бинты

Оикава ведет себя так, как будто ему можно все. Так, словно весь мир лежит у его ног, только рукой махни и каждый будет целовать тебе ноги. Ухмыляется, смотрит обманчиво-ласковым взглядом и вспарывает грудину где-то в районе сердца. Ему можно все, вот как о нем говорят люди. — Это было так нечестно, — бормочет Тоору, пока Иваизуми методично заливает ему спину перекисью. Оикава сжимает зубы и терпит, чтобы не завыть. Прикрывает глаза и чувствует горечь на языке. Комичная ситуация, если так подумать. Словно бог или его заместитель решили сыграть в карты на его жизни и проебали её. Или он сам виноват в этом? — Впервые за два месяца ты приходишь не по расписанию, да и еще с такой хренью на спине, — спокойно говорит Иваизуми, и от его голоса становится легче дышать. Забавно. Оикава любит это непрошибаемое спокойствие, граничащее с равнодушием. — Некоторые вещи, — бормочет он охрипшим и скрипучим голосом, — идут совсем не так, как хочется. Иваизуми не отвечает, потому что по сути нечего отвечать. Да и не обязан он, если честно. Они сидят на мягком темно-синем ковре в каком-то скользком полумраке, пахнет дымом (Ива-чан так и не открывает окна, когда курит, думает Оикава почти с улыбкой), апельсинами и снегом. Оикаве можно все, вот что говорят люди. — Я схожу за бинтами, — тихо говорит Иваизуми, откладывая перекись. Тишину надо чем-то заполнять, потому что она сама по себе что-то страшное и сжирающее тебя без остатка. Оикава обхватывает голову руками, закрывая глаза, и чуть кивает, потому что болит всё и везде. — Для сердца бы тоже бинты не помешали, — шепчет он, когда Иваизуми уже спускается вниз по лестнице. Его мама, кажется, предлагает им обоим поужинать, и Тоору иррационально смешно. В тысячу и первый раз он попадает в такую ситуацию, а разбить лоб о ближайшую стену хочется все больше. Когда Хаджиме возвращается с бинтами и чаем, Оикава хочет расчесать себе спину до кровавых лохмотьев, потому что болит. — Ива-чан, — говорит он, чтобы просто сказать. Тот хмыкает, определенно с улыбкой на губах, и говорит: — Пиццу заказать? — С грибами и ананасами? — Ага. Оикава наконец улыбается и его внутренних сил хватает даже на то, чтобы повернуть голову. — Тогда давай. Иваизуми и в семнадцать был до удивительного красивым. То есть, знаете, Тоору всегда видел, насколько красив его лучший друг, но сейчас это переходит все рамки. Пока Хаджиме аккуратно заматывает ему спину (недаром врач), Оикава прислушивается к тиканью часов, которые, как и восемь лет назад, как и два месяца назад, стоят на прикроватной тумбочке. — Плохой день? — через какое-то время говорит Иваизуми, и это больше похоже на утверждение, чем на нормальный вопрос. Оикава откидывает голову Иваизуми на плечо, потому что не день плохой, жизнь плохая. Спина все еще чертовски болит, словно с неё сняли скальп и залили серной кислотой, да только Тоору плевать. Хаджиме смотрит на него с незыблемым спокойствием во взгляде. — Типа того, — и Тоору утыкается носом куда-то в ключицу Иваизуми. Тот поглаживает его по голове, по спутанным волосам, с запекшейся кровью на них, и говорит: — Никогда не хотел, чтобы ты был несчастен. Оикава беззлобно смеется. Выходит безысходно и надрывно, словно он выхаркивает свои легкие. — А ведь я разбил тебе сердце, — бормочет он, — твои слова, заметь. Иваизуми закатывает глаза. Он сплошной сгусток удивительной заботы и раненного равнодушия. Простреленного, как легкие, думает Оикава. — Восемь лет прошло, Дуракава, сейчас уже нечего разбивать, — это тот самый ответ, который всегда получает Тоору. Ну, да, почти говорит он. Восемь лет. Большой срок для таких смертников, как Оикава. У них просто не сложилось. Знаете, вот просто не сложилось. Так сказал кто-то из них. В конце концов, они были друг для друга первой любовью. Тоору хочется подремать в этой комнате, слушая тиканье часов и размеренное дыхание Иваизуми, словно он дома. Потому что собственная квартира больше похожа на поле боя с радиоактивным излучением, так долго не живут, но Оикава умудряется. Через час они едят пиццу, запивая почти остывшим чаем, и Тоору возмущается: — Ива-чан, опять в пакетиках, сколько раз говорить, что я ненавижу чай в пакетиках? — Господи, чем он тебя не устраивает? Одинаковый же, — ворчит Хаджиме. — А вот и нет, — Оикава прислоняется головой к его плечу и смотрит на кусочек лоскутного ночного неба, которое едва видно из окна. — Одинаковый. — Неа. Иваизуми отвешивает ему легкий подзатыльник, потому что ударь он чуть сильнее и из раны на голове вновь ручьем хлынет кровь. Оикаве нравится вспоминать, какими они были. Он кутается в свитер Иваизуми, слишком большой для него, потому что либо жизнь ебет вас, либо вы умудряетесь вывернуться (угадайте, какой вариант у него), и пытается улыбнуться. Не получается, если честно. Бинты неприятно сдавливают спину, словно собираясь протолкнуть позвоночник к сердцу и пробить грудную клетку. Иваизуми рядом с ним читает что-то из фэнтези, изредка отвлекаясь на пиццу, пока Оикава разглядывает свои руки, ладони и тонкие пальцы. Если бы про него сняли фильм, то кончился бы он со словами «а потом его переехал поезд». Неважно. Он вспоминает, как тот, с кем он вроде встречался, прижал его к неровной и жесткой каменной стене оголенной спиной и приложил его затылком об эту самую стену. Сколько же раз?.. Тоору смотрит в потолок. У них с Иваизуми не сложилось, зато осталась дружба. Хорошая дружба с бинтами на спине. (на сердце, хочет сказать Оикава, наложите эти чертовы бинты и на сердце, дайте мне разлюбить его) Иваизуми негромко разговаривает с кем-то по телефону и улыбается. Конечно, он улыбается, ведь кроме Оикавы, раздолбанного, как земля после ядерного взрыва, у него есть своя жизнь. И как же, черт возьми, Тоору хочет отнять у него это. Он отодвигается чуть дальше от Иваизуми, чтобы увидеть еще больше неба. Хаджиме хмурится и перехватывает его за запястье. Хватка такая сильная, что Оикава морщится. У него болит голова, спина и что-то внутри. Внутри гораздо сильнее, если честно. — Ага, Мисаки, увидимся, — и Иваизуми отключается. Тоору смотрит на него, на их совершенно разные руки (такую сильную и мускулистую Хаджиме и тонкую в синяках свою) и чувствует усталость. — Я устал, — говорит Оикава в конце концов. Выходит до невозможности тихо и жалко. Честность превыше всего, как говорится. Иваизуми пожимает плечами, мол, со всеми бывает, мол, тебе же не привыкать, и отпускает его руку. Тоору болезненно улыбается уголками губ и прикрывает глаза. Ему все так же сложно дышать (Иваизуми сказал, трещина в ребре, да вот только причина не только в этом) и ему чертовски холодно. Он подтягивает колени к груди с каким-то упрямством и кладет на них подбородок. Грудную клетку ожидаемо ломит, а Иваизуми фыркает. Иногда Оикава хочет, чтобы его Хаджиме был чуть-чуть другим. (но он больше не его, так что нахуй претензии) Проблема проста: они расстались, когда (вроде) разлюбили друг друга, улыбнулись друг другу и сказали что ж, мы всё ещё друзья, просто так сложилось. И это самый великолепный провал в его жизни. Чушь. Оикава жмурится и чувствует озноб. Он просто идиот, идиот, идиот. — Дуракава, начни уже дышать, — в голосе Иваизуми спокойствие. Тоору подумал, что разлюбил его. А оказалось, что только сильнее влюбился. И Оикаве обидно, что один из них действительно двигается дальше, заводит отношения (без избиений, и где Тоору таких только находит) и просто живет. Он поднимает голову и смотрит на Иваизуми. Тот чуть кивает ему и интересуется: — Ты у меня остаешься? Или все-таки домой пойдешь? Вот так чувствуют себя люди, придавленные айсбергом по собственной воле. Оикава думает, что ему совершенно не обидно, потому что они друзья, у которых не сложились отношения и это нормально. Они лучшие друзья с самого детства и это поистине удивительно. В конце концов, если что, Тоору всегда может прийти сюда, потому что его здесь примут. Это почти успокаивает. Ему обидно, хоть он и понимает, что это лишнее. — К себе. Оикава поднимается и задерживает дыхание, потому что то, как его голову обжигает болью и навязчивая мысль шагнуть с окна многоэтажки такая яркая, что он стоит несколько мгновений и глупо моргает. В его квартире вроде бы его парень. Который вроде бы его чуть не убил. И Оикава вроде бы хочет просто быть счастливым. Иваизуми спокойно молчит и смотрит на него, пока Тоору не кивает ему. Медленно и с тяжелым вздохом. Хаджиме отворачивается. Мир вокруг мутный, неровный и того и гляди съедет куда-то вниз. Оикаве это не нравится, но вариантов не особо много. — О, Тоору-кун, уже уходишь? — интересуется мама Хаджиме с улыбкой. Она такая добрая, что глаза Оикавы чуть слезятся. Его собственная мать куда-то уехала, когда ему было семнадцать, его отец погиб в аварии, а волейбольный университет оказался для него пропуском в Ад. — Ага, — просто говорит он. Иваизуми спускается за ним, не собираясь провожать его дальше, чем до двери, и закатывает глаза на «сходишь завтра с младшим братом на его первый матч по волейболу в старшей школе». Пусть хоть что-то, думает Оикава, остается прежним. Он спотыкается о собственную ногу и теряет опору. И в пространстве, и в жизни, хотя если логически размышлять, последнее он потерял еще раньше. — Когда-нибудь я к тебе перееду и наведу порядок, — Оикава неловко смеется, приваливаясь плечом к стене. — Ну-ну, — хмыкает Иваизуми и улыбается, — твои угрозы никогда не воплощаются в реальность. — Неправда, — Оикава закатывает глаза и трет переносицу. Голова болит все сильнее. — Правда. — Неа. По его виску неожиданно течет тонкая струйка крови, и Иваизуми закрывает рот. Он смотрит до въедливости внимательно, но тут ничего нового, они знают друг друга с самого рождения. Пока Оикава не захочет что-либо рассказать, Хаджиме не станет ничего говорить или задавать вопросов. Это у них такое негласное правило, после расставания. Тоору неловко смеется и дрожащими пальцами вытирает кровь. А рассказывать и нечего. Он влюбился и облажался так, что всех богов мира не хватит, чтобы это исправить. — Когда заглянешь к нам в следующий раз, Тоору-кун? — Иваизуми-сан вытирает руки и ласково смотрит на него. Она пытается заботиться о нем, и эта мысль вызывает странную тошноту. Я люблю вашу семью, хочет он сказать, когда кусает губы и восстанавливает равновесие. И ебаный господь бог, как же я люблю вашего сына. Он словно выкрученная лампочка, такая же тусклая и почти разбитая. — Не знаю, — в итоге говорит Оикава и завязывает кеды. Часы показывают практически полночь. На улице снег и, кажется, передавали настоящий снегопад. Тоору смутно помнит это, так как перед резким столкновением со стеной слушал новости и готовил обед. История его жизни. Не больше, не меньше. Он смотрит на Иваизуми, распрямляясь, и говорит: — Увидимся, Ива-чан. Тот пожимает плечами и со смешком отвечает: — Как знаешь. И это почти насмешка, бьющая больнее, чем колотая рана от ножа, потому что Оикава вообще ничего не знает. Может, стоит перестать бегать к Иваизуми, как только все идет под откос. Может, ему стоит перестать рыдать по ночам, когда что-то накатывает удушливой волной и наступает на горло. Может, надо уехать куда-нибудь в Лапландию, поселиться там отшельником и выбросить на помойку свою старую жизнь. Да, думает Оикава, отворачиваясь и направляясь к двери, завтра же куплю билет куда-нибудь далеко-далеко и обязательно в один конец. Иваизуми делает один шаг вперед, перехватывает его за руку и каким-то мягким движением переплетает их пальцы. Горячая кожа Хаджиме почти обжигает. Он смотрит на него почти бесцельно, да только его пальцы, черт, его пальцы сильнее стискивают его ладонь, и Оикава хочет, чтобы этот момент длился вечность. — Тоору, — говорит он спокойно, и того прошибает дрожь. Он разворачивается к нему лицом и просто смотрит, смотрит, смотрит, пока не начинают болеть глаза. — Может, тебе стоит просто остаться здесь со мной сегодня? (Оикава хрипло смеется и делает шаг, прислоняясь лбом к его плечу) (может, это будет что-то новое и в этот раз все получится)