Командор и королевич

Неотъемлемую часть моей жизни составляли, конечно же, женщины. Они все были похожи одна на другую, кто по мелочи, а кто целиком и полностью. Были и исключения, но все-таки в гораздо меньших количествах. Такими женщинами я увлекался по-настоящему, снисходил до исступленного фанатизма, глупых нежных слов, порывистых решений, так что друзья часто осуждали меня за подобного рода выходки, а я в свою очередь еще более ревностно выступать в защиту своей пассии. Среди всех этих студенток, хорошеньких гимназисток, работниц типографии с тоненькими, испачканными свинцовой краской, пальчиками, молоденьких поэтесс, для меня, однако, навсегда осталась одна единственная и не замененная никем Лилия Брик. В июльский полдень мы с ней проводили время в моей квартире, пили ароматный чай с пирожными, на каждом из которых лежала маленькая вишенка в шубке сладкого белого крема. Лили рассказывала мне какую-то забавную историю, что-то про свою любимую собачку, которая вечно приставала на улице к незнакомым людям, а я просто не мог оторвать взгляда от ее стройных ножек балерины, кокетливо закинутых одна на другую. Все в ней было очаровательно, и голос, и походка и то, как она отнеслась ко мне в первый день нашего знакомства, так что я сразу влюбился в нее. Теперь уже понятно, что успех Лилички был именно в ее подходе к мужчинам, в том, что она говорила ровно столько, сколько я хотел узнать, устраивала все так, что я думал, словно это мир вращается вокруг меня, такого неоспоримого гения. Пока она развлекала меня болтовней, я стоял у окна, а она сидела на моей кровати напротив, мы любовались друг другом, и это только возвышало меня в моих же собственных глазах, но тут в прихожей хлопнула дверь. Я никого не ждал, по крайней мере, ближайшее время, разве что Есенин, так и поселившийся у меня, мог заявиться когда угодно. Это было ожидаемо, однако, все вышло совсем не так, как я рассчитывал. Не снимая ботинок, весь запыхавшийся и взъерошенный, он едва не запнулся о порог, а потом так стремительно кинулся мне на шею, что не будь за мной подоконника, мы бы наверняка упали. - Ты себе не представляешь, что сейчас со мной было! – в своей восторженной манере еле выговорил Есенин, повиснув на мне и крепко обняв за шею, так, что мне невольно пришлось поддержать его, поскольку ростом он доходил мне только до плеча. – Просто совершенно случайно! Я встретил Александра Александровича! Я слабо улыбнулся, понимая, в каком неловком положении нахожусь, да и Лили смотрела на нас с нескрываемым удивлением. - И знаешь что? Он меня к себе пригласил! На вечер! Понимаешь? Блок! Меня! – он еще крепче прижался ко мне и от радости, переполнявшей его совсем хрупкое дрожащее тело, сам того не понимая, поцеловал меня. – Боже мой, я так рад! - Сережа, ты что… - только и смог выговорить я, прежде чем Есенин ослабил хватку. Лиличка все не отводила от нас изумленного взгляда, но на ее лице не читалось, ни раздражения, ни даже тени ревности и отвращения. Она никогда не проявляла к Есенину и толики той агрессии, на которую была способна, считала его исключительно милым молодым человеком, но при этом не приласкала его, как делали это все остальные доброжелатели, помогшие ему подняться на ноги. Пастушок же в свою очередь отреагировал на Брик весьма бурно. - Кто это? – недовольно спросил он. - Да, представь нас, Володя, - улыбнулась Лиличка, доброжелательно глядя на пастушка, ответившего ей совсем не приветливым прищуром. Порой, эгоизм Есенина ужасно зашкаливал и, хотя каждый поэт частенько грешил этим, в нашем случае это переходило все границы дозволенного. Прожив с ним вместе всего каких-то три недели, я еще не успел привыкнуть ни к его буйному характеру, часто сменяющемуся на лирический, когда он, едва не плача, пытался мне что-либо доказать, ни к тому, что к своей персоне Есенин требовал неимоверное количество внимания. Вот я, перед вами, такой красивый и талантливый, любите меня, не сводите глаз, как бы говорило все его естество. Поэтому осознание того, что его намерению поделиться счастьем со мной воспрепятствовало пребывание в комнате Лилички, сильно покалечило его самолюбие. - Да, познакомься, дорогая, это Сергей Есенин, поэт начинающий, живет у меня временно. Сергей, это Лили Брик, моя подруга. Сам же Есенин в этот момент кинул на меня свирепый взгляд, словно упрекая: "И это все, что ты можешь про меня сказать?" - Лиличка... - пробормотал пастушок, словно пробуя на вкус какой-то хваленый деликатес не первой свежести. - Рада знакомству, Сергей. Сразу по вам видно, что талант большой! Володя, как же это ты мне не сказал, что он такой очаровательный у тебя? Ах, ну, точно серафим! - Лиличка ослепительно улыбнулась мне, а я лишь нахмурился, ощутив укол ревности. - Нечего вам тут делать. - Что, простите? - искренне удивилась Брик, совсем не ожидавшая, что ее попытка умаслить пастушка провалится с таким треском. - Я говорю, уходите. Тут уже не выдержал я. - За словами следи, парень! - Тише, тише, милый, я думаю, Сергею нужно сказать тебе что-то важное, он просто очень переживает. Я пойду. - Но... - Заходи в любое время, - она приблизилась ко мне, чтобы поцеловать, и я ощутил приятный запах ее духов. - До свидания. Буду по тебе скучать. Проводив Лиличку, я вернулся к Есенину, все еще стоящему на одном месте. Моему возмущению в тот момент не было предела. - Ты что творишь, Сергей? Что за хамство? Как ты обращаешься с нашей гостьей? - Да ты на неё посмотри внимательнее, она просто отвратительна. Что у неё за манеры? Смотрит на меня со снисходительностью словно, словно я убогий какой-то! - Ты просто эгоистичен, вот и кидаешься на нее без повода. - А ты неужто в неё влюбился? Да посмотри на себя, растаял весь перед ней как сахарок, смотреть противно. - Утихни, Есенин, что ты тебя ведешь, будто ревнивая девка? Мы договорились о том, что ты только живешь у меня, а уж нравится тебе здесь или нет – твои проблемы. Хозяин квартиры - я, и я не буду с тобой церемониться. Если не устраивает такое, ищи себе других новых друзей, которые тебя бескорыстно жить пустят. - Хозяин, да? Хорошо. Замечательно, господин Маяковский, сидите дальше в своей квартире, глядишь, еще и на Пушкинские стихи о любви перекинетесь! Сергей легко сбежал по лестнице, и я ясно услышал, как хлопнула входная дверь. Нет, я не надеялся, что он вернется, вновь рванется ко мне, чтобы извиниться. Это, по меньшей мере, было бы просто глупо, ведь мы оба были слишком гордыми и влюбленными: я в Лили, а он, похоже, тогда еще только в себя одного. Со временем, став старше, я научился слушать и слышать его, что помогало сдерживать безумные есенинские порывы. Бывало, случись с ним какая-то неприятность, он доверчиво садился рядом, иногда прямо мне на колени, уставший от обид, слез и истерик, и, совершенно опустошенно смотрел куда-то мимо, в одну точку. - Я мучительно болен, - отрешенным голосом говорил Есенин, склонив голову на мое плечо. – Я каждый раз обжигаю себе горло водкой. А знаешь почему? Потому что мне кажется, что так лучше. - Лучше, потому что ты привык. Какой толк заливать все алкоголем? Помолчав, он отвечал: «Такой, что никто в душу мне не залезет и раны зализывать мне станет. Никто, даже товарищи… Хотя, какие они теперь товарищи?» В отношениях с людьми Сергей был более чем наивен и доверчив, однако все это окупалось его искренностью, он никогда не ходил вокруг да около и страдал зачастую потому, что терпеть не мог лжи. -Дурак ты, бросай это дело. - Да ты-то что сделаешь? - Увижу пьяным, ей богу придумаю что-нибудь, не отвертишься тогда. - Хорошо, ладно, Володя, я не буду больше… Я успокаивающе гладил его по голове, перебирая вьющиеся мягкие длинные волосы, которые так мне нравились, да и сам Есенин ужасно чопорно заботился о них и чуть ли не каждый день намывал, старательно расчесывал и укладывал. Мне было больно за него, пугало то, во что выпивка может превратить поэта с таким красивым аккуратным лицом в обрамлении ангельских кудряшек, и я неоднократно говорил ему это. *** Ровно через день, уже поздно вечером возвращаясь в хорошем настроении домой от Бриков, в своем подъезде я встретил Сергея Городецкого. Завидев меня, он тут же поздоровался и беспокойно спросил о Есенине. - Понятия не имею где он, сказал, что уходит, и ушел. - Хм, понятно. Извини за беспокойство, я просто решил, что вы, ну, вроде, близки. - Он просто жил у меня. - Да, я знаю. Еще раз прошу прощения, - Городецкий невесело улыбнулся и прошел мимо меня. Оставаясь внешне спокойным, на самом деле я задал себе уже не один вопрос о том, что такого произошло с пастушком, раз его опекун пришел даже ко мне, вероятно, предварительно побывав у всех возможных личностей, с которыми Есенин успел сблизиться. - Сергей Митрофанович, случилось что? - Случилось, Володя, да. Видишь ли, Сережа недавно пришел ко мне, мол, с жильем у меня проблемы, можно ли у вас переночевать. Я, конечно же, не отказал ему. Он сказал, что отлучится по делам и к вечеру будет, но так и не вернулся. Само собой разумеется, дело молодое, но я волнуюсь за него, знакомых обошел, вот и ночь на дворе, а его все нет. - Погуляет, да вернется, - сказал я непонятно зачем, просто потому, что нужно было произнести хоть что-то, пусть и настолько беспощадное. Городецкий кивнул и стал спускаться вниз, но его глаза, как мне показалось, будто бы потемнели. - Сергей Митрофанович! – окликнул я его уже у самых дверей, мой голос при этом звучал совсем нетвердо. - Что такое? - Дайте мне знать, когда встретите его. После этого разговора я поднялся к себе, похолодевшими руками отомкнул дверь и, лишь приняв ванну, почувствовал себя более или менее хорошо. Безумное волнение, неприятно застрявшее в горле, однако, от этого никуда не делось, я начинал переживать. На самом деле все прошлые сутки я только и делал, что пытался отвлечься от мыслей о нашей ссоре, встречался с друзьями, писал, безбожно много курил, да, в общем, все как обычно. Я и раньше злоупотреблял папиросами, но сегодня совсем не выпускал их изо рта, закуривал от предыдущей и так до бесконечности, так что Лиличка недовольно попросила меня прекратить, а я не услышал. Она обиделась, после чего мне пришлось утешать ее. Пытаясь отвлечься от беспокойных дум, я поставил перед собой чернильницу, взял перо, но ничего не выходило, чушь какая-то. Вокруг меня было пусто: стены голые, окружавшие меня, как окружала Раскольникова его гробоподобная комнатушка, измятая холодная кровать, большие окна, похожие на провалы глазниц, тяжелый одинокий стол, а рядом с ним изжелта-белый матрац, на котором аккуратной стопочкой лежало белое постельное белье и совершенно нелепая рубашка бледно-персикового цвета в тонкую белую полоску. Мои губы тронула невольная улыбка, когда я вспомнил, как Сергей надевал ее в качестве домашней одежды, а она забавно болталась на нем, потому что была размера на два больше. - Это еще что? - спросил я, увидав его в этом расстегнутом балахоне, который он надел на голое тело, при этом еще и закатав до колена штаны. - Да так, подарок, - весело ответил мне Есенин и продолжил крутиться перед зеркалом, с поистине детским любопытством наблюдая за тем, как тонкая ткань развевается, словно крылья, и обнажает худенькое стройное тело, когда он, подняв вверх руки и, вертится вокруг себя. Это было сродно поведению какой-нибудь маленькой златовласой танцовщицы, которая так залюбовалась собой, что, не замечая никого вокруг, продолжает отплясывать, легко и бесшумно переступая по полу своими босыми ножками. В связи с эти воспоминанием, я потом нередко тешил себя мыслями о том, что из пастушка танцовщица вышла бы не хуже, чем была его Дункан, так что он мог бы даже составить ей конкуренцию. Кем была подарена эта рубашка, я так и не узнал. Мои тщетные попытки что-либо написать еще больше растравили мне душу, нежели успокоили, не вышло ровным счетом ничего, даже ни одной простецкой рифмы. Я просто сидел и ждал непонятно чего и, наконец, дождался. Нетерпеливый прерывистый звонок в дверь. Я сорвался с места и обнаружил за ней Городецкого, а на его шее висел тот самый, пьяный в доску, Сергей и во весь голос на весь подъезд орал свои стихи. Никогда мне еще не приходилось видеть пастушка в таком состоянии: он был настолько пьян, что вряд ли мог вспомнить, что мы в ссоре. Я помог Городецкому затащить в квартиру немного сопротивляющегося парня, которому уже понравилось орать в коридоре, и сказал «Можешь кидать его туда», указав пальцем, на есенинскую лежанку. - Черти что творит! - сказал мне Городецкий, подкрепив свою речь парочкой грубых слов. - О, вот это да – дело молодое. По-деревенски. Где это он так? - Но пить-то он в городе начал. Я стоял над Есениным и смотрел на его странно искаженное в пьяной ухмылке лицо, а Сергей Митрофанович пытался стащить с него туфли. - Не знаю я. Нашел его недалеко от Летнего сада, "выступал" там. Горе ты мое, Сережа! Пастушок что-то несвязно пробормотал и попытался сесть. - А чего вы ко мне-то его притащили? Ну и шли бы сразу домой. Городецкий вкратце изложил мне причину, так что в голове у меня сложилось приблизительно следующее: «- Пшли! – повелительно говорил пастушок, выкидывая руку вперед словно полководец. Оставалось только добавить что-то вроде «В атаку! Бей вражеского гада!». - Куда, Сереженька? Ты же на ногах не стоишь! – хлопотал над ним Городецкий. - Пшли, кому говорю! К Маяковскому.. ик!.. давай! - Но Сережа, он же... - Ай, ну тебя, сам дойду! – вырываясь из рук Сергея Митрофановича, вопил Есенин. - Постой, я доведу тебя!». Городецкий сдал позиции, и вот они снова тут. Мы не стали долго думать над тем, тащить ли Есенина дальше или же оставить у меня, да и к тому же это было бы совершенно невозможно, поскольку вид у него был просто ужасный. Видимо, он впервые так сильно напился, его явно рвало, какой-то неведомой силой валяло по земле, а потом еще и угораздило ввязаться в драку, от чего на левой щеке у него была ссадина. Городецкий в последний раз отчитал Сергея, который все это время полулежал с виноватым выражением лица, а перед самым уходом сказал мне: «Я же знаю, что он из-за тебя так. Не порть мне парня, Володя, он нежный, мальчик еще, его приголубить надо, а не выставлять прочь чуть что». Мне было неприятно слышать такие упреки, и тем более быть выставленным виновником того, что его возлюбленный и безголовый Сережа шатался непонятно где. Неприятно было и потом всю жизнь слышать глупые сплетни о том, что мы с Есениным враги, что я терпеть не могу его стихов и только и делаю, что издеваюсь над всеобщим любимцем. Это были наглые сплетни, которые как паразиты высасывали из меня силы. - Что он тебе сказал? – хрипло спросил меня Сергей, прижимая к груди скомканное постельное белье. - Чтобы я накормил тебя завтраком и отмыл, – я подошел к нему и брезгливо дернул за руку, так что он едва не слетел на пол. – Вставай. - Руки от меня убери!.. Оставить вот так просто лежать это безобразие, которое норовило заблевать мне весь пол, я не мог. Немедленно нужно было хоть как-то отрезвить Есенина, да и отбить этот ужасный запах, который невозможно было выносить. - Поднимай свою задницу и иди вымойся, - не дождавшись, пока он успеет мне что-то ответить, я мертвой хваткой сжал его плечо, протащил до ванной, пинком открыл дверь, закинул совсем слабого от водки поэта в ванну и пустил холодную воду. Совершенно потеряв дар речи, Есенин осоловело моргал, глядя на меня снизу в верх, полуагрессивно полуиспуганно, совсем как в первый день нашей встречи, только сейчас он был весь грязный, мокрый, от него резко пахло потом и алкоголем. Сделав слабую попытку оттолкнуть меня, Сергей вымученно отвалился на спину, понимая, что спорить со мной абсолютно бесполезно. - Да делай ты что хочешь, хоть топи. - Одежду снимай, умник. Я ясно чувствовал, что ему совершенно не хочется со мной говорить и вообще принимать во внимание то, что он ввалился ко мне в квартиру, но еще меньше могло быть желание сидеть под струей холодной воды, поэтому, когда Есенин неуклюже освободился от одежды, я милосердно сделал воду теплее. В болезненно-белой обстановке ванной комнаты он казался мне совсем брошенным и отчаявшимся, что, конечно же, было не так, просто его щуплое тело, дрожащее от холода, выступающий позвоночник, повисшие мокрыми сосульками светлые волосы и колени, на которых красовались свежие синяки, так или иначе, делали свое дело. - Чего смотришь? Мужика голого не видел? – огрызнулся пастушок, подтянув ноги к груди, а я, ничего не ответив, только бросил рядом с ним намыленную мочалку, ободряюще погладил по голове и вышел. *** Утром мне необходимо было отлучиться по делам буквально на пару-тройку часов, поэтому, решив, что до моего возвращения шумно сопящий Есенин еще не успеет проснуться, я просто закрыл его в квартире и ушел. Однако только потом стало ясно, что это была глупейшая идея, которая только могла прийти мне в голову. По-хорошему следовало бы растолкать пастушка и отправить его к Городецкому, но мне хотелось выслушать его раскаяния или хотя бы адекватное объяснение вчерашнего вечера, к тому же, было до невозможности ранее утро, так что я собирался сделать это по возвращению. Собственно, не тут-то было. На обратном пути, подходя к своему дому, я услышал крики. - Сыночек! Что ж ты делаешь! Убьешься! - Не прыгай, парень! Ты же молодой еще! - Заткнитесь, вы! Я просто хочу выйти! - Не уж то сразу в мир иной!? - Что вы, мамаша, не падайте в обморок! - Лестницу! - Нашатырь! Перед моим подъездом собралось пятеро человек, они стояли плотной кучкой, подняв головы вверх, одна женщина в обморочном состоянии повисла на руках какого-то мужчины. Последовав их примеру, я тоже вскинул глаза вверх: на узком карнизе, на высоте порядка семи метров, выбравшись через окно моей квартиры, стоял Есенин раскинув руки в стороны и зло глядя на зевак. Не трудно было догадаться, что он пытался перебраться на балкон соседней квартиры, с которого потом уже можно было спуститься еще и еще ниже. Тут же бросившись вверх по лестнице и не тратя времени на открытие хлипкого замка, а просто вырвав его, я высунулся в окно, сгреб в охапку, не успевшего и глазом моргнуть, пастушка и втащил его внутрь. - Что ж ты делаешь?! Совсем мозгов нет! - Да не собирался я прыгать! – вскрикнул Есенин, испугавшись моего голоса. - Тогда какого черта? Я старался дышать ровно, но грудь сама по себе ходила ходуном, а пастушок так и остался у меня в руках. - Я просто хотел уйти… пока тебя нет. Я тебя боюсь, идиот! Прекрати так на меня смотреть! - Так, да? А ну лезь обратно! – я принялся выпихивать его наружу. - Не надо! Я лучше через дверь! - А мы легких путей не ищем! - Да ты рехнулся, Маяковский!? – ловко вывернувшись, пастушок собрался было отступить, но почему-то запнулся и оказался сидящим на полу. - Испугался он меня, видите ли! – я решил, что этот и есть тот самый подходящий момент. Пускай, представлялся он мне немного иначе, но лучше уже не могло быть. - А что ж ты притащился-то ко мне? Тогда не страшно было? Есенин какое-то время молчал, грозно глядя на меня исподлобья. - Я не буду врать. Мне ужасно хотелось тебе врезать. - Какое совпадение. Можно было и не напиваться или это так, для храбрости? – мой иронический тон прозвучал более чем издевательски, но далее последовал такой ответ, что мне невольно пришлось замолчать. - Лучше уж от водки пьяным быть и человеком остаться, чем как ты! От бабы! – огрызнулся Сергей, сжав руки в кулаки. Это было ударом ниже пояса. Я нахмурился и присел перед Есениным, все еще пытаясь сдержать прерывистое дыхание. Сердце у меня колотилось, но уже вряд ли от праведного гнева за Лиличку, за то, что пастушок так бесцеремонно явился ко мне, а просто потому, что он действительно так мучился. Я безумно обидел его. - Хмель то выветрится, а эта зараза надолго в голове засядет… - не решаясь больше так дерзко смотреть на меня, пробурчал пастушок, после чего выражение его лица сменилось, на неутешно грустное и решительно серьезное, что-то радикальное виделось в его позе.- Слишком гордый, чтоб прощения просить, да? Этим-то мы, деревенские, от вас и отличаемся. У нас душа нараспашку и все без этих ваших ужимок манерных… тьфу! Мать твою… Что ты сидишь передо мною? Дал бы в ухо и дело с концом, ан нет, не можешь ты этого! Все вам обдумать надо, посчитать, авось человек, друг, ненужным окажется! Действительно, зачем тебе мои извинения? Переживешь. - Да что ты это, в самом деле-то? Где этой чуши набрался уже, Есенин? - Наберешься тут у вас. Эх, Петроград! Маяковский! А я так, как кость в горле у тебя, только проблемы создаю. Да чего хмуришься-то? Уйду, сейчас, уйду. В голове у меня звенели эти яростные слова пастушка, которые он выплевывал с такой горечью, с какой, наверное, потом читал своего «Черного человека», но это было уже позже. Сергей улыбался, но его ровные белые зубы были так крепко сжаты, что он едва ли сдерживал свои истинные чувства. Я поднялся на ноги и протянул ему руку, чтобы помочь подняться с пола, а он в свою очередь ухватился за нее, отрицательно качая головой и принимая мои действия за насмешку. - Да брось ты, пойдет он. Куда? – сказал я ему, когда мы оба стояли лицом к лицу. - Давай так, забыли все, инцидент исчерпан. - Да чтоб тебя… не этих слов я ждал, ой не этих. - Я не должен был тебя выгонять, здесь я неправ. Но согласись, Сергей, ты вел себя ничуть не лучше. Пастушок попытался что-то ответить, что я аккуратно прикрыл ему рот ладонью. - Нет, послушай меня теперь, ты много сказал. Я виноват, я так резко обошелся с тобой потому, что ты повел себя грубо с Лилией Юрьевной. Я виноват в том, что проставил нашу дружбу ниже, пренебрег ей, мне следовало выслушать тебя, а не срываться так резко, потому что Лили не пришлось так же тяжело как тебе, ее это совсем не задело. Мне жаль, Сережа, очень жаль, что я так обидел тебя, и мне правда хочется загладить вину, если это возможно, - я чувствовал, как у меня все пересохло во рту от волнения, такого прежде не было. Пастушок смотрел на меня во все глаза. Что-либо прочитать в них на тот момент было сложно, ему требовалось время, чтобы снова говорить, но он явно хотел улыбаться и словно светился своим невидимым теплым светом, таким же, как его золотисто-осенние волосы. Мне вдруг стало легко находиться рядом с ним, дышаться стало легче, будто бы и не было никакого напряжения между нами, так что я с легкостью в сердце обнял охнувшего от удивления Есенина и крепко прижал к себе изо всех сил. Я чувствовал, как его пальцы яростно сжимают мою рубашку на спине, как мягкие кудри щекочут мне шею и подбородок и как приятно пахнет от него чистотой, как раз так, как и должно. Радостно было, что мы снова друзья.