— Я так устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от дорог, устал быть один, как дрозд под дождём. Устал от того, что никогда ни с кем мне не разделить компанию и не сказать, куда и зачем мы идём. Я устал от ненависти людей друг к другу. Она похожа на осколки стекла в мозгу. Я устал от того, что столько раз хотел помочь и не мог. Я устал от темноты. Но больше всего от боли. Её слишком много. Если бы я мог сам со всем покончить! Но я не могу. (С. Кинг)
Я прихожу на это кладбище каждые две недели. Сколько прошло времени? Пять лет? Семь? Я не знаю, потому что это (не)важно. Ни время, ни багровая лужа вина, разлитая на медовом столе, ни мерзкая мертвецки-белая сырость в моих ботинках. Плюнуть и уйти? Нет, слишком просто, слишком бессмысленно. После дорожки, что я сюда протоптал за многие года. Это ведь тоже труд, как же. Три «ха-ха». Убрать с мраморной плиты кипу цветов, обнажив множество стеклянных остовов, и вместо глупой зелени положить бутылку с мягкой янтарной жидкостью рядом с остальными. Не пить, просто положить, как и всегда. Это не богохульство, если вы об этом подумали. Просто он любит выпить. Любил когда-то. И я пристрастился, но не так, как он. У нас разная зависимость, но мы оба зависимы. Он был, а я есть. В пелене запутанного белёсого сна он смотрит прямо в мои глаза и говорит мне, что боль, которую я пытаюсь спрятать, убивает меня. Но я выпил слишком много лжи, чтобы заморозить прошлое во времени. Я пытаюсь прогнать эту звенящую тишину прочь, но сейчас она возвращается опять, и потом, и всегда, и я ничего не могу сделать. Часто смеюсь и плачу одновременно, продолжая катиться вниз по этой дороге, которую все зовут жизнью. Какая ирония. Он говорил, что я нелюдим, и, думаю, был абсолютно прав. Когда я знаю, что один, агония возвращается ко мне, а боль не дает мне существовать. Когда он был жив, я был болен им, а теперь я болен апатией. И, знаешь, Гарри, второе так же бессмысленно, как и первое. Сейчас я не нуждаюсь в твоей симпатии, я просто хочу, чтобы эта тишина не убивала меня. — Вставай, Малфой. Поттер резко ухватил Драко за плечо и поднял на ноги. Тот протянул руки к больничной койке, на которой лежала хрупкая, до безобразного абсолютно больная женщина. Истощена как физически, так и морально. Тонкая кожа пропускала сквозь себя цвет сосудов и капилляров, проступивших по всему телу и сложившихся в причудливую сеточку узоров. Волосы частично поседели и спадали на спину серебристым каскадом. Такое старое и такое молодое лицо не выражало ничего, пугающе яркие холодные голубые глаза безразлично вперились в одну точку на противоположной стене. Бесспорно, она была красива. Красива по-своему, каким-то страшным обаянием. Как не отводи взгляд, всё равно вёрнешь его обратно и будешь смотреть, смотреть… и не насмотришься. Никогда. — Мама… — просипел Драко. — Послушай сюда, Малфой. У тебя больше нет родителей, — в глазах Поттера читалась неприкрытая ярость, выжигающая темнеющую радужку цвета Авады. — Сколько мы можем тут торчать? Она тебе не ответит, потому что не может! Ты понимаешь это, Малфой? Понимаешь?! — Закрой свой поганый рот, Поттер, — зашипел Малфой. Расплавленное серебро в глазах кристаллизировалось в маленькие драгоценные снежинки, обжигая ненавистью и молчаливой горечью. Поттер молча занёс руку назад и тяжело опустил её на лицо Драко. Голова мотнулась в сторону, как у куклы. Выражение лица не изменилось ни у одного из них, будто бы ничего не произошло. Так же молча Гарри взял Малфоя за локоть и силком потащил из палаты. — Прощай, мама, — всё, что успел сказать ей Драко, чувствуя, как заледеневший булыжник сердца падает в район пяток, разбиваясь на миллионы осколков. Сегодня холодно и пасмурно, дождь ещё с утра встал плотной сверкающей серебряной стеной, а люди попрятались в свои пыльные душные норы, не желая мокнуть под холодными каплями. Скоро листья зашуршат ковром опавших разноцветных кусочков природы под ногами, а птицы, громко крича, унесутся в никуда, подальше от суровых холодов уже тихо подступающей на своих мягких белых лапах жестокой зимы. Это будет тогда, когда я буду раздавлен окончательно, словно спелая слива, упавшая с прилавка торговца фруктами на рынке. Буду мёртв внутри, но не снаружи, буду страдать, не зная, куда себя деть, ведь все социальные роли в обществе уже будут заняты. Тот день, когда почти все мои родные и близкие соберутся за одним столом возле горящего камина, ведя непринуждённый и весёлый разговор…, но без меня. Тогда, когда я твёрдо решу покончить со всем этим, освободиться от тяжёлых оков, стальной хваткой сжимающих мои запястья, защитить себя от всех невзгод и печалей, не дать тугому вязкому комку в горле утянуть меня в пропасть. Когда я буду спокоен, умиротворён и тих, недвижим никакими людскими тревогами и бедами. Это тот самый день, когда я буду мёртв. Как ты. Поттер бесшумно открыл дверь гостиной, просовывая голову в проём. Тёплые отсветы камина выхватывали из ночного сумрака тонкие черты ссутулившейся на полу фигуры. Гарри зашёл в комнату и сел на ковёр рядом с Драко. Последний испуганно дёрнулся, ожидая оплеухи или колючего слова, с умением брошенного в его и без того хлипкие остатки самолюбия. — Ты опять плакал, — не вопрос, констатация факта. Драко набычился, чтобы осадить обнаглевшего Поттера, посмевшего указывать на его, Малфоя, слабости. И плевать, что за этим последует безжалостная трёпка. — Не злись. Зачем скрывать то, что у тебя есть чувства и эмоции. Это же… хорошо, вроде как. Да? Драко уже собрался плюнуть в рожу Поттера отборным ядом, но неожиданно и для себя, и для очкастого дуболома, горько разрыдался. Упорно сдерживаемые потоки слёз застилали глаза, превратив комнату в один большой пылающий камин. Он весь сотрясался мелкой дрожью, в голове складывались туманные образы прошедших мгновений. Казалось, ещё год назад он упивался жизнью, каждый день представлялась новым золотым шансом, а каждая ночь — временем чудес, а сейчас он, угрюмый, ссутуленный, злой на весь мир, сидит в доме проклятого Поттера и рыдает. Всё это напоминало какую-то дешёвую постановку в провинциальном театре, щемяще-тоскливую аллюзию на настоящую жизнь. Умирать смысла не было — зачем, если он уже давно был мёртв? Проблема в другом — он не хочет умирать, а не хочет жить. Он давно уже сдался и сломан, провоцировал Поттера на драки, надеясь, что боль отрезвит его, что хоть на секунду он сможет почувствовать, что где-то под заплесневелой корой скисшего мозга активно делится хоть одна серая клеточка, но лишь его рот сводила гротескная ухмылка, а в горле цвёл воздушный зефир облегчения. Его ядовитые выпады — что это? Глас омерзения, отчаяния, угнетённости. Безмолвный вой раненой акулы на дне океана. Его жизнь — ничто, и сам он — ничтожество. — Вы должны это сделать, мистер Малфой, — гадкая ухмылка. — Иначе пострадает не только он, но и вы. — Вы думаете, Поттер не сможет с вами разобраться? Да под его дудку всё Министерство танцует! — К сожалению, это лишь, выражаясь грубо, дешёвая показуха. Популярность мистера Поттера в магмире растёт, что даст ему возможность сдвинуть с насиженных мест любого из крупных работников Министерства. Это не выгодно ни одному из нашего Совета. У вас нет выхода, Драко. Докажите же, что вы истинный сын своего отца, в конце-концов! Убейте его. — Хорошо, пусть так, но ведь он был и остаётся самым могущественным магом тысячелетия! — в отчаянии. — Но он один. А нас много… На надгробии:«Fare thee well, and if for ever Still for ever fare thee well»
Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай. Да. Это в его стиле. Когда-то я хотел быть тобой, Поттер, а сейчас хочу, чтобы всё было как раньше. Я был самым первым и самым последним человеком в списке людей, которые могли тебя убить. Ты и представить себе не можешь, насколько ты был прав. — Я устал. Думаю, мне надо как следует выспаться. Я не могу ничего делать, потому что дико устал, — он потёр переносицу, приподняв дужку неизменных очков, и поднял глаза на собеседника. — Каждый день я делаю одно и то же, совершаю одни и те же ошибки, чёрт возьми, вечно спотыкаюсь обо что-то одно. Все говорят, что мне уже пора уходить с работы, из дома, из жизней людей. Думаю, пришло время оставить всё как есть, не переделывать ничего, не думать ни о чём. Просто уйти. Время шло, песочные часы с бешеной скоростью переворачивались с ног на голову и обратно, не успевая отсчитывать людские жизни. Стадо овец, в которой вечно не хватает одной. Старая тяговая лошадь, которую давно пора остановить. Это всё так поэтично, но так глупо. Прихожу поговорить сюда. Не с тобой, Поттер, нет. Я беседую с тишиной. Пустота меня уже не пугает, потому что я знаю, что-то, чего боятся все — жалкая иллюзия настоящего ужаса. Пустота на то и пустота, чтобы ни о чём не напоминать. Один не такой уж и мудрый человек посоветовал мне, не зная, что эти советы бесценны, остаться одному, дать взорваться той буре внутри меня, которая зарождалась долгие годы, послушать звук тишины. И я понял, о чём он говорил. Тишина пробудила во мне силу, которой нет названия. Она не плохая, но и не хорошая. Люди сами определяют её направленность, вне зависимости от мнения окружающих или своих же предрассудков. — Вот и всё. Всё, всё, всё… неужели я это делаю? — Монотонно бубня себе под нос, Драко спрятал шприц за спину и пошёл открывать дверь. Руки дрожали, прозрачная пелена застилала глаза, а в груди завязался узлом резиновый жгут, перекрывая ток крови к сердцу. «Ты не должен ничего чувствовать». Скоро липкий, похожий на кисель смог повиснет над пустующим городом, заполняя своей субстанцией каждый проулок, проникая в открытые окна покорёженных остовов машин, клубясь мутными белыми вихрами у самого асфальта. Огромный город затеряется в луже без дна, украшенный грязно-снежным кружевом. Февраль, словно фармацевт, будет отмерять дозы апатии и тоски, легализованных источников неоперабельной депрессии. Серая вуаль снега состарит улицы, замирающие в предвкушении полуночи. А ты всё так же будешь всего лишь лирическим отступлением в моём монологе, Гарри. Всего лишь неудачным дублем в корометражке, вырезанный маленькой гильотиной рассказчика. Когда наши отношения достигли своего апогея, я думал, что умру от счастья, от ощущения большого щемящего чувства в груди. А умер ты. Вот незадача. В моём сознании звучала музыка, и я слушал, как плывут божественные звуки, пока ты целовал меня и шептал на ухо какие-то глупые и уже такие далёкие и такие незнакомые вещи. Само великолепие в них обретало плоть, становилось телесным и осязаемым, как твоя кожа под моими пальцами. Золотые струи изливались из тромбонов под кроватью, где ты меня любил. Где-то за головой, трехструйные, искрились пламенные трубы. У входной двери рокотали ударные, прокатываясь прямо по всему нутру, и снова отдаляясь, треща, как игрушечный гром. Истинно, чудо из чудес. И вот, как птица, вытканная из неземных, тончайших серебристых нитей, или как серебристое вино, льющееся из космической ракеты, вступала, отрицая всякую гравитацию, скрипка соло, сразу возвышаясь над всеми другими струнными, которые будто шёлковой сетью сплетались над нами. Потом врывались флейта с гобоем, ввинчивались, словно платиновые черви в сладчайшую изобильную плоть из золота и серебра. Однако в какой-то момент наступила тишина. Оглушающая, ватная, умиротворённая и умиротворяющая. Всю жизнь я мечтал о тишине. Гарри, сядь рядом со мной и скажи, что всё это чья-то глупая шутка, потому что я до сих пор не верю, что убил тебя. Вернись пожалуйста, Гарри. Я тебя так любил… люблю.