно затвердели, возвратив себе роль ветвей. Облака сложились в пухлые цельные формы, шарообразные и тяжелые, теперь медленнее скользя по сиренивевшему небу. Шаги мои умерились, и вспомнился мне наигранно равнодушный профиль, и убранные за ухо светлые пряди волосы, и смешной надменный мимолетный взгляд, не задевающий ничего, кроме внимания. Надо бы в следующий раз совершенно не отводить взгляда. Интересно: чем она ответит?