Невесомость

5-е сентября 2016 года Бывают дни, когда хочется, чтобы окружающий тебя мир замер, перестал существовать. Ни звука, ни движения, ни запаха, успокаивающее обволакивающее ничто. Секунда. И… Бум! На мгновение, только на мгновение, перестать стремиться, угомонить собственные амбиции, и, в тот самый момент, когда мысль замрет в немыслимом па, почувствовать, как кровь стынет в жилах, не от страха, нет, от его отсутствия, от притягательности небытия. Секунда. И…. Бум! Мысль, неловко взмахнув руками, с грохотом, с хрустом под рев аплодисментов обрушивается на сцену. Мир пахнет, звучит, движется. Он никогда не остановится. Я никогда не остановлюсь, сколько бы мне жизней не предназначалось. Надеюсь однажды, большой взрыв, послуживший началом мира, не случится, Вселенная останется всего лишь точкой, концентрацией пустоты, а я наконец успокоюсь. …. Мартина Сэлинджера хоронили в день празднования местной школой выпускного. «Ты особенная девочка» – говорил он ей. Что же еще ему было говорить? Дяди, взваливающие на свои плечи ответственность за сирот-племянниц, обязаны, раз уж вызвались, вселять в головы воспитанниц мысли об их исключительности. Марта и Мартин Сэлинджер, ее дядя и тетя, были блистательной парой: она, упрямо нежелающая в свои пятьдесят пять стать седой, была красива той особенной холодной красотой, что позволяет женщине не стареть вообще, снова и снова пронзая сердца случайных мужчин напряженно-внимательным взглядом исподлобья; он, естественно, весельчак, голубые (пронзительно-голубые, конечно же) глаза которого лучились добротой всегда, почти всегда, усатый, невысокий, богатый наследник, большую часть жизни проработавший врачом в клинике заштатного городка (Брайони все никак не могла понять, почему именно этот городок был выбран для долгой и счастливой жизни, почему никогда не выбрались они из него наружу). Они любили ее: целовали в лоб, гладили по макушке, покупали игрушки, но иногда, всего лишь на мгновение, она успевала уловить в их глазах толику страха, она почти чувствовала, как встают дыбом волоски у них на руках, как сердце начинает биться чуть быстрее, она замечала, как расширяются их зрачки от невысказанного ужаса, стоило ей моргнуть и перед ней снова стояли любящие приемные родители, ее дядя и тетя, которым не за чем боятся маленькой девочки, особенной, их любимой малышке. Они боялись ее: с течением лет секунда ужаса вырастала в минуты ужаса, она росла, пытаясь понять и осознать этот страх, смириться с чувством вины, с ранних лет Брайони знала, что она не особенная вовсе, а странная, и с легкостью принимала любое правило, предлагаемое ей приемными родителями. О настоящих ее родителях спрашивать было запрещено (однажды, когда ей было пять один мальчишка дразнился, так Брайони узнала, что она странная и приемная. Прибежав в слезах домой, девочка потребовала у матери объяснить значение слова «приемный», но в ответ получила лишь мгновение холодного ужаса и много каких-то слов, совсем уж лишних и непонятных. В тот вечер мамочка и папочка поссорились в первый и последний на ее памяти раз и перестали быть мамочкой и папочкой, превратившись в дядю и тетю, хотя, признаться, она вовсе не было уверена в их кровном родстве. «Чужая и странная» – вот, что она поняла в пять лет). Чужая девочка жаждала любви чужих родителей, поэтому не пошла в школу – ее обучение проводилось на дому: английский и французский – по вторникам, четвергам и субботам, испанский – по понедельникам и четвергам, естественные науки – воскресенье, вторник, среда, игра на фортепиано – каждый день с пяти до семи часов вечера, занятия балетом – каждый четный день месяца, занятия гимнастикой – каждый нечетный день месяца. Учителя были лучшими в своем дело, некоторые приезжали из находящихся неподалеку университетских городков. Никаких истерик, скандалов, препирательств: она привыкла жить по жесткому расписанию, исключавшему общение со сверстниками, а они так и не смогли перестать бояться ее. И вот теперь особенная, чужая, странная она семнадцати лет отроду 13 июня 2014 года стояла перед гробом в душном черном платье под горло и ничего не чувствовала. Тело того человек, чьей любви она так страстно желала большую часть сознательной жизни, тело добряка Марти, лежал в том самом гробу, перед которым стояла Брайони, а она рассматривала носки своих начищенных туфель и думала о выпускном бале, о том, как она в красивом переливающемся на свету платье входит в зал, и вся школа замирает, глядя на нее, и как потом она танцует с главным школьным красавцем, Робертом Шлинком, и вот, когда Роберт уже склонялся над ней для поцелуя, когда щеки ее зарделись, дыхание перехватило еще бы секунда и…. … она почувствовала на себе взгляд (легкая щекотка, касание ветерка к нежной коже щеки), осторожно подняла голову, огляделась. Нет, она не встретилась с ним взглядом, ее сердце не пронзила молния, она вдруг не поняла, что ее судьба пойти за ним на край света, уберечь от любой беды. Он стоял в стороне от толпы – рукава рубашки задраны, волосы взлохмачены, в губах зажата сигарета. Он не смотрел на нее, наблюдал, как взвиваются в небо вороны, улыбался. Стоило ей взглянуть на него, она уже не могла отвести взгляд. «Его не должно быть здесь» – вдруг подумала Брайони, и вот тут-то игла коснулась ее сердца, и мысль, живая глупая молодая лишенная сострадания мысль застыла в немыслимом па, и кровь застыла в жилах, и он обернулся, отвлекся от взлетающих ввысь птиц, посмотрел на нее и мысль рухнула, разбилась о сцену, и она вдруг почувствовала тот самый ужас, неконтролируемый, предсмертный, тот ужас, почему-то она знала это, что чувствовали ее родители, каждый раз, когда смотрели на нее, а он улыбнулся, прежде чем отвернуться, уйти прочь. Что-то ужасное уже случилось. Ее дядя мертв. Ее отец мертв. Что-то ужасное случится. Ее тетя будет мертва. Ее мать будет мертва. Что-то ужасное творится прямо сейчас. Она будет мертва? Носом у Брайони шла кровь.