Другая история

Рождество проходит, дети взрослеют, музыкальные шкатулки замедляют свой ход, ниточки марионеток обрываются, стеклянные шары разбиваются. Это неизбежно. И, тем не менее, никто не думал, что такая беда постигнет и мастерскую сестер Хиираги. Праздники закончились, однако Шинья с Гуреном все так же убегали от разыгравшегося Бьяккомару, наворачивая бесконечные круги вокруг елки, смеялись, кутались в теплый узорный плед, оказавшийся в одной из коробок с подарками; Мика все так же танцевала с Юи, по той же траектории, под ту же волшебную мелодию, снова никого не замечала и ни с кем не разговаривала; Ферид все так же гулял ночами по мастерской, несмотря на то, что у него появилась довольно тяжелая деревянная крестовина, мертвым грузом волочащаяся за неудавшимся эльфом и обязательно задевающая все, что только можно. Снежный шарик по-прежнему гордо возглавлял центральное место в незастекленной витрине, музыкальная шкатулка продолжала ждать покупателей рядом с кассой, а марионетка ничуть не менее гордо восседала на верхней полке, откуда открывался прекрасный обзор на всю лавочку. Исчез Щелкунчик, подаренный лучшей подруге маленькой Шиноа – Мицубе, покинул мастерскую и заводной солдатик Кимидзуки, купленный в подарок прикованной к кровати неизлечимо больной девочке по имени Мирай. А остальные игрушки было решено убрать в картонные коробки на антресоль, до следующего Рождества. Для маленьких обитателей мастерской это было подобно обычному долгому сну, пробуждение от которого будет обусловлено новым Рождеством – свежим снегом за окном, густым терпким ароматом только-только срубленной ели, запахом лака, нежными руками юных мастериц и, конечно же, шумной веселой предпраздничной атмосферой. Это было не страшно. Лишь Фериду было немного грустно, чего он, разумеется, никому не показывал – в конце концов, марионетке не привыкать засыпать в одиночестве. Однако никто даже подумать не мог, что по возвращению все может оказаться иначе. Маленькая Шиноа в этом году пошла в среднюю школу, и старшая сестра посоветовала ей больше времени уделять учебе, а не заниматься «этими глупостями». Конечно, она понимала, что Махиру хотела как лучше – в конце концов, их мастерство с каждым годом приносило все меньше дохода, девочка взрослела, учеба медленно становилась на первое место. Но это было слишком. Слишком обидно, несправедливо. Потому что Шиноа их занятие «глупостями» не считала. Для мастерской сестер Хиираги наступили тяжелые времена. Сестры ссорились, порой кричали друг на друга, доводили до слез, после чего долго не могли помириться и не разговаривали по нескольку дней. Шиноа стала все реже заходить в мастерскую, больше не брала в руки станок или иглу. Махиру слишком переживала за младшую сестренку, стала слишком рассеянной, и создавать новые игрушки для девушки стало сложнее. Творчество приостановилось, замерло. В мастерской поселилась обида. Тяжелая темная липкая молчаливая обида. Она невидимыми глазу нитями опутывала маленькую мастерскую, прогоняя из нее уют, приглашая погостить холод и одиночество, чернильными пятнами разливалась по столу, въедаясь глубоко в деревянную поверхность, темными каплями срывалась с полок, падая на пол и оставляя некрасивые следы, искореженные пугающие силуэты. Она темной полупрозрачной дымкой витала в воздухе, портила снежные узоры на стеклах, заставляла музыку в старом граммофоне заедать, звучать противно скрипуче, приглушала свет масляных ламп и оставляла едкую горечь на языке. Обида заставляла саднить горло и ощущать странную необоснованную тяжесть в груди. А еще обида прогоняла волшебство. Волшебство было слабым. Оно с легкостью наполняло собой мастерскую, но с такой же легкостью и покидало ее, если его прогоняли. Волшебство было тонким, хрупким, звенело едва слышно, как хрусталь, мурчало над ухом, как котенок, грело теплом не ладони, а душу. Его нужно было оберегать, старательно поддерживать, как огонь в очаге. Обида же заставляла забыть о волшебстве. Она прогоняла большого белого пушистого тигра, клубком свернувшегося у погасшего камина, пугала маленькие чудеса, котятами прячущиеся среди еловых ветвей, в корзинах с шерстяными клубками, среди полок за банками, полными стеклянных шариков, бусин, пуговиц. С легкостью сдувала частицы волшебства со стрелок часов, останавливая время, замедляла снегопад в снежных шариках, заедала мелодию в музыкальной шкатулке – такую же тонкую, хрупкую, красивую, такую же волшебную, как и безнадежно разрушенная атмосфера в маленькой мастерской. А ее обитатели не понимали, что происходит. Первой глаза открыла марионетка. И то, что она увидела, ей не понравилось. Пока заботливые детские руки несли его к пустующим полкам, неудавшийся эльф вертел головой в разные стороны, осматриваясь и не узнавая уютной лавочки двух маленьких волшебниц. Подвижные пальцы недовольно подпрыгивали на ниточках, заостренные ушки нервно дергались, а в красных глазах отблесками свеч отражались беспокойство и растерянность. – Эй, малышка, что здесь происходит? Шиноа ничего не ответила, и марионетку это удивило. Он потянулся маленькой ладошкой к ее лицу, но девочка аккуратно усадила свое первое полноценное творение на его законное место на верхней полке, стараясь не раскачивать старый стул, на который залезла. Лицо куклы недоуменно вытянулось – всегда живые игривые лукавые огоньки, играющие в фиолетовых глазах, погасли. Марионетка любила разговаривать с маленькой девочкой. Шиноа всегда рассказывала много интересных вещей, и большинство из того, чем хвастался всезнайка Ферид, он знал, благодаря ей. Он помнил, как девочка причитала, что никакой из него эльф не получается, что ему только в вампиры на Хэллоуин и идти, а затем они оба смеялись над этим. Ферид не был уверен, что юная мастерица слышит именно то, что он хотел ей сказать, но она всегда разговаривала с ним очень тепло и искренне, без притворства. Он помнил то странное чувство щемящего удовольствия, когда маленькая Шиноа не без гордости подмечала, что за искусная работа ею создана. Девочка улыбнулась – не так, как он привык, слабо, совсем бледно, грустно и почему-то болезненно. Легко коснулась пальцем кончика его носа, обронила смешок. – Ты моя маленькая «глупость». Шиноа перестала разговаривать с игрушками. Перестала видеть в их мастерской что-то уютное, теплое, волшебное, из-за чего хотелось закутаться в плед, взять с собой чашку горячего чая с корицей и остаться там жить, наблюдая, как сестренка покрывает лаком очередную деревянную игрушку. Прекратила верить в чудеса, фантазировать, воображать, перекрывая все для себя одной безжалостной фразой: «Глупо!», от которой жгучая обида в груди заставляла слезы наворачиваться на глаза. Она перестала верить в то, что обитатели мастерской оживают по ночам, и для нее они перестали оживать. Все было настолько до глупого просто, что где-то в хрупком кукольном сердце непривычно больно защемило. Ведь это она его создала. Она дала ему имя! Как она может настолько легко от него отказаться? Спустившись с табурета, девочка побежала разбирать остальные картонные коробки, а Фериду ничего не оставалось, кроме как провожать ее взглядом. Крайне растерянным, ничего не понимающим, почему-то обреченным взглядом, словно брошенная под дождем кукла. – Шиноа?.. Когда обитатели мастерской привычно разместились на полках, и дверь закрылась на ключ за убежавшей на второй этаж девочкой, комната немного ожила, наполнилась беспокойством и вопросами: «Что случилось?», на которые ни у кого не находилось ответа. Гурен понял, что что-то не так, когда указал растерянному Шинье на медленно падающий снег. Слишком медленно. Неестественно и совершенно не так, как всегда. Блондин задрал голову, наблюдая за опускающейся на кончик его носа снежинкой, кивнул, отпустил скулящего, как испуганный котенок, Бьяккомару и подошел к стеклянной границе. Сидящий спиной к краю полки Ферид, обнимающий свои колени и уткнувшийся в них лицом, поднял голову лишь после того, как услышал настойчивый стук внизу. Шинья помахал ему рукой, привлекая внимание, и быстрым размашистым почерком написал на стекле тот же вопрос, что висел в воздухе невидимым вопросительным знаком уже пару минут. Состояние Ферида тоже его беспокоило – в конце концов, он даже не сразу заметил его присутствие в комнате. Его-то, вечно все знающего, всегда везде первого, слишком наглого и манерного эльфа. Да и не было больше на кукольном лице извечной ухмылки, из-за которой всегда были видны заостренные клычки, лукавого самоуверенного блеска в алых глазах, не было даже интереса к происходящему. А еще Ферид даже не проведал балерину, которую всегда брал на руки каждую ночь. – Отстаньте-ка от меня, ребятки. Сегодня я не в настроении отвечать на ваши вопросы. Марионетка криво ломано усмехнулась, перевела отстраненный взгляд в никуда и снова уткнулась лицом в свои колени, позволяя распущенным волосам серебристой волной рассыпаться по плечам. Шинья озабоченно вздохнул, опираясь ладонями о стекло, услышал заезженный звук музыкальной шкатулки, ни с того, ни с сего оборвавшуюся мелодию, повернулся в ту сторону. Балерина сегодня танцевала рассеянно, постоянно вглядывалась в тень высоких полок, а после слов марионетки оттолкнула от себя руки кавалера, останавливаясь у самого края шкатулки, прижимая ладошки к сердцу и растерянно, обеспокоенно глядя на кукольный силуэт вдали. Юи отступил на пару шагов, а затем бросил злой взгляд зеленых глаз в сторону Ферида. С этого дня обида начала проникать в кукольные сердца. Все пошло не так. Атмосфера изменилась, улыбки стали растерянными, смех – натянутым, приближающегося праздника не чувствовалось, хотя до Рождества оставалась неделя. Покупатели словно тоже чувствовали это и старались надолго в мастерской не задерживаться, порой даже уходили, не покупая ничего. Сестры так и не помирились, а жители мастерской все четче с каждым днем чувствовали окружающую их обиду, дрожа от страха, что она проникнет в их маленькие мирки, и снег навечно застынет в стеклянном шарике, а шкатулка перестанет заводиться, заживо похоронив танцующую пару внутри красиво расписанной вручную колыбели. А Мика боялась больше всего. В последнее время Танцор начал вести себя странно – стал грубее и требовательнее, терпеть не мог, когда его балерина отвлекалась во время танца, более остро реагировал, когда вернувшийся в реальность Ферид забирал ее из шкатулки на всю ночь. Танец перестал приносить Мике удовольствие. И для балерины, которая умела только танцевать, это была величайшая трагедия в ее маленькой жизни. Шкатулка стала все чаще заедать, потому что балерина сбивалась с траектории в тот момент, когда они с ее кавалером должны были встретиться и начать совместную партию. Махиру все причитала, что нужно смазать шестеренки, Юи злился с каждым разом все сильнее, а Мика безмолвно тянула руки к всегда неизменно забирающим ее подвижным пальцам марионетки. Ферид всегда внимательно выслушивал маленькую балерину. Ну, как выслушивал? Часть понимал из путанных жестов, часть – читал по тонким фарфоровым губам, видел отражающиеся в голубых глазах эмоции – печаль, растерянность, страх, желание быть защищенной, а не бояться. Балерина никогда не просила об этом – Ферид спрашивал сам, потому что видел, что что-то не так. Странная, доселе не знакомая липкая тьма с каждой ночью все глубже проникала в сердце Танцора – это видели все, но никто не мог объяснить. Ферид мог, но не знал, как это прекратить. Балерина сама по себе улыбалась очень редко, но ее обычный гордый независимый вид и тот был лучшего того раздавленного, совершенно потерянного состояния, в котором обнаруживала ее марионетка почти каждую ночь. Ферид старался развеселить ее. Рассказывал множество интересных историй, сочинял сказки – пустые, бессмысленные, зачастую однотипные, но сплетенные таким красивым языком, что это завораживало, невольно хотелось слушать и слушать, пока хватало времени. Отвлекал рассказами о реальном мире, каждую ночь забирался на подоконник и показывал ей небо – временами серое, тяжелое, как атмосфера в их мастерской, а иногда – чистое, звездное. Объяснял, почему полная Луна уменьшается, исчезает, а затем вновь появляется и растет – просто какой-то ночной небесный бородач выращивает ее себе на ужин, откусывает по кусочку каждую ночь и затем вновь растит по-новой. Иногда Ферид танцевал для нее – в конце концов, марионетка на то и марионетка, чтобы двигаться – в основном, правда, передразнивал ее или Юи, и Мика скрещивала руки на груди, дуясь, но на самом деле сдерживала улыбку, потому что это было забавно. Порой балерине казалось, что неудавшийся эльф живет ее улыбкой – настолько сильно он каждый раз старался ее добиться. А Ферид всегда недоумевал, как она до сих пор этого не поняла. Однажды Ферид предложил ей сбежать. Сначала балерина долго отнекивалась, мотала головой так яростно, что Ферид беспокоился, как бы та не отлетела, ставила руками крест на этой идее, потому что это было страшно. За этим предложением крылось множество вопросов. Как? Когда? Куда? Что дальше? И ни на один из них у Ферида не было однозначного ответа. В конце концов, он был марионеткой, которая должна развлекать своего кукловода, а Мика – балериной, которая умела только кружиться в танце со своим кавалером. Вот только Мика смирилась с этим, а Ферид – нет. «Мы сами вершим свою судьбу», – какие смелые слова для куклы с деревянной крестовиной за спиной, ее глупая-глупая милая марионетка… Тем не менее, Ферид не оставлял попыток достучаться до нее, а атмосфера в мастерской с каждой ночью, каждым днем становилась все мрачнее, все тяжелее, а взгляд Юи – все темнее и злее, и это было сложно выдерживать даже ей. Она согласилась. Словами не передать, как сиял в тот момент Ферид, кружа ее по подоконнику. Время было назначено, план продуман до мельчайших деталей. Нужно было лишь дождаться момента, когда сестры по неосторожности закроют в комнате кошку, затем уронить шкатулку – как минимум, потому, что в последнее время Юи запрещал Мике самостоятельно открывать ее, и балерина в истерике стучала кулачками в фарфоровые стенки, пока Ферид поворачивал заводной ключик в замочке, чтобы шкатулка, наконец, заиграла. К тому же, приходилось признать необходимость напугать ни в чем не повинное животное шумом, чтобы кошка подала голос, требуя у своих хозяек открыть дверь. Без этого можно было бы обойтись, но Ферид был слишком легким, чтобы сдвинуть тяжелую деревянную дверь с места самостоятельно. И в этот момент незаметно выбежать в открывшуюся щель, а там – простор для фантазии. Все было продумано просто идеально, но Мика подвела его в последний момент. Когда шкатулка упала на пол, раскрылась, громко заиграла на всю комнату рядом с подпрыгнувшей от неожиданности кошкой, Ферид уже был рядом – протягивал балерине ладонь. Домашняя любимица Хиираги громко мяукала, на втором этаже уже слышались сонные шаги, и марионетка шепотом подгоняла маленькую златовласую фигурку, в нерешительности застывшую у самого края. – Мика, что ты медлишь? Балерина сжала кулачки, закусила губу, подняла взгляд голубых глаз на него и в этот момент почему-то показалась особенно несчастной. Отрицательно покачала головой. Реальный мир – это страшно. Такого шокированного и отчаянного взгляда у Ферида не было еще никогда. – Микаэль! «Прости». Марионетка замерла, уловив единственное движение фарфоровых губ, плавно скользнувший в сторону взгляд голубых глаз, опустившиеся светлые пушистые ресницы. Недоверие в глазах сменилось пониманием, полной растерянностью, затем – обреченностью. Где-то в стороне поднимался на ноги умудрившийся навернуться на пол Юи. Когда шаги прозвучали совсем близко вместе с голосом старшей сестры, успокаивающей кошку, Ферид дернулся в сторону, поймал взгляд Мики, словно пытаясь без слов уговорить в последний момент поменять решение, снова обернулся на дверь и побежал в сторону своего законного места. Когда дверь открылась, в мастерскую зашла Махиру, включая свет. – Тише-тише, милая. Ох, ты снова умудрилась опрокинуть шкатулку? Она и так едва живет. В последний раз мяукнувшая кошка потерлась макушкой о ее ногу и бесшумно пробежала мимо. Девушка присела на корточки, поднимая шкатулку и подбирая две фигурки, рассматривая их на наличие повреждений под тоскливым взглядом алых глаз с верхней полки. На следующий день Ферида забрали. Пришедший покупатель выглядел весьма добродушно, несмотря на подкачавшую атмосферу, которую не спасали ни запах хвои, ни звон бубенчиков у входа, ни натянутая улыбка старшей сестры. Отливающие красным передние пряди то и дело лезли в глаза, и их обладатель забавно жмурился, сдувая их в сторону, а темные волосы позади были собраны в небольшую косу. Ферида он заприметил сразу, а вот самому Фериду покупатель не понравился. И не зря. Оказавшись в его руках, Ферид потерял над собой власть. Легкие умелые движения крестовиной натягивали тонкие ниточки, заставляя руки и ноги подпрыгивать, двигаться, шагать, танцевать против его воли. Такого он не ощущал еще никогда. Ни Махиру, ни Шиноа не умели настолько мастерски управляться с марионетками, поэтому в их руках Ферид скорее смеялся и, шутя, поддавался, делая то, что они просили. Неизвестный же покупатель не просил – он приказывал. И как бы Ферид ни сопротивлялся, тонкие нити безжалостно обрезали все его попытки на корню. Это было жалкое зрелище. Мало кто из мастерской мог наблюдать за тем, как марионетка медленно осознает себя тем, кто она есть. Безвольной куклой в чужих руках. Умелых руках нашедшего ее кукловода. – Прекрасная работа. Беру. Что? Когда его понесли к прилавку, Ферид не понимал, что происходит. Не понимал, почему все жители мастерской смотрят на него с таким сожалением. Не понимал, почему закрытая музыкальная шкатулка оказывается от него все дальше и дальше. А затем сорвался. Пальцы на прозрачных ниточках начали подпрыгивать не в такт рассеянным движениям его нового владельца. Ферид не понимал, почему руки его не слушаются, пытался шевельнуть хоть пальцем и злился, путая злость с отчаянием. Шарниры по первому безмолвному приказу сгибали руки в локтях, прижимали ладони к груди, по велению прозрачных нитей они поднимались и опускались, но из-за упрямства Ферида из движений марионетки исчезла плавность. Ломаные рывки, словно движущиеся стрелки часов, неестественное положение тела, упавшая на плечо голова, скрытое рассыпавшимися по плечу серебристыми волосами лицо наводили ужас, пугали, и Ферид был рад, что Мика этого не видит. Но не мог просто так смириться. Пока не послышалась мелодия музыкальной шкатулки. Все трое, включая Ферида, обернулись – возле прилавка, прижимая к себе плюшевого щенка Йоичи, стояла Шиноа, держа в руках заведенную шкатулку, внутри которой кружились в танце балерина и ее кавалер. – Вас музыкальные шкатулки не интересуют? Самое жуткое было в том, что происходящее с Феридом видели только игрушки. И маленькая Шиноа. Слабая надежда в красных глазах погасла в тот же момент, как и загорелась. Покупатель добродушно рассмеялся и вежливо отказался, расплатился за марионетку и понес ее к выходу. Шиноа подбежала к сестре, прячась за ее юбку, и зажмурилась, а Махиру лишь с недоумением посмотрела на нее, положив ладонь на макушку сестренки. Ферида просто сорвало. – Мика! То ли порыв ветра внезапно распахнул окно, то ли незадачливый гость споткнулся о край ковра у самого порога, но марионетка в его руках дернулась, согнулась пополам, прижимая руки к груди, рванулась вперед, стиснув зубы и потянувшись к танцующей балерине. Кукольное сердце разрывалось от переполнявших его эмоций, от отчаяния, от безнадежности, от боли, алые глаза блестели от несуществующих слез, вот-вот готовых скатиться по лакированным щекам. А затем тело дернулось назад, повинуясь нитям, которые в этот момент Ферид проклинал как никогда сильно. Когда покупатель отпустил крестовину и просто перехватил марионетку поперек тела, руки безвольно опустились вниз, голова скатилась набок, обзор вновь закрыла волна волос. Алые глаза погасли, потемнели, словно превратились в обычные кукольные глаза. Маленькая Шиноа зажмурилась, прижимая к себе плюшевого щенка так крепко, что тот пискнул. Господи, что она наделала? Когда дверь со звоном колокольчиков закрылась, Мика оттолкнула от себя руки кавалера и подбежала к краю, протягивая руки к двери и открывая рот в безмолвном крике, а по бледной фарфоровой щеке скатилась хрустальная слеза. Юи странно усмехнулся. Музыка вновь прервалась, и Махиру озабоченно перевела взгляд на шкатулку. – Нет, это уже невозможно терпеть. За несколько дней шкатулку переделали до неузнаваемости. Махиру долго не могла понять, в чем причина ее неисправности, и, в итоге, решила сделать новую. А чтобы развеяться, подумала немного поразвлечь себя и свои маленькие творения заодно. Шиноа, с которой отношения более-менее наладились, была не против, и в один день Мика очнулся на льду. Златовласка осторожно присела, осмотрелась и закрылась руками, зажмурившись, когда совсем рядом с ней затормозили лезвия чужих коньков. – Доброе утро, принцесса. Мика осторожно открыл один глаз, поднял взгляд на широко улыбающегося Юи, протягивающего ему руку. Принял его помощь, поднялся и чуть не пропахал носом лед, второй рукой ухватившись за локоть своего кавалера. В легкой панике посмотрел себе под ноги и обнаружил, что не может удержать равновесия на таких же тонких лезвиях, что и у Юи. Отстранился от брюнета на расстояние вытянутой руки и, наконец, смог осмотреть себя. Сказать, что Мика был удивлен – значило ничего не сказать. Вместо балетной пачки и лент, так привычно облегающих стройные ножки, блондин обнаружил черные брюки, старательно заправленные в такие же темные коньки и накрытые сверху вязаными гетрами. Светлая форма фигуриста с открытым воротником черными разводами переходила по рукавам к темным тонким перчаткам. Так значит, Юи теперь не его кавалер. Он – его партнер по фигурному катанию. Кстати говоря, игрушки, наверное, никогда не придают особого значения своему полу. Однако, наблюдая отсутствие женской формы, Микаэль, кажется, понял, что пора прекратить выделываться. Паника, мелькнувшая в сознании, погасла быстро. Мика не думал о том, умел ли он танцевать, когда впервые очнулся в музыкальной шкатулке. Значит, не стоит придавать значения тому, что он не умеет держаться на льду. Микаэль прикрыл глаза и, наконец, услышал музыку – другую, не ту, что раньше, но такую же хрупкую и мелодичную, как весенняя капель, хотя Мика даже понятия не имел, что это такое. Блондин прикрыл глаза, оттолкнулся от своего партнера и свободно скользнул по льду, разводя руки в сторону, наклоняясь вперед и медленно поднимая одну ногу. Затем подпрыгнул, развернулся в прыжке, обнимая себя руками за плечи, и приземлился прямо в руки Юи. Вновь оттолкнулся от его рук и поехал спиной назад, опуская глаза на выводимые им на льду узоры. Поднял взгляд, привычно скользнувший в сторону верхних полок, и замер. Вся эйфория от нового ощущения погасла в один миг. Маленького фигуриста с головой захлестнула тоска. Ферида в мастерской больше не было. Микаэль не танцевал до глубокой ночи, пока Юи сам не открыл шкатулку. – Смотри, принцесса. Полнолуние. Блондин вскинул голову, поднялся с колен и легко скользнул по льду к противоположному краю шкатулки. И широко раскрыл глаза, глядя на круглый диск, лишь малая часть которого умещалась в оконной раме. Серебристый свет путался в светлых прядях, играл в прятки сам с собой, и Мика почти слышал его чистый хрустальный смех. В голубых глазах стояли слезы, серебряной каплей стекающие вниз по щеке – спасибо тонкой кисти Махиру. Микаэль полюбил полнолуние после того, как Ферид показал ему полную луну с того самого подоконника, на котором они проводили вместе ночи напролет. Блондин опустил взгляд на свои ладони. Холодные капли были почти не заметны на тонкой черной ткани, пропитывая ее. У фарфоровых кукол слезы не теплые и не соленые, как у людей. Они похожи на жидкий хрусталь и не поддаются другому описанию. Мика больше не мог танцевать с Юи – тот это, кажется, прекрасно понимал и больше не лез, блуждая где-то в своих мыслях. Это пугало. Его кавалер с самой первой минуты их пребывания в этой мастерской словно стал ему никем. Они стояли спиной друг к другу, будто совершенно чужие люди. Мике было холодно. И нет, это не Ферид был глупой марионеткой. Это он, Мика, был глупой-глупой балериной. Потому что потерял его по своей вине. Не знаю, что делать – вернуться или бежать прочь Микаэль пел. Чистый высокий, чуть хрипящий с непривычки голос – тонкий, звонкий, как хрусталь, так идеально вписывающийся в играющую мелодию музыкальной шкатулки, переплетающийся с ней в единое целое, нитями опутывающий мастерскую, хрустальными каплями садящийся на черные запылившиеся нити и растворяющий их в себе, заменяя обиду чувствами. Все жители мастерской разом смолкли, глядя на силуэт маленького фигуриста, освещаемый серебристым светом луны, которая, казалось, пытается безуспешно согреть его своим холодным светом, разделить его печаль. Голоса Микаэля никто и никогда не слышал. Потому что безмолвная балерина могла петь только в моменты полного и безнадежного одиночества. Я оглядываюсь и понимаю, что самое ужасное в этом всем – я не знаю, где мой дом. Блондин сложил руки перед собой, закусывая губу, сжимая пальцами собственное запястье, выдыхая и позволяя новым строчкам снежной пылью срываться с губ, доносить до лунного диска каждое слово, в которое он вкладывал лишь ему одному известный, но очень важный смысл. Голос вырывался из груди против воли, заставляя колени дрожать, подгибаться, заставляя что-то внутри болезненно щемяще сжиматься, сбивая дыхание, принуждая слезы наворачиваться на глаза, но не позволяя останавливаться. Словно такое маленькое хрупкое тело не могло держать в себе столько эмоций, словно бледная фарфоровая кожа могла пойти трещинами в противном случае, рассыпаться осколками прямо здесь, на льду, у ног его же партнера, которому и на это будет безразлично. Микаэль не знал. Он просто пел, и от этого не становилось легче. Стоит ли двигаться дальше, или мое сердце останется здесь? «Мика-тян, давай сбежим?» Казалось, сомнения, зародившиеся еще в тот момент, так и не исчезли, просто переросли во что-то большее – сомнения, правильно ли он поступил, в последний момент испугавшись реальности, отказавшись от этой идеи? Может быть, испугался он не реальности, а неизвестности? В конце концов, реальность, настоящая реальность, заключалась в том, что сейчас его глупая марионетка слишком далеко от него – не просто на самой высокой полке, а там, куда даже его воображение не может добраться. Чертова реальность заключалась именно в том, что это он, Мика, заставил его глаза погаснуть. Осознание рассеивало туман сомнений, как фальшивую иллюзию, слишком больно отзывалось внутри, слишком тяжело и сильно ударяло по струнам души, заставляя голос сбиваться, дрожать, а затем тянуть еще выше, словно заглаживая это недоразумение. Каким же холодным я стал… Я не хотел терять тебя из-за того, что натворил, потерявшись в тумане «Хочешь сладких апельсинов? Хочешь вслух рассказов длинных? Хочешь, я взорву все звезды, что мешают спать? Хочешь в море с парусами? Хочешь музык новых самых? Хочешь, усмирю я ветер, что мешает спать?» Ферид часто пел ему эту песню, случайно услышанную во время работы сестер, когда Махиру тихо напевала ее себе под нос. И, хоть марионетка постоянно хвасталась своей идеальной памятью, Мика был просто уверен, что некоторые слова он забыл и додумал сам. Но с каждой фразой его глаза блестели такой странной непривычной смесью лукавства и нежности, что Мика понимал – он пел искренне, и если блондин попросит, он выполнит любое его желание. Все мгновенно сгорает, а затем сковывает тебя, поглощая и оставляя в окружении тумана «Пожалуйста, только живи – ты же видишь, я живу тобою. Моей огромной любви хватит нам двоим с головою» Мика никогда не понимал, зачем Ферид смеется над ним, вкладывая искренность в эти строки. А теперь даже не мог спросить, смеялся ли он вообще. Микаэль согнулся пополам, прижимая ладони к груди, вскидывая голову к холодному лунному свету и выпуская наружу все отчаяние, которое, кажется, вот-вот разобьет его на осколки, потому что больше держаться он не мог. «Во времена твоей глубочайшей печали, в самые тяжелые для тебя часы, в самые темные для тебя ночи ты прекрасна», – говоришь ты. Микаэль тянет руки к безразличному круглому диску, поднимает пустой взгляд погасших голубых глаз, словно в немой просьбе вернуть ему потерянное, кается и признает, что сомнение – величайший грех. Он замешкался, не успел вовремя и, как всегда, понял свои чувства слишком поздно. Кто он, в итоге? Глупая-глупая маленькая балерина, которая больше не может танцевать. Он не знает, что дальше. Шкатулка вновь сломается, потому что Мика больше не встанет в пару с Юи – это больше не его кавалер, даже не Танцор и не тот Юи, которого он знает. Так что же ему делать? Вернуться или бежать прочь? Сдавленный шепот, срывающийся с губ под неизменную мелодию, заставляет тьму в мастерской окончательно исчезнуть, рассыпаться прахом, обращенным в снежную пыль, потому что поющая безмолвная балерина – это уже волшебство. Тьма перебегает из угла в угол, в панике, как зашуганный зверек, и, в итоге, прячется в единственном месте, которое не затронули слова юного фигуриста – в кукольном сердечке Юи. Мика опускается на колени под последние звуки, срывающиеся с губ. Слышит скрип льда под лезвием коньков позади себя, не успевает обернуться, видит закрывший собой лунный свет силуэт, чувствует толчок в грудь, не удерживает равновесие и падает спиной на жесткий лед, приоткрывая губы, с которых вновь не слетает ни звука. Шорох, резкое движение, и Юи прижимает его ко льду, надавливая ладонью на грудь, а острое лезвие замирает в опасной близости от открытой шеи бывшей балерины. На лице Микаэля читается растерянность и быстро сменивший разочарование страх. А он думал, что хуже уже не будет. С тонким искусным фиолетовым узором, переходящим с шеи на часть лица Юи больше похож на демона. Бывший Танцор широко усмехается, и Микаэль только сильнее убеждается в своих догадках. В Юи говорит демон. Демон по имени Обида, потому что Ревность есть одно из ее проявлений. На тихое требование, или лучше сказать – предупреждение, что Мика должен танцевать только с ним, блондин сдерживает слезы, не выдерживая этого прямого тяжелого безразличного взгляда, едва заметно качает головой и одними пальцами показывает предельно ясную фразу. «Я люблю его» То, что безмолвная балерина поет, когда ей одиноко, не значит, что она вдруг научилась говорить. В тот момент, когда Мика уже не сомневается, что острое лезвие перережет ему горло, когда слышит стук кулаков в стекло снежного шарика и попытки докричаться до Юи, просто закрывает глаза и уже не различает скрипа двери, тихого мяуканья и практически бесшумных легких шагов по деревянному полу. А затем Юи подхватывают привычные подвижные пальцы марионетки, поднимая в воздух, и Мика слышит слишком знакомый голос, в котором эмоции всегда чуточку ярче, чем надо, что называется манерностью. – Ого, фигурное катание! Как неоригинально, я даже огорчен. Когда Микаэль открывает глаза, он видит прямо над собой улыбающееся от одного острого уха до другого лицо Ферида, держащего брыкающегося Юи, который грозился коньками все ниточки ему пообрезать. Немного потрепанного, с царапинами на лакированном лице, мокрыми от снега спутанными волосами, в которых затерялись сухие стебельки, но в том же эльфийском костюмчике – мягких стоптанных сапожках, коричневой жилетке с поясом поверх фланелевой зеленой рубашечки. Да плевать на внешность, черт возьми, Ферид! Мика, кажется, только осознает, кто стоит перед ним, поднимается слишком резко и снова чуть не падает, позабыв о том, что он все же на коньках. Ферид, сволочь такая, словно все прекрасно понимает и улыбается только шире, хотя дальше, кажется, уже некуда. – Мика, тебе идет. Маленький фигурист не успевает ничего сказать, даже одними губами, когда Ферид небрежно отпускает Юи обратно на лед и бережно, словно действительно фарфоровую фигурку, подхватывает Микаэля на руки, и тот привычно цепляется за его палец, чтобы ненароком не упасть, смотрит на эту лучащуюся самодовольством моську и не знает, чего хочет больше – ударить ее или поцеловать. Хотя, в его случае, что одно, что второе будет ощущаться одинаково. Ферид больше ничего не говорит, лишь машет рукой ничего не понимающим Гурену и Шинье, кажется, показывает весьма откровенный марионеточный фак ошалевшему Юи – научился же у людей за пару дней – и проскальзывает в дверной проем, который додумался чем-то подпереть, когда кошка услужливо открыла ему дверь. Микаэль только держится крепче, оседая на колени, чтобы ненароком не порезать острыми лезвиями его ладонь, и широко раскрытыми глазами смотрит вокруг – ему по-прежнему страшно, но уже, мягко говоря, плевать, лишь бы это все сейчас не оказалось хрупким кукольным сном, который может рассыпаться пылью в любой момент. Ферид ловко забирается на подоконник, и Мика замечает приоткрытую оконную раму, делает глубокий вдох – невольно, синхронно с Феридом. – Не пугайся. Главное – не упади. Я рядом. По началу это сильно шокирует. Марионетка слегка накрывает своего пассажира второй ладонью, так, на всякий случай, проскальзывает в приоткрытое окно, слышит, как снег тихонько скрипит под башмачками и по сугробу скатывается с первого этажа вниз. Мика закрывает глаза ладошками, затем чувствует, как Ферид осторожно поднимает вторую ладонь, слышит голос над своей головой. – Давай же. Не бойся. Открой глаза. Бывшая балерина делает глубокий вдох, мысленно считает до трех и опускает руки, поднимая голову. И сам поражается тому, как его кукольное сердце не остановилось в этот момент. Над его головой было небо – не потолок с мягким светом ламп, не тот кусочек черного бархата, который Ферид показывал ему в окне, а именно небо, про которое он рассказывал. Огромное, просто необъятное, настолько, что Мика испугался, что если будет смотреть на него хоть секундочку дольше – просто растворится в нем. Медленно опустив голову и выдыхая миниатюрные облачка пара, блондин увидел перед собой множество зданий – как кукольные домики, только в разы больше, и окошки в них светились. Дороги, изредка проезжающие машины, еще реже – проходящие мимо люди, не обращающие на них никакого внимания – Мика сотни раз слышал об этом, но никогда не видел вживую, настолько близко и реально. Это пугало и захватывало дух одновременно. Однако один вопрос все же оставался неизбежным. «И куда?» – Вперед. – Ферид пожал плечами и, по-прежнему бережно удерживая маленького фигуриста в своих ладонях, действительно просто пошел вперед, держась ближе к домам, чтобы ненароком не попасть на дорогу. Мика притих, глядя в окна домов, мимо которых они проходили, завороженно наблюдая за мигающими гирляндами, украшающими стекла, за бумажными снежинками на них и нарисованными тонким контуром ангелами. Ферид видел это, но ничего не говорил и просто улыбался. Они шли долго, но прошли не так много, зато успели чуть не попасться под ноги одному пьянчуге, услышали, как в одном из домов разучивают рождественские песни, едва убежали от бездомного кота, который оказался по характеру гораздо хуже приличной домашней кошки, в итоге, поскользнулись на льду, скатились по замерзшей реке прямо под мост, с горем пополам выбрались на берег, благо, не провалившись под лед, и остались лежать на мягком снегу. Вернее, лежал на нем Ферид, раскинув руки в стороны и разметав длинные серебристые волосы по снежному покрывалу, а Мика лежал на нем, переводя дыхание и все еще до дрожи боясь утонуть в звездном небе, простирающемся над ними. А затем присел на колени, дергая его за серебряную прядь, привлекая к себе внимание, и, судя по сосредоточенному выражению лица, собираясь устроить небольшой разнос по поводу столь безрассудного поведения. Ферид заулыбался. – Ну-ну, моя милая балерина, не кипятись. Это было весело, признай. Микаэль удивленно замер и почему-то стыдливо отвел взгляд. Ферид знал, что он хотел сказать и пытался показать ему на пальцах, но не дал ему этого сделать. – И что с того, что ты больше не балерина? Мика, мне плевать, кто ты. – Микаэль поднял на него взгляд, не понимая, как он может говорить такие вещи таким нежным тоном. – Я люблю тебя. Блондин приоткрыл губы, с которых слетел хриплый недоверчивый вздох, затем – смешок, и брови марионетки удивленно поползли вверх. А когда бывшая балерина открыла рот, Фериду вдруг почему-то показалось, что лучше бы она оставалась безмолвной до конца своих кукольных дней. – Да каким местом это было весело, ты, самодовольный павлин?! То облезлое чудище с прокушенным ухом нас чуть не сожрало, а попадись ты под ноги тому шатающемуся человеку, от тебя бы остались одни разбросанные по частям деревяшки, а от меня – осколки! А если бы здесь прорубь была? Как думаешь, каково это – быть заживо похороненным в заледеневшей реке? У тебя вообще мозги есть, или вместо них опилки, глупая ты марионетка? И хватит так лыбиться, это бесит, и хочется тебе врезать! Что ты на меня так уставился? Иди нахрен! Голос у Мики оказался совсем не девичьим – довольно низким, хриплым, грубым, ну, или он просто слишком давно не разговаривал. Ферид был, мягко говоря, в шоке и совсем легком ступоре. Хотелось смеяться. – Какой ты у меня, оказывается, милашка… – Заткнись! –… когда молчишь. Как и в любой другой сказке, освободить маленькую хрупкую балерину от немого проклятия могла лишь настоящая любовь. Мика не мог сказать, что Юи любил его – да, Танцор был отличным парнишкой, веселым, иногда смешным, всегда таким галантным, с обостренным чувством справедливости. Но в душе он был рыцарем – всегда порывался с кем-то сражаться, кого-то спасать, а Мике оставалось лишь закатывать глаза и продолжать кружиться с ним в танце. А Ферид… Собственно, оно и понятно. Ночь постепенно сменялась рассветом. Что дальше? Не знал никто. И на этом было бы логично завершить наше повествование, но кое у кого оказались совершенно другие планы. Когда первые солнечные лучи упали на припорошенные легким утренним снежком серебристые волосы марионетки, Ферид закрыл глаза, крепко и бережно прижимая к себе неловко устроившуюся на его груди бывшую балерину. Над головой слышался звук проезжающих мимо машин, лай выгуливаемых собак, бесконечные шаги. А затем – совершенно выбивающийся из общей картины хруст снега под чужими ногами, слишком торопливые шаги, тяжелое дыхание человека, по колено утопающего в сугробах, норовящего упасть в любой момент, но упорно пробирающегося к заледеневшей реке только потому, что он увидел маленький силуэт на ее берегу. Стоило теплым рукам в тонких перчатках подхватить покрывшееся легким инеем тело марионетки, Ферид лишь дернулся, крепче прижимая к себе Мику, чтобы не уронить его, приоткрыл глаза и смутно увидел над собой почему-то очень знакомое лицо. Очень знакомое или очень похожее на его собственное? – Вот так сюрприз. Ребятки, вы же здесь совсем замерзнете. Человек слегка сдвигает пальцы марионетки, видит под ними маленькую фигурку, улыбается еще шире, одной рукой неловко разматывает красный шарф на своей шее, бережно заворачивает в него марионетку, и Ферида накрывает тьма. – Мика-тян, смотри, что я нашел! Когда марионетка открывает глаза, то впадает в ступор на пару секунд. Она мельком видит чужую, совершенно не знакомую квартиру вокруг и лицо Мики перед собой. Недовольное, голубоглазое, просто огромное лицо Мики ростом с человека, который сейчас стоит в дверном проеме, скрестив руки на груди и подпирая плечом косяк. Опускает ошарашенный взгляд в свои руки и с каким-то внутренним облегчением видит в них свою маленькую и, надо отметить, не менее ошалевшую балерину. Затем оба синхронно задирают головы и впадают в еще более продолжительный ступор, наблюдая лучащиеся какой-то детской радостью алые глаза, чуть заостренные белоснежные клычки, слишком по-человечески покрасневшие от холода щеки и длинный хвост отливающих серебром волос. – Ферид, что ты опять домой притащил? Микаэль тяжело вздыхает и подходит ближе. Ферид надувает щеки, аки обиженное дитя. Марионетка испуганно дергается и чуть было не выставляет перед собой ладони, когда Ферид притягивает парня к себе за талию, лукаво улыбается, целует в губы. Она задирает голову и завороженно глазеет на это, не обращая внимания на пищащую что-то там от негодования Мику, которая подпрыгивала на его руках, пытаясь ладошками закрыть ему глаза. Кажется, на фарфоровых щеках появился легкий румянец. Когда Ферид отстраняется, блондин отводит взгляд голубых глаз, упирается руками ему в грудь, пытаясь скрыть смущение, румянцем проступившее на скулах. – Да ладно тебе, Мика-тян, смотри, маленький фигурист. Прямо как ты. Ты же у меня любишь фигурное катание. – Ага, а ты – как эта марионетка, только в руках своего начальника. Давно бы уже встал на его место, и никаких проблем. Ферид смеется, и его маленькая копия снова испуганно дергается, когда чувствует натяжение прозрачных нитей, внутренне напрягается, приготовившись сопротивляться, боится по неосторожности уронить маленькую балерину. Но лишь делает плавный пируэт, склоняется в поклоне, протягивает бережно удерживаемую обеими руками фигурку навстречу парню. Марионетка удивленно моргает, недоверчиво задирает голову и видит точно такую же ухмылку, какая обычно появляется на ее губах, понимает, что в этих руках не чувствует себя бездушной куклой. Потому что приказы тонких нитей не идут наперекор его собственному желанию. Они больше не тянут, скорее, наоборот – дают поддержку, и марионетка отчего-то чувствует себя сильнее. Жить в доме Ферида и Мики на каминной полке оказалось весело. У этих двоих были странные отношения, как и у них самих, но каждая ссора обычно заканчивалась поцелуем, после которого у Микаэля не оставалось никаких аргументов против, либо битвой подушками, в итоге которой Ферида заваливали моськой в диван и гордо заседали сверху. А еще Ферид часто брал в руки марионетку, с каждым разом управляясь с ней все лучше, словно та сама помогала ему в этом. Он почему-то очень любил слоняться по квартире и докучать обычно занятому делами Мике, говоря с ним от лица своей маленькой копии, доводя несчастного блондина обычными фразами вроде: «Я скучаю» или «Я люблю тебя» до грани смущения. А Микаэль, хоть и не говорил об этом, на самом деле любил фигурку маленького фигуриста и часто брал ее на руки, огрызаясь на Ферида и грозя однажды лезвием коньков украсить его вечно давящее лыбу лицо. Игрушки с полки не убрали даже по окончанию Рождества – Фериду они больно понравились, и тот весело игнорировал ворчание Мики даже на третью неделю января, а к весне блондин махнул на это дело рукой. Если нравятся – пускай остаются. Невозможно словами передать удивление бывшей балерины, когда однажды снег сменился весенней капелью, затем – зеленой листвой на деревьях. Марионетка по-прежнему ночью таскала ее на подоконник, по-прежнему рассказывала различные истории, а балерина по привычке молчала и слушала, говорила очень редко, но неудавшемуся эльфу, которого Ферид любовно называл «вампирчиком», это жутко нравилось. Миниатюрный Мика часто слышал новую музыку, сильно отличающуюся от привычных рождественских песен или мелодии его шкатулки, когда наблюдал, как вечером после пары бокалов вина парни шутливо танцуют в гостиной; чувствовал цитрусовый, более острый и яркий аромат апельсинов, отличающийся от привычного запаха мандаринов, всегда смешанный с запахом хвои, когда Ферид делал розочки из апельсиновой кожуры и распихивал их по всему дому, как натуральный ароматизатор; знал, что каждый день будет нести для него что-то новое. А понимание, что Ферид исполнил его желания, как и обещал, теплом ютилось в хрустальном кукольном сердце.

***

В канун Рождества в мастерской сестер Хиираги послышался звон колокольчиков. Поздний покупатель очень спешил и не обратил особо никакого внимания на вернувшийся в лавочку уют, призрачным львенком потершийся мордочкой о его ногу, на волшебство, улыбкой Чеширского кота застывшее на потолке, на маленькие чудеса, разноцветными огоньками вспыхивающие на елке. Помирившиеся сестренки разом обернулись на звон, и расписанная в черный и золотой шкатулка в руках маленькой Шиноа раскрылась, разливая тонкую мелодию по всей мастерской. Сидящий спиной к своему новому другу – внутреннему демону, которого Шиноа назвала Асурамару, и уткнувшийся лицом в колени Юи, который больше не был Танцором или Фигуристом, тоже поднял голову. К слову, с тех пор, как шкатулку снова переделали, она больше не заедала. Темно-карие, почти бордовые глаза покупателя были слишком грустными для человека, который пришел покупать рождественский подарок. – Дайте, пожалуйста, самый большой снежный шарик, который у вас есть. Гурен с Шиньей проснулись от того, что знакомые руки с тихим стуком опустили их стеклянный мир на прилавок, одновременно задрали головы, когда шарик подняли в воздух чужие ладони – крупные, мужские, в кожаных перчатках. Покупатель был в строгом драповом пальто, воротник которого был распахнут, потому что в спешке его не успели застегнуть, щеки покраснели от мороза, а дыхание было тяжелым и хриплым. На коротких темных волосах таяли снежинки. Шинья тихо рассмеялся, когда заметил маленькое шаловливое чудо, енотом свернувшееся на голове мужчины и спустившее полосатый хвост ему на нос. Покупатель чихнул. – Беру. Хиираги Курэто спешил оживленным улочкам, лавируя среди смеющихся людей, и дышал ртом, потому что опасность снова опоздать была куда страшнее опасности застудить горло. Наконец, вдали у фонаря показался знакомый хохолок. – Наруми! Это ж надо быть таким лохом, чтобы поскользнуться буквально за пару шагов до него. Шинья зажмурился и крепко обнял Гурена, когда шарик выскользнул из чужих рук и красиво вписался в полет, но был вовремя мягко подхвачен покрасневшими от холода пальцами. У Наруми была хорошая реакция. – Не самый оригинальный способ подарить подарок, разбив его в первую же секунду, хочу тебе сказать. Чудом удержавший равновесие мужчина вскинул голову, с облегчением выдохнул, увидев, что стеклянный мир в целости и сохранности. Затем заметил уже заледеневшие чужие пальцы и начал ворчать, поспешно стягивая со своих ладоней перчатки, слишком большие для Макото, но теплые, как заботливая мамочка, напяливая их на парня. Плотнее закутал его в его же шарф и без перехода прижал к себе, обнимая и утыкаясь носом в русую макушку. – Прости. Я был не прав. Наруми выдохнул, закрывая глаза и прижимаясь щекой к жестковатой ткани пальто, неловко удерживая в пальцах снежный шарик с любопытно прижимающимися носом к стеклу его обитателями. Всеми троими, включая тигра. Что ж, за эти слова и подарок можно простить своего извечного любимого косячника, забыть неосторожно брошенные грубые слова при очередной ссоре. Рождество же, в конце концов. В Рождество маленьким миркам можно спасать другие – на самом деле, такие же маленькие, с теми же проблемами, с теми же препятствиями на пути к полному взаимопониманию, которые нужно преодолеть. Что ж, Гурен с Шиньей им обязательно в этом помогут.