Роза и виноград

Всю юность и детство я мечтала о счастье. Не быть рок-звездой, не смотреть из космоса на циклоны (с севера на восток, с юга на запад), не вещать однобокую истину со страниц «New York Times», а просто: свой дом возле леса, где-то рядом — гора и море; в саду от ветра раскачивается гамак, и я (абсолютно счастливая) слушаю этот мир. Мы с ним один на один: закрыв глаза, я засыпаю под виноградником, и солнце просвечивает сквозь веки; пахнет можжевеловой хвоей. Хорошо. Теперь на стене выгравирован странный узор, потому что лоджия едва пропускает свет: заросла плющом и дикими розами. Эта картина меняется круглогодично: летом (сейчас) она нарисована густыми мазками тени, а зимой — почти растворяется. Просыпаясь, я часто лежу в полусне, глядя на эти блики. Лежу в спальне в моём доме у леса, где ветер порою доносит шум волн до наших ушей, где в собственном погребе — собственное вино, а в саду — ярко-жёлтый гамак. Дэниел не терпит других имён, но пока он спит — он мой собственный Дани. На макушке топорщатся волосы, носом зарыт в подушку, и кожа по-прежнему бледная — англичанин. Облако на моём южном небе. У меня-то давно уже не сходит загар. На гравюру у изголовья нашей кровати можно смотреть всё утро, на спящего Дани — весь день, и если бы я позволяла себе такое, то давно бы растеряла весь урожай. Первым делом я всегда навещаю погреб, чтобы мешать вино. Сомелье из меня бездарный, и для меня сладок не первый глоток, а последний — это значит, я могу сделать ещё, это значит соломенную шляпу и секатор в руке, набирающие цвет новые грозди, тяжёлые, словно венерины кудри, это значит, что Дани обязательно приедет зимой, чтобы вскрывать бутылку (молодого и полусладкого). В то Рождество он смотрел на меня с восторгом, а в это, наверное, влюбится в несчитанный раз. Я выбираюсь из-под его руки, спускаю на паркет голые ноги. Вчера была громкая ночь, я неодета и очень ленива. Что будет, если я примерю его халат?.. — Не советую, — глухо выдаёт Дани в подушку. — Поищите себе что-нибудь в другом месте, мисс. — Миссис. Его зевок быстро превратился в улыбку. — Я ещё забываю, — винится он, снова сонно прикрывая глаза, в таком полумраке — глубоко-синие. — Который час? — Какая разница? — Это уже прилично — начать приставать к тебе? И я стараюсь негромко смеяться, чтобы не разбивать уютную тишину. Когда я всё же набрасываю его халат, Дани лениво, почти не глядя, выуживает шелковый поясок из петель. Не потому, что он вредный, а потому что: — Не уходи. Тогда я наклоняюсь над ним, не запахиваясь: — У меня разорвётся бочка — надо мешать. Хочешь, я заодно приготовлю завтрак? У Дани остаётся довольная полуулыбка, но больше он не берётся шутить, а совсем закрывает глаза: — Могу я ещё поспать? — спрашивает он так, словно у нас были какие-то планы. Я провожу по его волосам, мы забываем обоюдные поцелуи (он — у моего запястья, я — у его виска), и он остаётся в спальне, раскидывается под лёгкой хлопковой простынёй. Я ухожу, тихо притворив дверь, и сразу щурюсь от света. В гостиной окна в два этажа, они немного увиты плющом, но тот — слишком молод. Дом купается в свете, но ночью — особенно хорошо, загляденье, потому что — мне кажется, волшебство! — всюду видны светлячки. Их здесь всегда очень много. Прошлым вечером и в спальне плавал такой: я заметила его, когда сидела на Дани. — Смотри, — прошептал он тогда, тяжело дыша, — это искра от нас. Нашёл время для шуток! Я спускаюсь по лестнице медленным шагом, по перилам веду рукой, поясок так и остался в спальне, но меня не смущают разошедшиеся полы халата — и давно не смущает моя нагота. Наступая на жгучие полосы, солнцем отброшенные сквозь окна, я вначале спускаюсь в погреб, где пахнет вином, мешаю перебродивший сок, затем — умываюсь, а через полчаса (где-то) сервирую поднос: две чашки, графин, бисквиты, для Дэниела — большой бутерброд и персик, который я сорвала, перегнувшись через подоконник столовой. Всегда мечтала рвать персики именно так. Когда я поднимаюсь, то вижу, что он больше не спит. Кровать расправлена, но пуста, а Дани вышел на лоджию с сигаретой. Мой халат ему очень идёт. — О, я не слышал, как ты… давай, помогу, — и забирает поднос, будто бы он тяжёлый. — Извини, я бы спустился. Дани ставит его на стол, и вдруг получается, что не я угождаю ему, а он — мне: зажав сигарету в зубах, он выставляет посуду, пододвигает мне стул, из графина наливает холодный морс, и все движения слегка суетливы. Закончив, Дани затягивает узел на поясе туже, но я замечаю и говорю: — Поменяемся? — Можно позже, — хмыкает он, улыбается, вскидывает подбородок, чтобы с притворством мне высказать: — я заказал для него замок, так что это — последнее ваше общее утро. — Тогда закутаюсь поплотнее. — Не стоит. Это очень многозначительно и не требует комментариев, потому что вырез доходит мне до пупка. Дани любит делать вид, что флиртует со мной, а помимо: вдевать мои руки в пальто, как дворецкий, насвистывать песенки над розами, словно садовник, целовать кончики пальцев, как итальянский шеф-повар, притворяться офисным клерком, когда наскучит читать сценарий, а иногда — даже моим отцом. В таких случаях он меня утешает: — Не волнуйся, я тоже был неуклюжим в твои года, — и похлопывает меня по макушке, строя из себя высокого человека. — Но тебе сейчас столько же, сколько и мне. — Я так и сказал. Зачастую он держит лицо до конца, но обязательно после срывается и смеётся, запрокинув лохматую голову, сияя, как начищенный пенни. Мой Дани — артист и романтик. — Итак, чем хочешь заняться? — интересуется он, надкусив бутерброд, давно затушив сигарету. — Я могу не мешать тебе, если ты занята. — Уйду в сад на пару часов, чтобы не видеть тебя. — Оу, как холодно! — А затем — вся твоя. Наконец, Дэниел сладко потягивается, щурится от солнечного луча, скользнувшего по щеке, и перестаёт заигрывать на пустом месте. Он смотрит на меня серьёзно и ласково, широко распахнув глаза: — Ты ведь оставляешь работу каждый раз, когда я приезжаю, — говорит он с лёгким укором. — Не надо. — Но ты приезжаешь на несколько дней. — В этот раз я останусь на месяц. Я забываю, что потянулась за новым бисквитом: Дани никогда не говорил о таком. Подавшись вперёд, я переспрашиваю, видимо, с жаром, потому что он смущённо опускает глаза и теребит пальцами зажигалку. — Ну, это же ничего? Съёмки перенесли на сентябрь. — Правда? — Да. Ты не против, если я буду жить у тебя? Иногда он действительно очень глупый. У него на пальце второй месяц — кольцо, а в голове по-прежнему каша. Я наполняюсь восторгом от мысли, что впереди столько счастливого времени, а ему говорю: — Это теперь и твой дом — не помнишь? — Ты разрешаешь? — Вот глупый! — Значит, я могу сменить те ужасные занавес… — Даже не думай об этом. Довольные, мы откидываемся назад, под столом переплетаясь ногами. Его ступни гладкие и прохладные. В морсе плавает лёд, и он освежающе кисловат, в этот набирающий силу зной — то, что надо. Целый август я буду делить свой гамак, свою спальню и жизнь. Как я счастлива!

***

— Подо что мы танцуем? — La mer*… — О нет! — Quʼon voit… — Опять! —…danser. — Какой ты дурак. Дани прижимается ещё ближе, но мы не можем толком поцеловаться, потому что хихикаем. Его рот пахнет персиком, а волосы — табачным дымом, и я рада, что всё-таки не наоборот. — Здесь просто рай, — говорит он потом, продолжая лениво вальсировать. — Так хорошо и спокойно… обожаю к тебе приезжать. — К себе. — К нам. — Именно — к нам. Мы танцуем без музыки, но не чувствуем себя ненормальными. Ноги переступают неторопливо, и я порою специально наступаю своими пальцами на его. Дэниел тогда спрашивает игриво: — Кто вас учил, миссис? — Просто копирую ваш стиль, сэр, — пожимаю плечами я. — Хорошо получается. И мы снова перебираем в голове песни, под которые ещё можно потанцевать. Затем, утомившись, Дани присаживается и тянет меня на себя, но когда я хочу сесть ему на колени, то останавливает: — Не так, — просит он, придерживая за талию, — лицом ко мне, дорогая. Теперь я ощущаю, что он заигрывает по-настоящему. Его прохладная ладонь ложится мне на ногу, помогая перекинуть её, а затем исчезает совсем под халатом. Я чувствую первое ёканье в сердце и животе, оказываясь раскрытой. Дэниел прижимает меня к себе, но смотрит без страсти, а по-прежнему нежно. Он хорошо знает меня и не торопится. — Какие у тебя глаза голубые, — делюсь я, оказавшись нос к носу, руками обвив его шею. — А ещё я вижу себя. — А я вижу прекрасную леди. — О, так это я и есть. — Не может быть. Уверен, она позади тебя — обернись. Я действительно немного откидываюсь (Дэн сцепил руки у меня за спиной и держит), поворачиваю голову и плечо, пытаясь не улыбаться. Едва ли я ищу кого-нибудь сзади, но это — лучший способ подставить под поцелуи шею и грудь. Дани знает, чего я жду, и ртом ведёт от щеки до ключицы и ниже, прикасаясь ещё без жара, но чувственно. Щетина немного колется, но так даже лучше: только первые ласки, а мне уже «сладко». Улыбки сходят на нет. Спустя время я говорю: — Идём в спальню, — но выходит как-то невовремя, окончание тонет во вдохе, бёдра вздрагивают от такого касания. — Дани… — Всё ещё зовёшь меня так? Каждый раз он пытается увернуться от этого имени, а на самом деле — привык. Его руки шершавые — и всегда аккуратные, когда дотрагиваются до меня. — Уже, — замечает он, намочив пальцы. И больше не убирает их. Вокруг — только поля и лес, а если бы нет, то стрёкот цикад сокрыл бы все наши вдохи. Они поют, должно быть, о полуденном зное, который разгорается в животах: от него плавишься и медленно таешь; я стекаю Дани в ладонь, сжав его незагорелые плечи. Он смотрит, полуприкрыв глаза; при вдохе — округляются ноздри. Безумно красивый и мой. Я об этом ему говорю. — Идём, — соглашается он, наконец, и с трудом прекращает ласкать меня, — там удобнее. Но до кровати мы не доходим, потому что плохо держат дрожащие ноги, и мы обнимаемся, едва встав, — чтобы никто не упал. За объятием — поцелуи, снова его тёплый и влажный рот, его вкус на моём языке, и мы упираемся в перила, не готовые больше терпеть. Он входит, прижимая к себе мою ногу, снова раскрывая перед собой, подложив ладонь под мою поясницу — перила из кованого железа, а плющ выбивается тут и там, словно непослушные кудри. Дани не хочет, чтобы мне было больно, а мне даже лучше — немного грубо, с россыпью чайной розы у левого уха, с нетерпеливым соединением тел. На чужом лице блестят капли пота, и нестерпимо становится жарко. Двигаясь, Дани стонет вместе со мной, не таясь, беспорядочно дышит, улыбается, когда я пальцами глажу против роста волос, целует мои открытые плечи. Тёмно-синий халат висит на локтях и покачивается. Он шепчет мне на ухо хорошие вещи, льёт речи, похожие на вино, и пьянит меня, а когда на меня набегают вязкие приятные волны, то замирает за миг до того, как мне можно кричать. — Нет-нет, не сейчас… — Я сам знаю, когда, дорогая. И с трудом держится, чтобы не двигаться снова и не дать двигаться мне. Я знаю, как это ему даётся, вижу натянутые мышцы под кожей и голубоватую жилу на шее, и хотя понимаю всё каждый раз — каждый раз плачу от нетерпения. — Дани… Он целует меня, чтобы не слушать. Вершина горы оказывается перевалом, и следующий отрезок пути я прохожу, запрокинув голову. Опять, снова — до исступления, до несвязных признаний в любви. До высоты, с которой ещё приятнее падать. И мой Дани всё ещё пахнет персиком и табаком, а мой мир — виноградными лозами. Когда я после спрашиваю, зачем он вновь делает так (обрывая себя, но поднимая меня на пик выше первого), то Дэниел начинает смеяться. Он вообще, если честно, горазд хохотать. — Потому что я хочу этого, конечно! — отвечает он, не задумываясь. — Я хочу, чтобы тебе было так хорошо. И снова сияет, искрится весь, как ребёнок. Больно смотреть — начинаешь завидовать сам себе. После душа я одеваюсь и иду по тропинке в цветущий сад босиком по горячей земле. Она вся растрескалась, и теперь кажется, что в морщинах. Верхушки сосен в лесу покачиваются от ветра — должно быть, там гораздо прохладнее, в той густой темноте… Проходя мимо персика, я срываю один порумянее и засовываю в карман. Дани наверняка доел тот, и я обязательно принесу ему новый. Полдень? Да какая, собственно, разница, если так хорошо?