Командор и королевич

Мы прожили вместе несколько коротких дней, практически не отрываясь друг от друга. Все превратилось в какую-то сладкую сказку, или стало ей еще в тот самый миг, когда Сергей смело шагнул мне на встречу из желтого пятна фонарного света, а сейчас просто потонуло в патоке. Настоящим наслаждением было существовать в совершенной отрезанности от мира, в полной уверенности, что никто не тронет нас хотя бы несколько дней. Никто не узнает о нас. И мы сами будто бы не знали о себе. Да, сперва нужно было напугаться этого странного противоестественного влечения, о котором даже говорили разве что в шутку, пошло посмеиваясь. И я смеялся вместе со всеми. А потом, когда все в момент перекроилось, перекувыркнулось через голову, и думать о всякой морали забыл, даже не вспоминал, и только утром, во время чистки зубов, неожиданно совсем задумался. В голове будто бы струна лопнула, затошнило, испугался, щетку выронил. Мысли были разные: да как же это, я и такое делаю? Зазорно это, низко, на смех поднимут. Думал о мальчиках, которые себя на бульварах и в банях продают, о людях разных знакомых, о том, как это я так и не понял сразу, во что имел радость вляпаться. Как поглядел на себя со стороны, до того омерзительно стало, что жить перехотелось. Красочно все представил, во всех анатомических подробностях со звуковым сопровождением. Неправильно это, думал, так не должно быть, только не со мной. Глаза едкими слезами наполнились, вот-вот пролиться должны были, но тут Сережа подошел, по-кошачьи ласковый, теплый, веселый, так что ничего не оставалось, кроме как быстро сопли подобрать. С этого утра гул в голове только нарастал, воздух стал тягучим и тяжелым, движения скованными, ничего не хотелось делать, все было не то и не так. Раздражаться стал ужасно, горел желанием рвануть время назад. Страшно было, поэтому наговорил много гадостей. В том числе я рассказал Сергею о моих отношениях с Брик. Бесстыдно приврал. Это была отчаянная попытка показать, что я так сильно влюбился в нее, в женщину, что меня спокойно можно назвать последней тварью, собрать вещи и уйти. Я слепо надеялся на это, мне было страшно, ни о каком здравом смысле речи и не шло. Даже времени на размышления себе оставить не хотел. Но он молча выслушал меня и даже ни о чем не спросил, не выматерился, как положено, просто кивнул, видимо, надеялся, что это увлечение пройдет, как насморк. Я знал, что непременно расстрою его, но и не думал, что Есенин великодушно стерпит это неприятное откровение из самой искренней и сильной любви ко мне. Характер у меня всегда был отходчивый, даже чересчур, так что и эту трагедию с осознанием я переварил за короткий срок. Слишком любил Есенина, даже не так, слишком считал его своей собственностью, которую под страхом смертной казни из рук выпущу, даже если все, край будет. Решил потом одно: а не пошло бы все оно нахрен? Ведь если так получилось, значит, так нужно было. И нечего здесь сплетничать. Потом, после этой ментальной встряски, я застал его сидящим на полу возле моего стола и, согнувшись в три погибели, что-то внимательно изучающего. - Гм, что, стихи мои читаешь? – мрачно сказал я, стоя позади. Сергей вздрогнул. Он не слышал, как я подошел к нему, и уж никак не надеялся вообще быть замеченным за подобным делом. - С чего ты взял? Я говорил, что не люблю их, - ощетинился Есенин, поворачивая ко мне голову и старательно пряча мою тетрадь. Да, это была она, в обложке темного шоколадного цвета, чуть порванная ровно посередине. - Да ну? А чего же тогда мои записи так настойчиво прячешь? - Я же сказал, что это не они! Почему ты так решил?! – он отпирался уже из последних сил, жутко злясь, но даже не краснея. - Ну, хотя бы потому, что ты даже не удосужился закрыть ящик стола. Повисло молчание. - Ты сердишься?.. - Я определенно в бешенстве. Лучше беги, - не переставая хмуриться, я сел рядом. Все-таки неприятно, когда кто-то роется моих вещах, пускай и настолько близкий. Это все равно, что залезть в корзину с вашим грязным бельем, но, все-таки я знал наверняка, что Есениным двигало нечто более сильное, чем просто слепое любопытство. Мой гнев быстро сменился на милость. – Мог бы просто попросить, раз тебе они все-таки нравятся. - Ничего они мне не нравятся. А теперь еще больше терпеть не могу! - Вот как? Можно узнать, почему? – я попытался дотронуться до его колена, но Сергей раздраженно отпихнул мою руку. - Там все о Ней, - Есенин многозначительно поднял бровь, - Абсолютно. Меня сейчас стошнит. - Ты хочешь, чтобы я написал о тебе? - Я не напрашиваюсь. Нет, даже не смей этого делать, потому что я тебе и строчки не посвящу. К дьяволу сантименты, оставь их для своей бабы. Еще не будучи знакомым с его злопамятностью, я не стал ничего возражать, но свое слово он все-таки сдержал. Ни одной маленькой вшивой строчки в мой адрес. Злился, обижался, и в скорее все свелось к тому, что он принялся свирепеть, кусаться и огрызаться, словно раненое животное. Петроград, весна, 1917 год. По окончании отпуска нам вновь пришлось расстаться, сейчас я уже даже не смогу сосчитать сколько раз мы расходились не по своей воле, но в этот раз, прощаясь, никто из нас не ощущал былой уверенности, что при следующей встрече от нынешних чувств хоть что-то останется. Я начинал думать, что все было лишь вспышкой страсти, каким-то капризом, любопытством, посредственным увлечением без намека на крепкую связь, а то волнение и восторг, которое мы испытали за три дня – просто выброс энергии. Перегорело, решил я. На самом же деле нас ожидал еще один обжигающий огненный всплеск, после которого все обратилось плавным теплым тлением, не имеющим конца. Отношения между людьми имеют свойство сглаживаться, обтачиваться до идеальных живописных форм под градом нелепых разногласий, слепой ревности, капризов и прочего. И снова мы не писали друг другу, не силились встретиться и все, видимо, потому, что думали, будто бы каждый из нас виноват друг перед другом и ввиду своей гордой натуры не собирается извиняться. Поначалу во мне бурлило негодование, мучился, корил себя за все на свете, затем поутихло и стало вроде бы как-то все равно, не хотелось вспоминать. Чувствовал ли что-то подобное сам Есенин, не берусь говорить, но по-прежнему иногда тихо и любя ворчу, что совести у этой сволочи не было ни капли. Ну, что еще о нем? Капризный стал, это, пожалуй, так. Умело заводил разговоры, располагал людей, но дальновидность, увы и ах, отсутствовала ввиду чрезвычайной нетерпеливости. Посему в декабре шестнадцатого попал в дисциплинарный батальон, на нары, но тут подсуетился Мурашов, выпустили. Потом, уже весной, Есенин познакомился с Зинаидой Райх. А потом и женился… Но об этом позже. Что же до моей злосчастной жизни, то ко всему прочему квартиры на Надежинской не стало. Я просто не смог больше в ней жить, она дала и забрала назад то, что было мне дорого, навела бардак у меня в голове. Я не верю в мистику и прочее, но поговаривали, что когда-то в ней пытался покончить с собой какой-то дворянин. Выстрелил себе в глотку, но пуля прошла навылет, не задев ничего жизненно важного, после чего бедняга повесился в кухне. Или это было вовсе не в этой квартире, а этажом ниже, выше, впрочем, наплевать, суть одна – там я оставаться больше не мог ввиду еще одного обстоятельства. Последние дни Сури чувствовал себя из рук вон плохо: гноились глаза, из мокрого носа вперемешку с кровавыми нитями вытекала слизь, он не ел, только жалобно скулил. Челюсти у него еле смыкались, и он ползал под кроватью, оставляя за собой коричневые со слизью и кровью кучки. Чумка. Щенок умер в считанные дни, хотя мы с Лиличкой бились, как могли. А потом обессилено плакали друг у друга на плечах. Вся квартира напиталась кислым тошнотворным запахом смерти. Чтобы оправиться от произошедшего, я незамедлительно перебрался к Брикам и совершенно отключился от всего, что было раньше. Лили сплела вокруг меня какой-то непроницаемый кокон, и я тут же почувствовал себя в комфорте, любви, окруженный вниманием и заботой. Она сказала мне: «Нужно вырвать эти паршивые страницы жизни. Мы их переделаем, Володя». Я поверил ей от бессилия, иначе наверняка бы согнулся и подох под собственным весом. Однако забыть все напрочь не вышло. Да и, скажите на милость, как можно выкинуть из головы воспоминания, от которых в жар бросает, так что люди косятся на вас с гнусными усмешками? Разве что каленым железом выжигать. Я разрывался размышлениями о том, как там мой пастушок, где он вообще, да можно сказать волосы на голове рвал, после чего решил постричься коротко ко всем чертям, Есенин же как в воду канул, ему не нужно было искать встречи с моей мрачно-тоскливой физиономией. Посему он не посчитал нужным даже явиться на встречу, о которой я его попросил, наступив на горло гордости. Написал ему сдержано, выбирал слова, мол, очень прошу вас подойти туда-то во столько-то вечера. А сам в ожидании встречи места себе не находил, психовал и вскакивал все, снова садился, ломал папиросы, засыпав табаком весь ковер, так что Лиличка предложила мне валерьянки. - Ну тебя, женщина! – отмахнулся я, снова поднимаясь на ноги, и принялся мерить комнату вдоль и поперек. - Возьми ты себя в руки, в конце-то концов! Я ж не козла горного завела! Чего скачешь? - Волнуюсь. - Неведение всегда заставляет нервничать, так что вы, господин поэт, вполне здоровы, - Лиличка улыбнулась уголком рта, совершенно спокойно, как она это умела, и мне полегчало на какое-то время. Теперь мне кажется, что она будто бы знала, что я останусь в ее распоряжении надолго. Есенина я прождал часа два, до ночи, так что совсем продрог, и пальцы онемели от ночного холода. Все надеялся, что придет, крикливо и надрывно будет ругать меня, может даже озлобленно утрет рукавом мокрые голубые глаза, накинется с кулаками, а потом скажет, что страсть как соскучился. Но ничего этого не случилось, Есенин больше не был мальчиком, готовым прибежать по первому зову, он и сам волен был теперь выбирать, с кем водить знакомство. Ну а со мной в итоге что? Брик и здесь нашла способ успокоить меня: собой. Петроград, июль, 1917 год. На поэтическом вечере, уже летом, собралась масса знакомых и знаменитых физиономий, все взбудораженные, кто настроен добродушно, кто горласто выражает свое недовольство, у всех есть темы для стихов, для прозы. Все стараются казаться по-деловому опрятными, но верными своим внутренним ощущениям, а, впрочем, это всего лишь люди, самые обычные люди, которые пьют, ругаются, так что слюна брызжет, испытывают ноющее ощущение в желудках от угощений, сморкаются в белые кружевные платки, пахнут потом и духами. Есенин тоже был там, я завидел его светлую голову еще в дверях, он вел под руку молодую черноволосую женщину с каким-то бледным лицом, в темном платье, будто бы мы все там собирались на траурный митинг. Ей суждено было стать его второй женой. Но, если что и следовало тогда хоронить, так это наши отношения. Более детально изучив вставшую между нами особу, я понял, что немного ошибся насчет ее траурного вида и прибавил к этому словосочетанию «дорогой». Одета она была действительно дорого, блестяще, по заграничному, блестели все ниточки платья, сверкали переливались вышивки на носках туфель, пушилось черное перо на маленькой шляпке, ее духи явственно выбивались из общих запахов, наверняка, французские, подаренные одним из поклонников, поскольку самое дорогое, на что мог тогда раскошелиться Есенин, был какой-нибудь букетик цветов. Они прекрасно влились в общую компанию, освежив и растормошив ее, звонкий голос Сергея тут же зазвучал над всеми остальными, он смеялся, шутил, его спутница мило и чуть стесненно улыбалась, а гости любовались ее красивым лицом. В общем, воцарилась оживленная, еще не совсем пьяная и дерзкая обстановка, так сказать, до первого мордобоя, что было не редкостью в творческих кругах. Я до последнего держал себя в узде, глядя, как Сергей обнимает свою Райх за талию, волчком вертится вокруг нее и ревниво шипит чуть ли не на каждого мужчину, который с немалым удовольствием целует ей руку, как что-то шепчет, припав губами к самым ее волосам. Да, он стал ее пылким поклонником. Странно как легко люди сближаются, а ведь иные годами добиваются благосклонности со стороны объекта своих вожделений. Мужаясь, я покорно жрал и переваривал все, что мне предлагалось, все, что так старательно вытворял Есенин. Он уже давно увидел меня, даже слегка струхнул, от чего избегал даже проходить рядом, смешно петлял по залу. И так продолжалось до тех пор, пока не начались чтения. О да, это было нечто определено заслуживающее внимания. Отгремев свое, я под аплодисменты устроился на стуле, близ кухни, чтобы быть поближе к пепельнице и сильно не дымить в лица гостям, хотя мало кого можно было уже этим смутить. В воздухе витал такой дурман из табака и алкоголя, что нос невольно чесался. Выступали многие, довольно неплохо, импровизируя, шутя. Получая свою долю оваций, свиста и критики, впрочем, все было довольно дружески и беззлобно, меня это радовало. До определенного момента. Видимо, вконец упившись, кто-то уже давно подначивал Есенина на какую-нибудь эпатажную выходку, поэт не соглашался, отбрыкивался, ссылался на то, что он с дамой, но не кончавшаяся в его бокале выпивка, судя по всему, сделала свое грязное дело. Есенин разгоряченный вдруг выскочил на середину импровизированной сцены, раскинув руки и лучезарно и пьяно улыбаясь, объявил, что сейчас будут частушки. Я поперхнулся дымом. Народ загалдел, всем уже было плевать на поэзию, хотелось веселиться, вот и неизвестно откуда появилась гармошка, Сергей, вновь обернувшись пастушком, сбросил пиджак, расстегнул пуговицы рубашки и встал в позу. Заиграли. - Я за озерком косил, у Аленушки просил: «Дай, Аленушка, попить — огонь на сердце залить!» - громко и хрипло запел Есенин, делая характерные простонародные телодвижения. Всем было весело. Хлопали. Я все еще не мог выплюнуть дым, даже прослезился, а когда Сергей одолжил у какой-то женщины красивую вязаную тонкую шаль и, пока та поняла, что произошло, соорудил себе косынку, я решил, что можно начинать помирать и не тратить силы на кашель. - Меня милый провожал, крепко за руку держал. Сколько звездочек на небе, столько раз поцеловал! – заголосил пастушок тоньше прежнего, чем вызвал гомерический хохот публики. Прокашлялся-таки, отдышался и прикрыл лицо ладонью. Решил, что совсем парень с катушек слетел в своем стремлении довести меня до белого каления. Тем временем концерт-импровизация продолжался. - Мне мой милый изменил, я стою и хохочу: разменяйте, девки, рубль - за измену заплачу! Поэты и поэтессы в пьяном угаре смеялись, хлопали, свистели, топали, заглушая даже музыку. Мне снова захотелось курить, да так сильно, что я затянулся по самое не хочу: полегчало, и вновь нашел в себе силы посмотреть на Есенина. Стыдно было за него, хотя никто знать не знал, что нас связывает. - Милый курит папиросы, дым пускает на меня! Сам товарищу кивает - ухажерочка моя! – пропел пастушок, эксцентрично вытанцовывая уже в непосредственной близости рядом со мной. Все обернулись в мою сторону и принялись гоготать во все горло, так что пришлось поскорее сунуть окурок в переполненную пепельницу. - Я иду, а мне навстречу, вся дорога рытая, у милого моего голова обритая! На этом моменте я едва ли удержал отвалившуюся челюсть. Надо было что-то непременно ответить, усмехнуться пьяному бреду, шутке, но вместо этого я просто окаменел, наверное, еще и с красным лицом, окончательно поняв, какой смысл несут все эти частушки. И вконец разбушевавшись Есенин вскочил рядом со мной на табурет и, свистнув, заорал следующее: «Отбивай подруга друга, всё равно не завладеть! На твои колени сядет - на мои будет глядеть!» Не помню, каким образом, но через несколько мгновений мы с ним сцепились точно псы, сначала словами, потом дело дошло до рукоприкладства. Я был этому даже рад, по женщине бы вряд ли мог так бездушно съездить, а вот с мужчиной - другое, на равных во всем. Но, разумеется, кричать на всю квартиру об истинной причине того, что вывело меня из себя, было нельзя. Это понимал и сам Есенин, с его стороны это был весьма внимательный ход. Негласно мы сошлись на том, что спорим мы из-за народного творчества и неприемлемости его на данном собрании. Благополучно сошло за правду. Отделались тем, что нас затолкали в кухню, заперев в ней, чтобы разобрались между собой как взрослые мужики и не мешали другим веселиться. - Остыньте! Вы оба! – проорали с той стороны протрезвевшие от возникшей суматохи голоса. - Да они же поубивают друг друга! - Сережа! - Эх! Задай жару!.. – я так и не понял, к кому была обращена фраза и кем она была выкрикнута, потому что буквы тонули в веселом пьяном похрюкивании. Но в общем контексте звучало довольно забавно. - Владимир Владимирович, будьте благоразумны! Да, благоразумие тогда было бы очень кстати. Мы стояли по разные стороны маленькой кухни и волком смотрели друг на друга, жаждая продолжения. На Есенине все еще был этот нелепый платок, который делал его похожим на краснощекую огрубевшую деревенскую девку, поэтому первое, что я сделал, это решительно избавился от него, пока Сергей успел мне хоть что-то возразить. - Ты совсем ошалел? Какие колени? Какой милый? Соображаешь хоть, что нес только что? – раздраженно сказал я, комкая в руках вязаную тряпицу. - А что, правда слух режет?! - Какая правда, Сережа? Уж не ты ли это с женщиной пришел, а про мою измену орешь? Есенин вспыхнул, точно масло в лампадке, так, что все мускулы напряглись, глаза зло засверкали голубыми огоньками. - Постыдился бы. Чай не я к бабе ушел при живом-то… - он запнулся, не решаясь назвать себя слишком интимным словом. - Я хотел тебе все объяснить, от тебя требовалось только уделить мне немного внимания, если то, что было между нами, тебе действительно дорого. - Слушать ничего не хочу. Объясняться он будет, ей-богу, ты совсем дурак! Раньше надо было думать, когда вдохновлялся там со своей Брик с самого начала и не винить меня в том, что я ее недолюбливаю. Теперь потрудись ощутить все на собственной шкуре. - Да как ты не поймешь, что нас с Лиличкой другие отношения связывают!? - И имя еще какое противное… - Она мой друг, я без нее писать совсем не могу, она мне силы дает, понимает мои стихи. Я никто без этого, ты пойми, если сейчас порву с ней, то мне жить незачем. Сережа, мы же взрослые люди, пора бы уже научиться разделять личную жизнь и работу. - Если только эта работа не заканчивается постелью. - Она бы не заканчивалась так, будь ты рядом. Что мне нужно было думать, а? - Что ты не солнце и что все не вертится вокруг тебя. Возомнил себя предметом любовных издыханий, тоже мне. Бог ты мой, а ведь она еще и замужем, а ты с ней… Что за люди дрянные пошли!.. Все его слова звучали как звонкие затрещины, которые обрушивались на меня снова и снова. Есенин стоял ко мне спиной, опершись на столешницу маленького серванта, наполненного стеклянными бокалами, которые мелко и жалобно позвякивали от передававшихся им вибраций, которые сотрясали хрупкую спину пастушка. Мне было и совестно и больно, хотелось выброситься из окна, сломать себе шею, лишь бы только физическая боль заглушила сердечную. - Я знаю, как тебе тяжело, но мы все уладим. - Я знаю, как бросить курить, я делал это много раз, - передразнил меня Сергей. И совершенно точно, оголяя всю правду жизни. Стало до того паршиво, что выть хотелось, метаться взад и вперед, круша все вокруг к чертям собачим, а потом скуля приползти к Есенину, кинуться в ноги, прижаться к ним и закрыть глаза ожидая чего угодно, удара или же снисходительного вздоха. Ломать я тогда, конечно ничего не стал, да и в ноги не бросался, обижен был, что меня наотрез отказываются слушать, напротив, повел себя так бестактно, что долго потом еще ругал себя. Подошел близко-близко к нему, накрыл холоднющие ладони своими и, навалившись, припал губами к шее, жадно, едва не укусил, так уж сильно хотелось вернуть все назад. Сергею это, само собой, совершенно не понравилось. - Не смей ко мне прикасаться после своей бабы. Даже пахнешь ей, - холодно сказал Есенин, да еще и с таким отвращением, что и мне от себя самого противно стало. Я тут же отпустил его и отошел назад. Тогда мне захотелось побыстрее покинуть комнатку, пускай бежать от того, что натворил и недостойно. Убедить его в чрезвычайной необходимости Лилички в моей жизни было нереально, он расценивал ее, увы, как прямого конкурента и не хотел слышать того, что я так тщетно пытался донести. Что никто никогда мне его не заменит. Милый, смешной, горластый, пушисто-белокурый, капризный и такой талантливый, артистичный, усталый, больной, пьяный, хоть рядом, хоть на другом континенте, он один единственный для меня, такой, что и выбирать кощунственно. Это и надо было тогда говорить, а не напирать с активными действиями. - Ты же обещал, что не отпустишь меня, ну? Есенин вдруг подал голос, когда я уже собирался постучать в дверь и сообщить, что инцидент исчерпан. - А как бы ты на моем месте поступил? Предпочел бы делу всей жизни человека? - Так я тебе мешаю? Боже, да мы видимся раз в полгода! И единственное, что от тебя требуется, это хоть немного думать о моих чертовых чувствах! Я не прошу клясться мне в любви, просто хочу верности. Хотя бы сделай вид, что я важнее, чем Брик, уважь меня. Хоть раз. Пожалуйста? - Скажи мне одну вещь. Когда я рассказывал тебе о ней, еще до того, как ты начал рыться в моих вещах, про то, что она ухаживала за мной, когда я болел, что она с мужем нехило помогла мне найти приличное издательство. Я говорил, что она самый прекрасный человек, что мне нравится проводить с ней время, как много она для меня значит, почему ты ничего не сказал мне в ответ? - Я так устал, Володя, правда устал. Неужели ты на самом деле считаешь нормальным… такое. - Просто ответь мне. - Потому что я старался быть чем-то большим, чем просто другом, с которым можно снять напряжение, что не ясного? Воспоминания об этом разговоре никогда не вызывают у меня приятных чувств, но они также важны, как любой другой урок, который мы получаем в жизни, скажем, вы, совестливый хорошист, не сдаете вовремя работу строгому преподавателю, но очень уважающему вас за трудолюбие и ответственность. Не сдаете потому, что впервые в жизни всю ночь пьянствовали с друзьями, курили запрещенное, пробовали разнообразные интимные изыски и так далее. Он, конечно же, с большей вероятностью простит вас, но его доверие к вам слегка пошатнется. Вопрос в том, что вынесете из этого вы сами. Ну, так вот, о чем это я… Было совестно, так что в жилах кровь стыла, губы тряслись от отчаяния, злости на себя. Нужно ли было сказать, что я слишком приукрасил свое вранье о Брик? Что просто испугался? Что не могу собраться с силами и обсудить проблему вместе? Нет, ни в коем случае. Это бы еще раз подтвердило мое ужасное неуважение, и Есенин бы уже не оставил мне шанса доказать ему, как он важен. Просто послал бы подальше. Это было фиаско. Я не хотел. - Ну, раз ты такой упертый дурак и думаешь только о себе, ничего не поделаешь, - как-то само сорвалось с моих губ. Это было отчаянное и беспричинное нападение, - иди к своей женщине, иди, может, хоть она не будет тебе и слова поперек вставлять, станет покорным ничего не представляющим из себя куском мяса! - Ради Бога, что ты хочешь от меня услышать?! - Ну, хотя бы: я так сильно люблю тебя, я не могу жить без тебя, немедленно женись на мне! - Думаешь это смешно? - Да, было бы забавно, если бы ты еще и женился на ней. А то, может, и забыл уже, каково это? Сравнишь, как тебе больше нравится и куда! Если бы только мог заткнуть себя тогда, непременно бы сделал. Я смотрел в широко раскрытые светлые васильковые глаза, полные негодования, ярости, слез, и не мог остановить рвавшийся из меня поток гадости, грязи, обидных сравнений и напоминаний, таких клозетных вещей, о которых лучше вообще не вспоминать. Разошлись молча, в замешательстве, избегая даже дышать одним воздухом. Москва, 1919 год. Когда мы с Бриками перебрались в Москву, то поселились в совсем маленькой квартирке, теснились кое-как, так что некоторое время погодя я не вытерпел и немедленно подыскал себе комнату, в которой мог бы быть предоставлен самому себе. Нашлась коммуналка, в ней одна крошечная комната на одного человека, ее и взял. Промышлял работой в "Окнах РОСТА", жизнь превратилась в сплошную графику, так что ежедневно ходил по уши в краске, но ничего, нравилось. Запирался, бывало, у себя в комнатушке, обкладывался бумагой, вооружался кистями и полностью уходил в работу на несколько часов, пока мурашки по телу не начнут бегать. В такие часы творческий потенциал взлетал до небес, и нередко меня уносило совсем не в том направлении, приходилось себя одергивать. Все это неплохо отвлекало меня от кипевшей внутри на медленном огне ревности. Много воды утекло с тех пор, как Есенин успел жениться и разойтись с Райх. Когда я узнал о первом, опять из третьих рук, сделал заключение, что парень этот натуральный идиот, которому только дай повод поджениться, это он запросто, а там дальше как масть пойдет. Когда о втором слухи дошли, то мелькнула бледная надежда вернуть его, но мелькнула и пропала. Я был зол, потенциально бесило все связанно с ним, каждая вихрастая блондинистая макушка на улице, но по-прежнему меня не покидало чувство, что я должен следовать за ним, стоять сзади и в случае его падения, тут же поймать, всего лишь. За то время, что мы не виделись, все все-таки малость поутихло, вернулись старые добрые времена, когда меня волновали более глобальные вещи. И все же долго продлиться им было не суждено. В один особенно жаркий день, когда я непомерно был погружен в работу, так что даже не закрывал дверь, потому что постоянно бегал менять воду в ведре, где полоскал кисти, в мою маленькую мастерскую на Лубянском проезде заявился Есенин. Он вошел робко, остановился на пороге потому, что весь пол был завален бумагой, полу готовыми плакатами, стояли банки с краской, большое ржавое грязное ведро, малярный валик, дырявая мокрая тряпка сохла на подоконнике. Увидел я его не сразу, да и не слишком-то и хотелось, как раз в это время возился с оконной щеколдой: было ужасно душно, солнце жарило как в печке, так что от активной работы пот катился градом. Даже работал в одних штанах, но легче не становилось, повязывал вокруг лба кусок белой ткани, но кровь в голове стучала еще сильнее. Затем все-таки почувствовал, что кроме меня в комнате еще кто-то есть. Обернулся. Сердце сжалось. Растрепанный, прокуренный, облезлый какой-то, весь в мыле от жары, но решительный до дрожи. - Умер кто? - Э... Нет, - опешил Есенин от моего вопроса. - Тогда что ты здесь делаешь? Я и надеяться не мог, что снова увижу его, что он вообще станет искать меня после такого унизительного с ним обращения. Тут впору было мне смерти пожелать, самой мучительной и мерзкой, нежели прибегать сломя голову. Даже я не простил себя за такое скотство, что уже о потерпевших говорить. Сглотнув вязкую слюну, я ждал, что Сергей скажет мне, ждал с каменным сердцем, без волнения, вообще без эмоции на лице. - Мне нужна помощь. - И что, я единственный, к кому ты можешь за ней обратиться? Тебе это должно стоить больших усилий. - Нет… в смысле да!.. – с отчаянием в голосе торопливо ответил Сергей. Он так волновался, так переживал, будто бы считал себя виноватым во всем. - Постой… Мне и правда не к кому больше обратиться. Завалы бумаги между нами были подобны бездонной пропасти. Раньше я бы перешагнул ее одним махом, а теперь не мог. Не хотел. - Говори что нужно. - Меня выгнали из съемной квартиры… - стыдливо буркнул он. - Выгнали? - Да, выгнали, какое тебе дело за что? - Никакого, всего лишь уточнил. Причем здесь я? - Может быть, ты знаешь, где можно хотя бы переночевать. Одну ночь, я не останусь больше. Мне хотя бы штаны выстирать, а то стыдно в таком виде по городу… - Есенин смутился и взъерошил пальцами растрепанные грязные волосы. Совсем вид у него был затасканный, даже и не скажешь, что недавно жена его холила. Я отвернулся, не мог смотреть больше на него, совестно в который раз стало. Глубоко вдохнул. Урок, пожалуй, был усвоен достаточно хорошо. Я познакомился со своей эгоистичной и жестокой стороной, аморальной, самой грязной. Это знакомство стоило мне любимого человека, сделало меня замкнутым и невротичным. Есенина я по сей день на полном серьезе читаю своим самым сильным лекарством от самых дурных мыслей, от душевной боли потому, что не знаю никого такого же исполненного чуткостью и пониманием. Корка, покрывшая меня изнутри, лопнула, когда он собрался уйти, так и не получив ответа. По моим сосудам тут же хлынула горячая кровь, краска бросилась в лицо, дыхание сбилось. Схватив со стола ключ, я бросился за ним следом, прямо по шуршащим плакатам, ухватил за руку. - Держи. Можешь оставаться здесь сколько хочешь, - быстро выговорил я, а затем, опомнившись, что мы все еще в ссоре, отшатнулся и добавил тихонько. – Я отсюда уйду после шести. Помню, как Сергей изумленно принял у меня поцарапанный ключ, как внимательно заглядывал мне в лицо, ловя каждое изменение мучительно-виноватого выражения, и вообще выглядел очень удовлетворенным результатом. Да и мне чуть полегчало, все-таки такое его отношение ко мне было заслужено, так пускай отыграется с избытком, однако, я никак не ожидал того, что он произнес перед самым уходом. - Я не собираюсь теснить тебя долго, через пару дней снова буду с Мариенгофом жить. И улыбнулся довольно так, нежно.