Дробя коленями асфальт

Сэм чёртовы семнадцать и если верить глянцевым журналам, обдолбанным подросткам и едва ли не праведным (по содержанию речей) родителям, ей полагается носить одежду поярче, выкуривать по косяку в день, запивая разведённым пивом, и ругаться-ругаться-ругаться с каждым встречным. Сэм семнадцать и впереди у неё «столько всего» (фраза, вырванная из речи одноклассницы-умницы готовящейся ораторствовать на выпускном через полгода), что не стоит портить себе здоровье, репутацию, жизнь, словно получив работу, получишь и разрешение на пьянки-гулянки с прокуренными лёгкими и вывороченным желудком. У Сэм улыбка милая-милая и вовсе нет прокуренной отдышки, как у затянутой в чёрное с кожей Картулло; в Сэм чернь внешняя далеко, зато внутренней хватит, чтобы убить парочку святых. Пресловутое «столько всего» оказывается ложью; умереть в семнадцать кажется глупым, умирая, попасть в свой личный «День сурка» – нереальным. Сэм хочется биться ладонями о стены обычно обожаемой комнаты и кричать, разрывая голосовые связки, криком дробя свои и чужие кости; Сэм хочется жить, у неё же «столько всего» впереди, а не оттянутая встреча с древней старухой с косой. Она рвётся по швам со звоном будильника; коралловые и стены и привычное «7 минут и 47 секунд», чтобы подняться с кровати и одеться, дабы не выслушивать очередные острые шуточки Линдси. Смерть казалась такой далекой – некогда думать о смерти между очередными издёвками над Сихой и сладкими поцелуями самого крутого парня (спросите любого и услышите «везучая сучка»); старуха с косой подкрадывается незаметно, да и неизвестно старуха ли, есть ли у неё тело. Сэм то ли в Аду, то ли на испытательном сроке, и чёрт его знает, что теперь делать. У их компании одинаковые топы и примерно одинаковая самооценка; Сэм кажется милым ангелочком на фоне всегда немного обдолбавшейся Линдси (это не травка, состояние души). Элоди кажется то ли мудрой, то ли умело прикидывающейся, Элли – сладко-милой, Сэм вроде как присуща наивность и белоснежные крылышки с бутафорским нимбом. Сэм ищет выход; пройтись пешком вместо смертельной поездки или отобрать права у Линди кажется верным – мол, смотрите там, на небесах, аварии нет, смерти – тоже. Небесная канцелярия вовсе не ласково будит её следующим утром надоевшим звоном будильника, заставляющим распадаться на кусочки. Сэм чёртовы семнадцать и четырнадцатое февраля на повторе вовсе не кажется забавным; у Сэм незаметные стены из огромных цифр, Сэм упрямо застревает между единицей и четвёркой, ближе к середине февраля. В некоторых местах сходит снег, перед домом маленькие островки грязной промёрзлой земли, прилипающей к подошве; Сэм блевать хочется от бессилия и этого надоевшего, поражающего мозг, подобно раку, пейзажа. На второй-третий день рвотный рефлекс доходит до максимума – воротит от каждой любимой вещи, от преувеличенно громкой Линдси, от сканирующего взглядом вырез её футболки мистера Даймлера (самое лучшее образование от учителя-извращенца, ага) – ничего необычного, в том, что она конкретно срывается, протирая блядски короткой юбкой пыльные полы раздолбанного туалета. Её жизнь оказывается бутафорией, идеальной картинкой из глупых девичьих мечт на страницах дневников рядом с кривоватыми сердечками, где идеальный парень, засовывающий язык тебе в глотку с мечтательным «сегодня» (слава Всевышнему, что обошлось без вечеринки в честь первого секса), три блестящие подружки с платиновыми кредитками в замшевых сумочках и бедняжка Джулиет с перманентной жалостью по окружности зрачка. Картон валится, стоит только задуматься, докопаться до бьющейся в истерии сердечной мышцы их жизни, отсчитывающей сто двадцать; жизнь у них несомненно красивая, с униженной девочкой Джулией и любовью вперемешку с ненавистью в твой адрес под лживыми сверкающими улыбками. Сэм (незаметно для самой себя) как-то упускает всё самое искреннее, повторяя «хочу настоящее», повернувшись к нему спиной. Она пропускает слабую Джулию, не пытаясь защитить ту от нападок Линдси, не так часто обнимает Иззи, протягивающую руки к старшей сестре, пропускает даже Картулло с кричащими рыжими волосами и прокуренными не ради образа лёгкими. Сэм не замечает Кента с милыми кудряшками и неисправной верой к ней. Она сквозь пальцы пропускает тёмные кудри и целует неразборчиво, целует, зная, что завтра он и не вспомнит её тонкие пальцы поверх его и этот девичий, разбавленный горечью, смех. Он не вспомнит, совсем-совсем не вспомнит, Сэм, и как ты могла такое допустить? Умереть в семнадцать кажется глупым, умирая, попасть в свой личный «День Сурка» – нереальным, переосмыслить жизнь за несколько минут до ожидаемой смерти – бессмысленным. Сэм падает умирающей звёздочкой, дробя коленями асфальт.