Recover

потому что Охико-кун просто репостит мне артики из ужасного паблика (слышишь, я тебя ненавижу), реально разрушающего детство, и говорит: "хочу фичок", и я сажусь и пишу, и вот как это делается а вообще у меня летняя печалька по лету, и разноцветной жвачке, и девяностым, в которых я почти и не жила, так что вот тут все и побольше, зато нет обоснуя, но мне норм и если вам кажется, что начало какое-то хреновое, то вам не кажется, я переписывала его три раза, и оно все еще стремное прямо как я, так что видимо все в порядке а еще я думаю, что закончу уже наконец свой бедный хартвин и напишу новый стаки, и буду от скуки писать текстики по артам, так что готовьте ваши картиночки правда закончу я все это примерно никогда, потому как по стаки у меня уже есть целое желание что-то написать и больше ничерта короче говоря, Охико-кун, оно вот как-то вот я пытался CHURCHES - Recover Шэнг переводится в новую школу под конец учебного года. Не самое лучшее время, чтобы менять учебное заведение - год последний, и впереди поступление в академию, - но отец получает назначение в посольстве в Америке, и сменить приходится не только школу, но и страну. За окном последние дни апреля шумят весело щебечущими птицами и радостно смеющимися детьми. Зеленеют деревья, летают первые бабочки, звенит звонок на урок, Шэнг не может найти свой класс. Он еще раз сверяется с выданным в администрации планом, и тот отзывается сетью перепутанных линий и странных, косых углов. Боже, прокляни Америку с ее фастфудом в голове и непонятными картами, думает Шэнг, дергая дверь нужного кабинета, которая почему-то оказывается заперта. Он заставляет себя отпустить дверную ручку, опасно прогибающуюся под пальцами, и чувствует, как в животе холодным комком зарождается паника: школа, посоветованная отцу самим посольством - старая, консервативная в своих воззрениях и правилах, поэтому в ней железно еще держатся два устоя, отринутые Америкой с той же радостью, с какой она приняла сексуальную революцию - дисциплина, предписывающая всем ученикам находиться на своих местах ко времени начала урока, и однополость учеников, в данном случае - мальчиков. Шэнг оборачивается к пустому коридору, думая, как он будет объяснять свое опоздание в первый уже учебный день, когда замечает у шкафчиков стоящую к нему спиной девушку, задумчиво перебирающую кодовый замок. И замирает, почему-то куда более заинтересованный фактом наличия девушки в чисто юношеской школе, нежели возможностью попросить о помощи. Девушка тем временем поворачивается к нему лицом и оказывается юношей, тонкокостным, почти что тощим, бледным и по-девичьи хрупким, с длинными волосами, собранными сзади в некое подобие пучка, с россыпью родинок на шее и разноцветных фенечек на запястье, в протертых джинсах и ярко-сиреневой футболке с символикой Сейлор Мун - совсем не по форме. Китаец, как и Шэнг. Он смотрит на Шэнга пару секунд, заинтересованно поднимая левую бровь, а потом улыбается, ярко и жизнерадостно. - Новенький? - У меня на лбу написано? - Да. А еще ты ломишься в подсобку. Что у тебя сейчас? - Алгебра, - отвечает Шэнг, на всякий случай сверяясь с расписанием, и чуть не роняет его из рук, когда незнакомец хватает его за рукав и радостно тащит за собой. - О, так нам по пути! Шэнг все пытается вежливо узнать у него его имя, пока они несутся по залитым весенним солнцем коридорам, но получается - только у учительницы, когда она отчитывает их обоих за опоздание. О нем-то и заводит разговор, не выдержав, Шэнг неделю спустя, когда они обедают на школьной крыше, куда нельзя, но "можно, если очень хочется". Его новый знакомый, незаметно и очень упорно переходящий отметку лучшего друга, не потому что настырный, а потому что действительно замечательный, раскачивает ногами в воздухе, сидя на самом краю, спорит с голубями и бесконечно, заразительно улыбается. Он вообще на поверку оказывается довольно странным - нарушает все школьные правила, не приемля ни единого запрета, будь то форма, звонок или простейшее "не сидеть на газоне", и в то же время тянет на себе успеваемость всего потока, из-за чего директор школы одновременно и злится на него, и не может ничего поделать. Начинается май, и Шэнга окутывает запах близкого лета, и нагретой травы, и жвачки со вкусом кока-колы, которой, кажется, пропитались и волосы чужие, и одежда. - И все же... Мулан? Почему именно это имя? - Что-то не так? - Мулан, пригревшийся на солнце, словно огромный сонный кот, лениво приоткрывает глаза, и в глубине их смешинки мешаются с бликами солнца. - Ну оно просто... - Просто - что? - Такое... - Какое? - в голосе Мулана уже почти неприкрытый смех, тем звонче и ярче, чем краснее мигом растерявшийся Шэнг. - Женское. Это женское имя, - наконец находит в себе силы выдавить он, словно самую постыдную тайну. - И что? У тебя с этим какие-то проблемы? - Нет, никаких. Я просто... - Вот именно, что не просто. Расслабься, Шэнг, - Мулан откидывается назад, безжалостно путая собственные длинные волосы, разглядывает мерно плывущие по небу огромные белые облака, кладет оплетенную венами ладонь на лоб. Прикрывает глаза, расслабленно выдыхая, и Шэнг почему-то не может отвести взгляд от его ресниц - темных и густых, длинных, совсем как у девочки. И глаза у него тоже странные - все вокруг отражают, даже те самые проплывающие мимо облака, а как заглянешь внутрь - как будто в омут смотришь. - Так получилось. Моя бабушка, как только стало известно о беременности матери, обратилась к духам рода - да, у нас это все еще почитается, не смотри на меня так, - сказала, что родится девочка, и строго-настрого наказала дать новорожденному ребенку именно это имя. Вроде как судьбой мне дано его носить. Отец пообещал, что так его ребенка и будут звать, и ничего не изменит этого. Не знаю, то ли духи решили пошутить на старости лет, им же скучно, наверное, тысячи лет сидеть в своих тотемах, то ли погода в тот день для прогнозов была неподходящая, но что родилось, то родилось. - Мулан усмехается. - А папа - человек слова. - Ну... тебе идет. - Звучит двусмысленно, но я сочту это за комплимент, - улыбается Мулан, а потом смеется заливисто и звонко, видя как тут же вспыхивает и пытается оправдаться Шэнг. Мулан кажется совсем американцем после стольких лет, прожитых в США, - его отец также когда-то был переведен в посольство в Нью-Йорке, позже уволился, но возвращаться на родину, осев и обжившись, не стал, - со всеми его чисто американскими словечками, и привычками, и любовью к ужастикам, и карманами, набитыми жвачкой и обертками от гамбургеров; но на удивление, у них оказывается полно общих интересов: Мулан начитан, разбирается в древней литературе, живописи, стратегии и тактике, и они буквально срывают голоса, говоря обо всем на свете. Они знакомы всего ничего, но Шэнгу кажется, что уже небольшая жизнь прошла с маем, наполненная солнцем, и теплом, и звонким смехом Мулана, и уютным весом его тонкой руки на плечах, и ему хочется, чтобы это странное, прянное лето началось и никогда не заканчивалось. Вот и сейчас они сидят в Центральном парке прямо на земле, тени совсем зазеленившихся крон ложатся на Мулана мозаикой и дробятся темным янтарем трепещущих листьев, словно витраж, нарисованный на нем, как на податливом белом полотне, Мулан опирается на колени ладонями, сидя в позе лотоса, и пальцы его путаются в траве. Он поводит плечами, и сдувает челку с глаз, и лениво дующий ветер приоткрывает глубокие провалы ключиц за воротом очередной его кислотно-яркой футболки, Шэнг ловит каждую из этих мельчайших деталей, запоминает, сам не зная, зачем, и совсем не думает об этом, и счастье переливается внутри него этим легким ветром, и отдаленным шумом машин, и искрящейся газировкой. День клонится к закату - они не замечают; они обсуждают особенности дореволюционной письменности, и опиумные войны, и тяготы управления Маньчжоу-Го. - А сам-то ты что думаешь? - спрашивает его Мулан, и Шэнг мигает от неожиданности, почти как разбуженная первыми лучами сонная сова. - В смысле? Я же говорю - отец считает, что Мао следовало- - Это я уже понял. Твой отец считает, что из Мао никудышный политик, что нам следовало возглавить Коминтерн и что если бы мы с самого начала избрали предлагаемую им сейчас тактику боя в опиумных войнах, то Англия даже не участвовала бы в Первой Мировой. Но ты, ты сам как думаешь? Шэнг смотрит на него непонимающе пару секунд, а потом закусывает губу и опускает взгляд. - Ну, я думаю, не все так просто. Такое ощущение, что Мао вполне целенаправленно подставлялся в той войне, чтобы Союз сделал за него всю грязную работу. - А вот это уже интересно. Мулан улыбается, ярко, широко и так заразительно, что у Шэнга самого подрагивает уголки губ, а он смотрит на него и никак не может отделаться от ощущения, что упустил что-то важное. В следующий раз они встречаются на роллердроме. Мулан словно сияет весь, как только видит его, вспыхивает, будто поднесенная слишком близко к пламени спичка, и Шэнгу кажется, что отблески от этой улыбки, все еще слишком, почти запретно заразительной, гуляют солнечными зайчиками по всем скатам и горкам - будто солнце поймали в кусочки зеркал, привязав к шуму ветра, и выпустили потом на волю, изрезанное на лоскуты. Он, наверное, мог бы поймать каждый из них и сшить в одеяло. Мулан улыбается, Мулан смеется, Мулан весь окутан запахом кока-колы и жвачки - на сей раз апельсиновой, и кислотная ветровка, переливающаяся всеми оттенками заката в узле на его поясе, развевается у него за спиной, когда он отрывается от ската и касается в прыжке скейтборда кончиками пальцев, возможно, самую малость красуясь. По-летнему душный зной накрывает Шэнга запахом апельсинов, и газировки, и множества деревянных бусин, опутывающих запястья Мулана в бесконечном переплетении фенечек, и если, когда Мулан наконец подходит к нему, и смеется, и дружески бьет ладонью в плечо, россыпь родинок на его ключицах и рябит у Шэнга перед глазами, и сердце на секунду сбивается с ритма, - он не придает этому значения. Однажды, в самом конце обучения, Мулан приходит в школу со следами краски на скуле и дальше, в том нежном месте, где ухо, выступающая челюстная косточка и шея соединяются в одну точку. Шэнг протягивает ладонь и мажет пальцами по разноцветному росчерку, проводит с нажимом по беззащитной шее, и только когда чувствует, как дергается чужой кадык под большим пальцем, запоздало осознает, как это выглядит со стороны, и что он, кажется, переусердствовал. Мулан смотрит на него молча, с немым вопросом в глазах, слишком явным, чтобы его игнорировать, и Шэнг выдавливает из себя после небольшой заминки, с трудом прочистив в миг пересохшее горло: - Что это? - показывает Мулан краску на своих пальцах, смотрит на нее, все еще немного заторможенно, пару секунд, а потом торопливо растирает между большим и указательным. - М? - Мулан чуть краснеет и трет широким, каким-то раздосадованным жестом шею ладонью. - Не смыл до конца что ли вчера? Это просто краска. Я на пикет ходил в поддержку феминизма. - Пикет в поддержку феминизма? - механически переспрашивает Шэнг, наблюдая, как медленно сходит румянец с бледного лица, будто кровь растворяется в талой воде. Видит бог, он никогда не признается, но их разница в росте, из-за которой Мулан едва ли достает ему макушкой до подбородка, порой ему нравится как-то даже до неприличия сильно. - Ну, пикет, шествие. Хотя там вообще всего понемногу было. И феминизм, и политика, и даже колонна ЛГБТ где-то была, - на последних словах Мулан неожиданно улыбается. - ЛГБТ? - О, прекрати, нечего так возмущаться, это всего лишь... - Нет, я не возмущаюсь, я просто не понял. ЛГБТ - это что? - Ты не знаешь? - Мулан смотрит на него так удивленно, что становится почти стыдно. Но Шэнг действительно не знает. Генерал, его отец, ни разу не коснулся этой темы в его воспитании - видимо, не позволял и мысли, что она может пригодиться. И если о феминизме им еще рассказывали в школе на уроках истории, освещая движение суфражисток, то откуда он мог подчерпнуть все остальное - в Китае, остающимся коммунистическим, даже когда главный оплот коммунизма развалился на части несколько лет назад? Мулан смотрит на него изучающе пару мгновений, а потом медленно произносит: - ЛГБТ. Лесби, геи, би, трансы. Отстаивают право любого человека открыто выражать свою сексуальную ориентацию или гендерную принадлежность, не будучи при этом ущемленным в правах, - потом вновь неловко трет шею и бросает беглый взгляд на настенные часы. - Пойдем, нам пора, если не хотим вновь опоздать, - и тянет Шэнга в самый центр галдящей толпы учеников, прежде чем он успевает задать хоть один вопрос. Солнце уже почти заходит за горизонт, когда Шэнг подходит к крыльцу. Дом Мулана находится на одной из тех длинных, спускающихся под уклон улиц, которыми полнится Лос-Анджелес с его холмами и которые иногда еще можно встретить на окраинах беспрестанно разрастающегося Нью-Йорка, и закатное солнце заливает его снизу вверх рябящим темно-оранжевым светом, отражающимся в окнах припаркованных у подъездных дорожек автомобилей и превращающим поворачивающие вдалеке автобусы в тающие в сумраке призраки. Шэнг жалеет, что оставил фотоаппарат дома; ему хочется запечатлеть каждый миг этой почти сонной уже, совсем не по-ньюйоркски дремотной улицы, - и когда он успел научиться различать эту тонкую грань между вечно неспящим Яблоком и тянущимися к его свету, и шуму, и хаосу запыленными городами американской глубинки, в которых он и не был никогда? - оставить навсегда ее тихий вдох в летней полуночи и самому остаться в нем - пусть даже на фотокарточке; но потом Мулан открывает ему, и все сожаления пропадают, как те мерещащиеся в полутьме автобусы, потому что Мулан тихий, и встрепанный, и такой домашний, в однотонной растянутой футболке, в кои-то веки без всех его кричащих рисунков и символов, впрочем, все такой же головокружительно яркой, мандариново-оранжевой. Лето обнимает Шэнга за плечи и заходит за ним в дом. Мулан смеется, и улыбается, и носится по дому, и его так много и, кажется, все еще недостаточно, он усаживает Шэнга на диван в гостиной, а сам вихрем вбегает на кухню, и кидает ему оттуда попкорн, который, конечно же, попадает Шэнгу по голове, и газировку, и невообразимое количество самых разных тянучек и мармеладок, стадом ленивых леммингов ложащихся на журнальный столик. Мулан спрашивает: "Может быть, "Челюсти"?". Мулан предлагает: "Муху?". Мулан восхищенно восклицает: "О, точно, Кошмар на улице Вязов!" - и уносится на второй этаж за кассетой. Шэнг только смотрит ему вслед. Ему, в общем-то, все равно, что смотреть, его больше забавляет то почти фанатичное пристрастие, которое сам Мулан питает ко всяким ужастикам, со всей его жизнерадостностью, и яркостью, и пацифичностью. Да и фильм на поверку оказывается не таким уж страшным, или все дело в веселой болтовне Мулана, которая делает его скорее смешным, нежели пугающим. - Му, - тихо зовет Шэнг к концу фильма, ощущая уютную тяжесть привалившегося к его боку Мулана, и не получает ответа. - Муууу, - вновь зовет он и наконец поворачивается. Мулан спит. Его голова откинута на спинку дивана, длинные волосы из расслабленного пучка разметались вокруг, и отсветы от экрана гуляют по обнажившейся шее, выделяя кадык и ключичную впадину. С его тонкой, почти хрупкой внешностью он во сне, думалось, должен был совсем девушкой казаться, но вместо этого неровное холодное свечение телевизора заостряет каждую его черту, делает весь его облик резким и порывистом, словно росчерк меча в заснеженных горах. У Шэнга щемит сердце, и он для проформы списывает все это на слишком большое количество газировки в последние два месяца. Он думает, что, наверное, должен выключить телевизор и тихонько уйти. Вместо этого он укрывает мирно сопящего Мулана собственной курткой, поджимает ноги, устраивая их на узком диване вплотную к острым коленкам, и вскоре засыпает сам, неудобно согнувшийся, и умиротворенный, и прислонившийся лбом к чужому лбу. Случай приводит их к Шэнгу в дом, все еще немного чужой и необжитый, когда воздух плывет миражами и от тридцатиградусной жары плавятся асфальт, и мороженое в вафельных рожках, и сознание. Шэнг рыщет в поисках обещанной Мулану книги, пока тот осматривается вокруг. Комната Шэнга по-спартански прибрана, почти аскетична, и в каждой идеально лежащей вещи чувствуется воспитание военного. Взгляд Мулана останавливается на развешенных по периметру стен, почти под самым потолком, фотографиях в лаконичной серой рамке. - Это... твои? - Угу. - Ты не говорил, что фотографируешь. Шэнг оборачивается к нему и смущенно улыбается, запуская ладонь в волосы: - Ну, видимо, ты не спрашивал. Мулан смотрит на него в ответ с недоуменным выражением на лице, расставив руки и приподняв плечи в вопросительном жесте, всем своим видом выражая - "серьезно?". Потом вновь переводит взгляд на фотографии. - Очень красиво. Ты не думал заняться этим профессионально? - Ну, не то чтобы... - Не нравится? - Нет. Наоборот, даже очень. Это... успокаивает. Просто отец считает, что это все блажь, развлечение для подростков. Мужчина должен защищать Родину, чтобы детишкам потом было, что фотографировать. - Ах, ну если отец считает, - фыркает Мулан, отворачиваясь к книжной полке; Шэнг поворачивается, натыкаясь взглядом на его спину, и чувствует себя в дураках, как будто опять упустил что-то важное. - Тут одна только природа. Не любишь фотографировать людей? - тем не менее, вновь подает голос Мулан. - Да просто как-то не пришлось. Хотя, - Шэнг смотрит на него пару секунд, прежде чем продолжить фразу, - если ты не против, я бы мог пофотографировать тебя? - в конце против воли получается скорее вопрос, нежели предложение. Мулан смотрит на него сияющими от сдерживаемого смеха глазами, по-птичьи наклонив голову к левому плечу. - Ты так смотришь на меня, словно ждешь, что я откажусь, - он озорно улыбается. - А я возьму и соглашусь. Шэнг улыбается в ответ. Америка девяностых диктует всему миру моду на андрогинных моделей, похожих не на женщин и не на мужчин, а скорее на неких высоких и бледных пришельцев с других планет, свалившихся с неба, как Дэвид Боуи двадцать лет назад, и Шэнг, поддаваясь ей, хочет запечатлеть Мулана в образе средневекового воина, потерянного где-нибудь в горах и отбивающего натиск темных полчищ гуннов. И не просто воина, а воина-женщины, сбежавшего из родной деревни защищать страну в мужском платье. Мулану должно это пойти - с его тонкими руками, и выступающими ключицами, и густыми ресницами, и несгибаемой, холодной сталью в смеющихся глазах. Вместо этого он ограничивается серией зеленящихся травой Центрального парка снимков, где Мулан улыбается на каждом снимке, и весело болтает с продавцом хот-догов, и помогает девочке достать запутавшийся на дереве воздушный змей, и искристо, ярко смеется, так что отзвук этого смеха вибрирует на кончиках пальцев, стоит провести ими по фотографии. Одну из них, ту, где Мулан смотрит прямо в камеру, неожиданно, на одну неуловимую секунду отстранённо-серьезный и хрупко-бесстрашный, он никому не показывает и закладывает между страниц Кавабаты. Шэнга окутывает запах лета. Шэнга окутывает запах клубничной жвачки, и кока-колы, и нагретой солнцем дороги. Жвачка вообще, кажется, окружает его всего - не только клубничная, но и банановая, апельсиновая, ментоловая, перемешивающая тихим звоном с ароматом ванильного мороженого и тающего на жаре шоколада. Шэнг купается в этом плотном, сладком воздухе, раздвигает его руками, словно сахарную вату, и перед глазами у него мелькают россыпь родинок, похожая на средневековую звездную карту, и тонкие, оплетенные венами руки с выступающими запястными косточками, и быстрое прокручивание радужных колес скейтборда на лету, и Сейлор Мун, прикладывающая указательный палец к губам и почему-то озорно улыбающаяся темными, все отражающими глазами, а потом запах молочных ирисок, появившийся непонятно откуда, становится совсем невыносимо сладким, и он кладет руку на беззащитную бледную шею, чувствуя, как дергается кадык под ладонью, в самом ее центре, смотрит неотрывно, как идеально ложатся пальцы на беззащитную кожу и как доверчиво и послушно откидывается подбородок назад, открываясь, придвигается под тихо-просящее "Шэнг" - и просыпается. - Шэнг, - вновь тянет, улыбаясь, Мулан, пока Шэнг моргает и сонно озирается, разморенный жарой и уснувший прямо у себя за рабочим столом. - А ночью ты что делал? - спрашивает, но ответа не ждет, шуршит оберткой, миг - и очередная ириска пропадает между тонких бледных губ. Мулан хлопает его по плечу. - Пойдем, интересное предложение есть. - Куда? - отзывается Шэнг, вставая и потягиваясь после во весь рост. - На демонстрацию. - ЛГБТ? - прерывисто и резко из-за начатого было зевка вырывается у Шэнга прежде, чем он успевает подумать, и он замирает, как стоял - вытянутый в струну, с ладонью правой руки, зацепившейся за локоть левой, и приоткрытым ртом. Но Мулан, видимо, истолковывает его вопрос и нелепую, в общем-то, позу по-своему, потому что он закатывает глаза и хмурится, отводя взгляда. - Господи, Шэнг, нет. Да-да, ты большой гетеросексуальный парень, ничего не знающий о ЛГБТ, все уже поняли. Нет, на этот раз зеленые. Будем спасать китов. Правда в том, что в этот раз Шэнг как раз таки кое-что знает. Он еще после первого их разговора зашел к школьному психологу, тем более, что та и так ждала его с распростертыми объятиями, чтобы спасать от связанной с переездом депрессии и одиночества, и взял, под ее удивленный взглядом, несколько брошюрок, посвященных принятию собственной ориентации и общему просвещению на эту тему, а потом даже сходил в интернет-кафе неподалеку от дома и задал несколько вопросов мировой сети. Сеть не помогла, а вот брошюрки - немного. Все они, по сути, были посвящены проблеме принятия собственного сменившегося статуса и травле со стороны сверстников, чего в случае Шэнга не было и в помине. Генерал вообще ни разу в жизни не затронул тему существования таких людей, и Шэнг, потратив два долгих вечера на самокопания, так и не ощутил в себе никакого отрицания. В конце концов он решил ничего с этим не делать: если и есть в его отношении к Мулану что-то головокружительное, и немного пьяное, и заставляющее сердце сбиваться с ритма, стоит Мулану улыбнуться или рассмеяться этим своим звонким, заразительным смехом, то он просто позволит этому идти своим чередом. Он молод, и опьянен летом, и у него вся жизнь впереди, и он вполне может с этим справиться. Поглощенный своими раздумьями, Шэнг не замечает, как Мулан отвернувшись, закусывает губу, и темная тень пробегает по его лицу. А потом он поворачивается, не дождавшись ответа, - вновь улыбчивый, и сияющий, и тонкозвонкий, как древний дух, выбравшийся от скуки погулять среди людей, - смотрит на Шэнга и ухмыляется одним уголком губ, поднимая бровь вверх: - Киты, Шэнг. Ты что-то имеешь против китов? Шэнг отрицательно мотает головой и выходит вслед за ним из комнаты, подхватывая рюкзак по пути. Они добираются до Кони-Айленда, где проходит демонстрация, и, в конце концов, это оказывается весело: множество людей, мечтающих спасти планету и особенно - выбрасывающихся на берег китов, разноцветные плакаты, улыбки и передаваемые друг другу бутылки с водой. А потом они до самого заката сидят на побережье, Мулан рассказывает истории из жизни местного активистского центра экологов, теплый песок сыплется у Шэнга сквозь пальцы, свежий морской воздух мешается со сладостью ирисок, и все хорошо. Жарким полуднем они сидят у Шэнга дома, бесцельно смотря в потолок и скорее переживая этот знойный день, чем живя в нем. Шэнг подкидывает и ловит ладонью теннисный мячик, развалившись в кресле и удобно устроив ноги на рабочем столе, Мулан, на правах гостя растянувшись на кровати, ни за что не цепляющимся взглядом скользит по комнате, пока вновь не останавливается на ряде аккуратных серых рамок. Висит уютное молчание, удобное, как любимый домашний свитер, которое совсем не хочется нарушать - возможно, просто потому что лень делать хоть что-то по такой жаре. - Ты уже решил, чем займешься? - спрашивает Мулан, намекая на близость вступительных экзаменов и поступления. - Да, ну, ты же знаешь, - Шэнг на миг прекращает подкидывать мяч, словно отмеряет им ход своих мыслей. - Отец нашел мне закрытую академию при Пентагоне, и меня готовы взять туда, несмотря на иностранное гражданство, благодаря его связям. - А фотографии? Обидно, что такой талант зазря пропадает. - Спасибо на добром слове. Да куда он пропадет? И не талант это - так, ребячество. Отец считает, что... - Твой отец вообще много чего считает, - неожиданно зло выплевывает Мулан, рывком садясь на кровати. - А ты мне скажи, чего хочешь ты сам? - Я не могу понять, в чем проблема? - В тебе проблема и в твоем отце, под которого ты прогибаешься, как будто он сам Господь Бог. Повторяешь его слова, хотя, как копнешь поглубже, оказывается, у тебя и собственное мнение есть, причем в половине случаев - совершенно противоположное. Шэнг не слышит и половины. Какая-то часть его сознания все еще задается вопросом, почему Мулан так внезапно и резко вспылил, но ее сметает волной мгновенная вспышка гнева. Он закипает и вскакивает на ноги, движимый яростной пеленой, не замечая даже, как ладони сами собой сжимаются в кулаки. И только та же самая забитая частичка сознания еще взывает к рассудку, изумленно вопя ему - ну ты-то, ты куда лезешь? Кажется, у них обоих тепловой удар. - Нет, подожди, давай не будем уходить от темы, раз уж ты ее начал. Может, не будешь прикрываться моим отцом? Признайся, что тебя просто бесят мои мечты и желания, пацифист чертов! Конечно, тебя раздражает, что я хочу пойти по военной стезе, ты был бы счастлив, если бы я скакал вместе с тобой по всяким сборищам с фотоаппаратом и фотографировал выброшенных китов и оставленных котят, не так ли? - Шэнг и сам не знает, что говорит. На самом деле, ему нравятся и киты эти выброшенные, и коты, точнее, нравится их спасать, а уж присутствие Мулана под боком, с его яркой улыбкой, и длинными темными ресницами, и магнетическим взглядом скрасило бы даже необходимость лазить с фотоаппаратом по помойкам, чтобы вывести какую-нибудь промышленную компанию на чистую воду, в переносном смысле и в прямом. Но, однажды начав, трудно остановиться. Мулан смотрит на него неожиданно холодно, вытягивается напротив в струну, словно тетива, готовая выстрелить, и когда он отвечает, в его голосе ни следа от прошлой ярости, только ледяная, звенящая сталь. - Нет, Шэнг. Правда в том, что мне нравится твой выбор и то, чем ты собираешься заниматься. Не потому что я одобряю войны. Но это действительно твое, это то, в чем ты можешь добиться успеха, и я знаю тебя, и верю в тебя, и ты один из тех людей, которые не пытаются сделать войны более гуманными, - как будто в войне вообще есть хоть что-то гуманное, - а просто не дают им случиться. Но ты прогибаешься под своего отца буквально во всем, как будто это его выбор, а не твой. У тебя сердце генерала, Шэнг, и это то, кем ты можешь стать; такие, как ты, меняли судьбу всей страны, свой смекалкой и инициативой спасали народ от врагов, но сейчас ты - всего лишь бездумно действующий солдат, безмозглая пешка, подчиняющаяся упивающемуся своей властью командиру. Вспомни, как ты реагировал, стоило мне тебя куда-нибудь позвать. Эти вечные "отец считает", а как он отреагирует, а каково его мнение. При том, что ты не боишься действовать; но ты просто боишься принять собственное решение. - Мулан переводит дух, глубоко вдыхая, и на какую-то долю секунду движение ключиц под воротом его футболки и молочно-белой кожи на выпирающем кадыке становится единственным, что видит Шэнг, оглушенный и оцепеневший. - Ты как слоненок, которого вырастили, привязав на цепи. Слон вырос, но не решается порвать цепь, потому что с детства привык, что не может этого сделать. Порви цепь, Шэнг. Сделай хоть раз что-нибудь выходящее за рамки, что-нибудь сумасбродное и до самого последнего шага - свое. Мулан смотрит на него тяжелым, сожалеющим взглядом долгую секунду, растягивающуюся в камнем тянущую к земле вечность, а потом качает головой, подхватывает свой рюкзак и уходит из комнаты, громко хлопая дверью. Шэнг медленно опускается обратно в кресло. То, как резко и яростно вспылил Мулан, загоревшись, словно спичка, ни с того ни с сего, говорит, что он уже давно носил это раздражение в себе, мутное, глухое и рокочущее, и Шэнг вспоминает все разы, когда чувствовал себя упустившим нечто важное и складывает два и два. Он запускает руки в волосы и осознает только сейчас, что же только что произошло - и что ему теперь делать? В первый день после ссоры он бесцельно бродит по дому, не зная, куда себя приложить, подсознательно ждет вестей от Мулана, хоть каких-нибудь, и знает, что не дождется. Во второй день он решает не думать об этом вообще, и все заканчивается тем, что он забрасывает теннисный мячик, решив отвлечься игрой, на чужой двор, как только видит его, а потом избивает грушу до самого вечера, пока совсем не остается сил. В третий день он скупает почти все снэки и сласти, какие только может найти в ближайшем магазинчике, уничтожает их в четвертый под марафон фильмов ужасов на каком-то Богом забытом канале и чувствует, как сердце потихоньку начинает сжимать тоска. В пятый день ему снится сон, похожий на одну из тех по-детски наивных и мило-глупых реклам, которых сейчас там много по телевизору и которых он, видимо, пересмотрел во время вчерашнего марафона. Мулан, в своих привычных кроссовках, и футболке, и кислотной ветровке, стоит, держа в одной руке полную коробку банановой жвачки, а другую изогнув на манер балетного па, предлагая то ли коробку, то ли себя. - Попробуй - и влюбись, - декламирует Мулан с широкой белозубой улыбкой, и Шэнг смотрит, как изгибаются его тонкие бледные губы, надувая банановый желтый пузырь, как скользит по ним розовый язык, обводя каждую трещинку, и спрашивает: - Это? - а потом просыпается. В седьмой день, после еще одного такого сна, на этот раз про гамбургеры, он влезает в окно спальни Мулана на втором этаже в два часа ночи, да так и застывает в нелепой позе, с одной ногой на подоконнике и второй, цепляющейся за ветку дерева, когда Мулан просыпается и включает свет. Он смотрит на недоуменно смотрящего на него в ответ Мулана, по привычке запускает руку в волосы и чуть не распластывается по полу, потеряв равновесие. Смущенно улыбается. - Я надеюсь, это достаточно сумасбродно. В смысле, я надеюсь, что это сумасбродно, а не пугающе, потому что проникновение в твою спальню в два часа ночи может выглядеть как сталкерство, хотя тебе это, наверное, и понравилось бы, учитывая твою любовь ко всяким ужастикам. - Шэнг замолкает, заметив, как ярким отблеском проступает у Мулана на лице тихий пока еще, сдерживаемый в груди переливающимся звоном смех. Выдыхает и продолжает, сбиваясь и чувствуя, как нещадно алеют щеки. - Забудь, что я сказал. А еще я надеюсь, что тебе нравится рассвет над Кони-Айлендом. И тебе стоит поторопиться со сборами, если мы хотим к нему успеть. Мулан смотрит на него, так и застывшего враскорячку на подоконнике, немигающим взглядом пару невыносимо долгих секунд, а потом откидывается обратно на подушку - и звонко смеется.