Цвет

Это жжётся в нём, тлеет незаметным маленьким огоньком, который ни потушить, ни разжечь сильнее не получается. Наверное, было бы здорово, сумей Гокудера взорвать себя изнутри, вместе со всеми этими никому не нужными сантиментами, страхом и всепоглощающей ненавистью, что иногда бывает полезна, но чаще — мешает, прямо как он сам. И было бы совсем хорошо, останься он после такого в живых. Без всех этих царапин, синяков и сбитых костяшек пальцев, только абсолютно полый внутри. Даже взгляд, обливающий серной кислотой каждого второго, если не первого, тогда наконец-то стал бы пустым, спокойным, может быть, понимающим. А чёртов огонёк не гаснет, не разгорается сильнее, и повлиять на него никак нельзя, будто существует он отдельно от Гокудеры, но вместе с тем и внутри него. И пламя у огонька — синее. Гокудера матерится и ударяет кулаком по стене. А потом ещё раз, и ещё, пока рука не устаёт, пока его не отпускает от всего этого окончательно, чтобы через секунду снова заполнить освободившееся пространство чем-то вместо гнева — да хоть паникой, например. Выходит довольно быстро. Гудки такие короткие, будто на том конце провода уже с самого начала разочаровались в любых словах и бросили трубку заранее. Гокудера говорит, это срочно, но имеет в виду, что сейчас взорвётся вместе со всем спрятанным под одежду динамитом и станет не оболочкой без эмоций, а разорванными на части, размётанными по коридору кусками внутренностей, кровью на потолке, которую хрен потом отмоешь — а тот вон какой белый. Он имеет в виду, что всё катится куда-то под откос без остановки, и даже дрожь в голосе унять не получается, ведь Гокудера и сам дрожит вместе с миром вокруг него, с полоской голубого неба в окне, с пальцами, сцепленными на телефоне. Трясется, как маленький мышонок в приюте для вечно голодных бездомных кошек, одна из которых всё равно однажды лениво сомкнёт свои челюсти на тонкой шее, и одного слабенького укуса будет достаточно, чтобы хрупкие кости хрустнули под этим напором. Десятый вроде бы отвечает что-то, но Гокудера уже не слышит: сломался, вывернулся наизнанку, расползся кровавыми ошмётками по помещениям, да что угодно, оправдываться он умеет. Впрочем, Тсуна, он другой — смелее, лучшее, решительнее, ни чета своей дурацкой недо-правой руке. Тсуна выбивает дверь в реанимационную с ноги, а Гокудера будто чувствует, как этот удар приходится ему по рёбрам. Лицо Ямамото, скрытое полупрозрачной кислородной маской, в крови; всё вокруг него, включая перчатки и халаты врачей, тоже. Десятый падает на пол, а пока поднимается, сильно вцепившись Гокудере в руку, тихо шипит сквозь зубы: звук выходит смешным и до жути похожим на нечто подобное в исполнении Ури. Пока Сасагава говорит, Гокудера почти улавливает отблески пламени солнца на его лице, почти слышит его твёрдый голос, сообщающий о пострадавшем, но видит — даже, пожалуй, излишне чётко — залитый кровью пол и «делитто» на грязной, посеревшей от времени кафельной плитке. Гокудера умеет пропускать сквозь пальцы практически любой вид энергии, может разделять их, соединять и смешивать, но в итоге остаётся лишь разрушающий бешеный шторм, незримой кистью красящий в кровавый всё вокруг, да еле мерцающий синим холод где-то в глубине души. И создал его не Гокудера, а потому — погасить не сможет. *** Ямамото валяется без сознания час, ещё один: бесконечную череду мгновений, выдохов, вдохов и ударов по стене, глухим стуком разносящихся по пустой квартире. Разумеется, когда приходит время, он даже не думает очнуться. Смотреть на его лицо внезапно оказывается почти физически больно. Потому что какого чёрта, думает Гокудера, какого чёрта Хром настолько хорошо знает этого придурка, настолько умело копирует эти движения, походку, голос… Да и просто — какого чёрта? Лежит там в кроватке, прохлаждается, пока остальные места себе не находят и делают всю работу сами. Когда Энма рассеивает иллюзию чуть ли не щелчком пальцев, Гокудера ему действительно благодарен. Их швыряет о стены, будто по комнате носится торнадо; они бьются о потолок, словно мотыльки о лампу и обжигаются, обжигаются, обжигаются. В голове у Гокудеры все мешается не хуже, чем на поле боя: там злость, страх и безграничная беспомощность, затягивающая петлю на шее так же легко и умело, как Киоко вяжет бантик на школьной форме. Помочь бы Тсуне — да никак, остановить этот ужас — не получится, и вообще ничего ни у кого не получится. Это душит. Это пугает. Это приводит в ярость. А она — бессмысленная, всепоглощающая, беспощадная и… что там ещё? Ах да, она мешает. И на этот раз в правиле не предусмотрено исключений (как бы он вообще не стал последним). Козато красит кольца Шимон в красный, а кольца Вонголы — обращает в пыль, но иначе — в камень: тяжёлый, холодный, мёртвый. Остаётся толика надежды: последний шанс — капля света в море отчаянья. Никто не верит, что у них получится. У них получается. Ремень теперь непривычно тяжёлый, тянет к земле форменной пряжкой, в которой мечется и рычит Ури, будто знает: добром затеянное не кончится. А оно и не кончится, но им наплевать. Когда берег в последний раз скрывается за высокой волной, Гокудера вспоминает, что сигареты оставил дома. *** Сидеть с Десятым у костра здорово. Лес окружает их плотным кольцом, тьма сгущается за стволами деревьев, зарываясь в листву, шуршит фантомными отголосками шагов. А в ней поломанные ребята так и мерещатся, закрывают глаза, позволяя листьям скользить по их окровавленным лицам, капают кровью на землю, но идут вперёд: ближе и ближе к полоске света. Сидеть с Десятым у костра здорово хотя бы потому, что рядом с ним Гокудера их не боится. От огня идёт приятное тепло: Гокудера придвигается ближе, тянет к нему руки, почти окуная в пламя, и смотрит завороженно сквозь пляшущие языки. Они отражаются мягким оранжевым светом в глазах Тсуны, да и сам огонь — красивый, оранжевый, обжигающий, но не выжигающий всё к чертям — единое и чистое небо. Гокудера хочет уметь так же. Он хочет быть подле Десятого настолько же сильно, насколько хочет быть как он: идти без страха и сомнений напролом в любой безнадёжной ситуации, отбросив панику, волнения и глупые мысли прочь. Настолько далеко, чтобы они вернулись назад лишь после боя, когда всё либо так хорошо, что остаётся лишь заливисто рассмеяться над ними вслух, либо настолько плохо, что времени на них нет и вовсе. Но Гокудера так не умеет, а потому ему остаётся лишь выпивать спокойную уверенность из взгляда Савады, пропитывать своё трусливое тело преданностью и верой насквозь так, чтобы места ни на что другое попросту не осталось. Но в глаза Десятому смотреть даже больнее, чем получить сотню отравленных иголок в грудь. Протяни руку сквозь пламя — сотрёшь со щеки слезу, что будет ловить оранжевый свет и продолжать греть ладонь тёплой печалью, участием, беспокойством даже лучше, чем самый яркий костёр. Ведь Тсуна тоже боится, этим особенным страхом будущего главы — не за себя, за всех остальных: врагов, своих — для него нет разницы. Десятый лишён эгоизма на подсознательном уровне, и это пугало бы сильнее, если бы настолько не завораживало — Гокудера смотрит на это уже полтора года, но чувствует то же самое, что и в первый раз. Когда Тсуна, действительно веря в свои слова, говорит, что его не за что уважать, Гокудере хочется рассмеяться ему в лицо, снова предложить собственную жизнь на блюдечке и дать клятву верности ещё раз, попутно оставив Шитт П. ни с чем, втоптав ту в столь любимую Шимон землю. Пока они с ней ругаются и дерутся, холода внутри Гокудера не ощущает. *** Холод приходит позже. Единым импульсом разливается по телу не спокойствием, а уже приевшейся паникой; накрывает страхом, словно мягким снежным одеялом, приглушая звуки. Гокудера закрывает глаза и вспоминает, как они целую вечность назад играли перед школой в снежки. Свежевыпавший снег жёг ладони и попадал за шиворот, стекая холодными каплями по пояснице, но это было здорово, так здорово, что хотелось, раскинув руки, упасть спиной в сугроб и заливисто смеяться в чистое голубое небо. Тогда не было ничего — ни слёз, ни проблем, ни грёбаных Мельфиоре с Шимон, что отравляют их существование совершенно разными способами, но от того не менее эффективно. Он жмурится и сжимает кулаки так сильно, что ногти почти до крови вонзаются в кожу. Гокудера задыхается от мысли, что это может больше не повториться. Это не так, как бояться смерти, это — нечто иное: оно ползёт по венам и капиллярам резво, неотвратимо, просачивается сквозь любые внутренние щиты и заслоны, вспыхивает в пальцах не находящей выход энергией. Смотреть вперёд на поникшую спину Десятого — больно, смотреть ему в глаза — ещё хуже; Гокудера пытается делать вид, что всё в порядке, ведёт бессмысленный диалог с самим собой, пока его рвёт на клочки изнутри и собирает заново единая для всех них надежда, снова и снова, пока это не превращается в пытку. Адельхейд проигрывает Хибари ещё до того, как те начинают драться. Это у Шимон семейное — верить в святую месть и какие-то призрачные идеалы, хвалиться победой даже до начала боя. И пусть семейное это у Шимон, мстящая тень за каждым из них всё-таки принадлежит Вонголе. При взгляде в пустые глаза Хром Гокудеру с размаху швыряет о землю, а потом в ледяную бездну отчаянья, из которой тот выныривает уже таким, каким хотел стать всегда — пустым, а главное — спокойным. При взгляде в живые злые глаза Ямамото его ошпаривает крутым кипятком и бросает в извергающееся жерло вулкана, из которого не выбраться никак, а только сгореть там заживо, перестав существовать вовсе. *** В конце концов, остаться в живых ещё на один день — так классно. Костёр шумит — трещит и дышит, по телу сладкой истомой расходится идущее от него тепло. Дышит и Гокудера — хватает ртом стремительно теплеющий ночной воздух, втягивает носом знакомые лесные запахи. Неловкий смех Ямамото отдаётся где-то в районе рёбер сильной ноющей болью, и она во сто крат сильнее той, что Гокудера чувствовал, смотря на его растворяющуюся в воздухе иллюзию. Когда вдохновляющие разговоры стихают, и все просто молча глядят на огонь, Гокудера наконец осмеливается слегка скосить взгляд в сторону. Ямамото сидит от него на расстоянии вытянутой руки, бездумно чертя справа от себя на песке пальцем какие-то линии. Гокудера из любопытства поворачивает голову и даже немного вытягивает шею, пытаясь их разглядеть, но тот вдруг сгребает песок в горсть прямо в центре рисунка и встречает его взгляд своим. А потом протягивает полупустую пачку сигарет и глупо улыбается. Время застывает вокруг них; всё вокруг замирает, будто покрытое абсолютно прозрачной коркой льда, только огонь продолжает гореть и отбрасывать неровные тени на лица. Они сидят у костра и смотрят друг на друга, практически не моргая, и пламя, отражающееся в глазах Ямамото, светится красным.