Слова, которые никогда не будут сказаны

— Лео! — отчаянный крик разорвал барабанные перепонки Рафа. Он даже не понял, что это был его собственный крик. Да и какая разница? Неужели это конец? Почему же ты не встаёшь, Лео? Поднимись, продолжай драться, борись за честь семьи! Но он лежит, истекая струйками крови. Она проникает в многочисленные шрамы, трещины, повторяет узор на панцире и стекает вниз на холодную землю. Рафаэля бросает в дрожь. Горячее сердце лидера ещё несколько мгновений бьётся, он знает, но от этого только больнее. Больнее им обоим. Из израненного горла вырываются крики и всхлипывания, но облегчения всё не наступает, боль только усиливается. По щекам Рафа скатываются слёзы. Он бессилен. Он не может ничего сделать. Он вдруг понимает, что за всю свою жизнь так и не успел очень многое сказать. Прости, Лео. Я всё это время был идиотом, винил во всём тебя, не замечал очевидного. Я был слишком горделив и надменен, чтобы увидеть твою боль. Прости. Изо рта лидера вытекает поток крови. Она, кажется, повсюду. Красная, как его, Рафа, повязка, которая теперь означала не огонь и страсть, а отчаяние и сожаление. Она давила на виски, закрывала глаза своими свисающими обрывками. Кажется, будто она вот-вот стечет с грязного, мокрого лица и сольется с яркой густой жидкостью на земле. Но она всё продолжала висеть траурной лентой, сжигая её обладателя дотла. Какой же я придурок, Лео! Почему я не понимал, не умел любить то, что у меня было, пока не потерял? Зачем я стремился что-то кому-то доказать? Я не замечал твоих чувств, а когда замечал — не ценил. Я должен был один поплатиться за то, что совершил, так почему из-за меня должны страдать другие? Почему?.. Ярость. Злость на себя, на Шреддера, на Карай, на то, что люди называли Богом или Судьбой. Это чувство сжигало изнутри, как кислота. Рафаэль, ничего перед собой не замечая, накинулся на ту, что только что лишила его жизнь смысла. Он хотел лишь одного — разорвать эту суку на куски, причинить ей ту же боль, что испытал он, но было уже поздно. Слабости. Он всегда старался их скрыть за сильным обликом, за грубостью, которую проявлял не столько по отношению к врагам, сколько к родным братьям. Ты был прав, Лео. Ты был чертовски прав, когда говорил об этом, но я не соглашался. Ведь я слишком слаб, чтобы признать поражение. И ты прекрасно знал об этом, но всегда прощал. Прошу, встань! Наори, наконец, на меня за то, что я не смог защитить тебя. За то, что моя техника как всегда ужасна. За то, что я боялся сказать правду… Как я слаб. Рафаэль упал, откинутый уже немолодой, но очень опытной куноичи. Он не смог противостоять ей, как и собственному гневу, собственной слабости. В голове стоял шум, и лишь одно слово, словно молния, мелькнуло в голове. — Лео! Цвет зеленой, как листва, кожи, покрытой шрамами и пятнами засыхающей крови, выделялся на фоне серой земли, раскрошившегося асфальта и останков железных боевых роботов. Раф, преодолевая дикую боль, подполз к телу старшего брата, что лежало перед ним. Неужели это последнее, что он увидит? Безжизненные глаза, скрытые стеклами темных очков, давно утратили свой цвет. В них навсегда застыла боль, за которую Рафаэль уже никогда себя не простит. — Лео… Голос сорвался. Мокрое от пота, крови и слез лицо Рафа коснулось пластрона лидера. Мертвое, ещё горячее тело упало прямо на Леонардо. Рафаэль так и не успел сказать, что любит его.