Alo, soy yo

Ловино аккуратно расшнуровывает ботинки — прошло то время, когда он мог неряшливо содрать один вторым об пятку и покидать в прихожей. Тогда он мог и хотел пнуть их ногой, показывая, как ему на них наплевать. Тогда он ещё был полон фантазии придумать себе то, к чему спешил. Рвался, спотыкаясь, раздирая колени в кровь. Цель всегда оправдывала средства. Ловино снимает пальто. Вчера он мог отправить его туда же, к ботинкам, небрежно сорвать её — душащую огонь внутри вторую кожу, — или это было... Вчера ли? Сколько лет уже прошло? Ловино закрывает шкаф — вторую дверь, которую он тихо закрыл в своей жизни. Надо научиться делать это чаще. Быть итальянцем — значит, хлопнуть и оглушить. Хлопнуть и оглушить — значит, быть итальянцем. Не хочется. Не хочется быть кем-то. Ловино разводит огонь, — он уже не греет. Электрический камин уверяет в том, что даёт тепло и свет. Нежность света. Быть может, между ними и была лишь она — просто иллюзия? Он уже ничего не знает, он деградировал. Ловино набирает номер и думает: он хотел с ним встретиться после стольких лет? За эти минувшие миллионы он узнает его лицо? А у него самого... есть силы посмотреть тому в глаза? Себя он переоценил. Как и средства, что более не оправдывали цель. Ловино звонил тысячу раз — тысячу раз Тони не было дома. Он не знал, что тот бросил работу, что у Антонио теперь был свободный график. Он набирал заученные наизусть цифры каждый вечер, поздно, захлёбываясь накатывающей дремотой — к этому времени он обычно уже давно возвращался. Он звонил тысячу раз — и тысячу раз молчал. Нечто такое невероятное, ранее неизведанное, будоражащее кровь накрывало с головой — глубоко внутри Ловино оно тянуло, требовало, умоляло в чём-то, задыхаясь, исповедоваться, что-то доказывать, просить прощения за всё, что он когда-либо сделал не так, за то, что его не слушал. Крикнуть, что они о чём-то не договорили. Хотя бы раз по привычке назвать его... нет. Слух резала тишина. Тишину резал грохот брошенной трубки. Говорят, время лечит. Оно исцеляет больных вирусом предательства, сражённости, отказа от самих себя. Ловино был паразитом. На благосклонность времени он не имел права. Антонио не просит многого, лишь ответа на вопрос: «Лови его слышит?». Слышит его дыхание, биение сердца, жизнь, как это было с ним? Наркотический дурман. Разве в нём было и есть что-то плохое? Он никогда не испытывал к нему слабости. Раньше он много говорил о том, как его опьяняли запах кожи, грубые, но самые нежные руки, редкая, искренняя, не успевшая быть скрытой улыбка его Лови. Человека, который был его эфемерным наркотиком, пока не столкнул его с настоящим в реальности. Он сконился к тому, что это не худший вариант деградации. Он даже влюбился в него. Обволакивающий яд давал ему теплоту, которой он не получал от — он уверял себя в этом — любимого человека. Что есть работа? Всего лишь физический труд. Он облагораживает. И не терпит тех, кто в одночасье готов порушить всё, что так долго создавал своими силами. Тех, кто рвёт эту облагороженную оболочку, когда внутри — разруха. Ломать — не строить, это правильно. Насколько неверной была их связь? Разве теперь это кого-то волновало? В современном обществе никто не смотрит со стороны на такую пару косо. Но их традиционно взращённые умы не посещала мысль о том, что кто-то сможет вот так без памяти полюбить мужчину. Ловино был для Антонио всем — тот был его Евой, которую он создал из собственного ребра. Антонио не нуждаётся ни в чём, лишь в ответе на вопрос: «В чём причина?». Их самих вдруг стала тяготить, обременять ответственность в нетрадиционной любви друг перед другом? Почему это так измучало, хоть на их пути не было ни одного внешнего воздействия? Ощущение губ на его коже — она мягче хлопковой рубашки, оголённый торс — он для него красивее самой тонкой скульптуры, простая зажигалка, выуженная из кармана его брюк — это похоже на листание иллюстраций, несбыточный сон. Немой и прекрасный фильм, в котором он оказался зрителем на последнем ряду и пробудился только к заключительным титрам. Они были молоды, они были свободны. Подобно оптическому обману Эшера, они творили свою жизнь вместе — один карандашом рисовал кисть второго, чтобы тот мог писать. Весь мир был у их ног. Они так и не были у ног друг друга. Дым, будто молоко тумана, окутывает рёбра внутри. Он — сладкая на вкус смерть, опухоль мозга, страшнее которой в мире никогда не будет, ведь она добровольная. Она разумна, она делает всё, чтобы в её жертве не проснулась личность. Антонио испанец, борьба у него в крови. Может, он в последний раз нашёл бы в себе силы не изменить ей? Невесомо коснулся бы его руки, привычно, успокаивающе гладил бы его онемевшие подушечки пальцев, на которых помнил каждую щербинку? Хотя бы попытался просить у него милости отпустить ему этот грех с души? Ловино не тот человек. Он не прощает тех, кто разбивает ему сердце. Антонио бросил сомневаться в том, что опоздал. Лови не был работой, на которую нужно было прийти вовремя, от коей можно было увильнуть. Он был абстрактным, но из осязаемого самым реальным. Он существовал вне времени и пространства. Лишь ему было подвластно в одночасье искривить расстояние между ними до миллионов миль — преодолеть его уже не представляется возможным. Ловино набирает номер — теперь он хочет послушать тишину. Отныне она переступала его порог, спала в его постели и по-прежнему выслушивала то многое, что он говорил о себе. Теперь пустой звук занял место такого же беззвучного Тони, о котором ему было известно ровным счётом ничего. Тогда он позволял себе не умолкать, тогда он не осознавал святости этого человека. Не принимал. Тони в порядке? У него всё хорошо? Нуждается ли он сейчас в чём-то так сильно, как нуждался — он это знает — в нём? Возможно ли достучаться до него там — на той стороне жизни? Он что же, сам сослал его туда? Что он сделал, что такое южное тело Тони растворилось в облаке тумана и не вернулось? Он спрашивает тишину. Она отвечает, что он в чём-то виновен перед ним. Антонио перестал искать ответы на вопросы — он устал каждый раз больно ударяться об риторический. Он более не искал дорог, домов и окон — куда бы он ни пошёл, он не позволял себе ступить дальше границы своего района, в котором все они были одинаковыми. Но эти декорации были родны в своей картонной шаблонности. В этом городе, в коем прежде ничего не происходило, с ним произошёл Лови. Этот город стал для него тюрьмой, гробом, в которых он, как нигде, жаждал находиться. Ловино видит перед собой Антонио. Тот стоит на другом конце моста, но больше не смотрит ему в глаза. Он видит, как в его тусклых изумрудах бликует водянистая рябь луны, как чёрные ресницы приспущены, прикрывая чуть более широкие зрачки. Антрацитовые тучи, обрамляющие бледный лунный диск. Ловино срывается с места, рискуя споткнуться — он впервые позабыл зашнуровать ботинки. Тони не уверен, он не спешит. Его рука неуверенно, смазанно опускается Лови на плечо, ладонь сжимает шерсть пальто — той самой второй кожи, создающей иллюзию тепла. Онемевшие пальцы скользят по его влажным, шепчущим молитву губам и цепляются за спину, выдавливая из него последнее дыхание жизни, которую он уже давно возненавидел. Он готов, он счастлив скончаться такой смертью. Тони бросает мешкать. У них и так не осталось времени. Ловино целует грубую кожу его куртки, пропитанной сладостью дождя — мягче он не целовал ничего. Он утыкается носом во фланель рубашки, и дрожь пробивает его тело. Он опускается до такой невинной, юношеской, влюблённой низости. Разве он не деградировал? Ловино не знает, обнимает ли он Тони или в пустой постели самого себя. Он ничего не хочет так, как чтобы эта пустота длилась вечно. Они — два конца одного моста — сливаются воедино, пока струны ливня раздирают их кожу на двоих. Их больше ничто не терзает, они разучились ощущать. * * * Ночью на мосту белые лампы фонарей видели лишь силуэты двух мужчин. Их ласкал дождь.