Я нашла его в лесу. Ну, как нашла, правильнее будет сказать — споткнулась о него. Шла себе, ни о чем особенном не размышляя и параллельно пытаясь поймать какой-нибудь симпатичный кадр, чтобы потом выложить новую фотографию в социальной сети. А потом с громким «А!», разнесшимся звучным эхом, шлёпнулась наполовину на твердую землю и наполовину на него.
Социальные сети. Вокруг них крутилась вся моя жизнь. И не только моя, а вообще всех. Мы просыпаемся утром, пьём кофе, занимаемся спортом, едим, любим и выходим на улицу ради внимания других, таких же. А теперь… Не до социальных сетей мне теперь.
Он даже не шевельнулся, пока я с тихими матами сползала с него. Он спал. И был настолько похож на мёртвого, что я даже в страхе отползла подальше, а сердце моё сначала быстро-быстро забилось, — давно такого не было — а затем затихло, чтобы восстановить свой обычный ритм. Я подползла ближе, но не слишком близко, чтобы не потревожить его сон. Я уже поняла, что он не мёртв, по тому, как размеренно поднималась и опускалась его грудная клетка. Подняла свой фотоаппарат и щёлкнула. Подумала, что этот кадр будет достаточно необычным для нескольких комментариев. А потом взглянула на его копию на цифровом экране и поняла, что никогда и ни за что никому не покажу. Оставлю себе.
Он лежал, окружённый сочной зелёной травой и нежными полевыми цветами. Тени деревьев сплели кружево на его острых скулах. А на его плече сидел взлохмаченный воробей.
А потом он шевельнулся — я проследила за быстро упорхнувшим воробьём — и, заметив меня, отобрал фотоаппарат.
— Как тебя зовут? — Глупо, но мне было жизненно необходимо знать это.
Он окинул меня оценивающим взглядом светло-карих глаз, небрежно кинул камеру на землю рядом с собой и вновь улёгся на своё импровизированное ложе.
— Можешь звать меня Восемьдесят девятым. Тогда я родился, — прозвучало не слишком вежливо.
Я улыбнулась, хоть он уже и не мог меня видеть — снова закрыл глаза.
— В таком случае, зови меня Девяносто второй, — я легла рядом с ним и пропала навечно.
Шёл 2213 год. У каждого был аккаунт в социальной сети. За каждым следили денно и нощно. Никто и не был против. Создавалось ощущение, что ты особенный.
Но сейчас вся электроника в моём доме была выключена: Восемьдесят девятый ненавидел гаджеты любого рода и попросил меня об этой маленькой услуге. А я что? Я была готова ради него и на большее. Я развела ради него костёр посреди гостиной, отодвинув свой модный коврик в угол комнаты и наплевав на весь мир вокруг. Разумеется, у меня дома не было гитары, люди моего времени о таких чудесах читали только в учебниках по истории. Все музыкальные инструменты были запрещены и сожжены давным-давно. Единственное, что было нам доступно — наши собственные голосовые связки. И мы их использовали, хоть и не умели петь. Горланили, держась за руки. Звучало отвратительно, но я никогда не чувствовала себя более правильной. И не было в этом мире ничего теплее его ладони, крепко державшей мою.
Отец пел мне перед сном иногда. Тихо, так, чтобы мама не услышала. Он выключал на минуту наши смартфоны и компьютеры. Такая короткая пауза не привлечёт внимания. И он пел мне песни собственного сочинения. Кривые, иногда даже без рифмы, но они пробирали меня до костей. Эта вкрадчивая тихая мелодия будто жила во мне до этого момента, а теперь вырвалась, уже во всю доступную для моих лёгких мощь. Восемьдесят девятый старался подвывать мне по мере возможности. И мы смеялись, не скрываясь и не обманывая друг друга.
В ту ночь я впервые в жизни занималась сексом с первым встречным. Я давно уже не была девочкой. Впервые это случилось со мной в тринадцать. В наше время это не было чем-то необычным или запретным. Трахались все дети поголовно, начиная даже с одиннадцати-двенадцати. Мальчики и девочки просто понимали в какой-то момент, что местами очень даже подходят друг другу анатомически. А последствий в виде беременности не было. Детей могли позволить себе только женатые люди, притом в достаточной степени обеспеченные и прошедшие огромное количество тестов на психологическую готовность к воспитанию будущих граждан. Итак, я потеряла девственность, едва успев закончить седьмой класс. Даже не зная тригонометрии, я постигла секреты этого вида любви. Я говорю «любви», но любовью это, конечно, и не пахло. Его звали Шон. Он был ниже меня на полголовы, худенький, как веточка, и к тому же болезненно хотел меня. А мне было интересно, потому что больше найти себя мне было не в чем. К сожалению, даже после того, как он с шумными вздохами ворвался в меня несколько раз, а потом, дрожа и кривя миловидную мордашку, кончил, я себя не нашла. Мы встречались несколько месяцев только для того, чтобы он попытался изменить моё мнение. Не получилось. Вот ведь разочарование, правда? И оно было настолько сильно, чтобы отвернуть меня от чужой постели до восемнадцати лет. Потом я сделала новую попытку, а потом ещё и ещё. И ещё. Так и втянулась.
С восемьдесят девятым я одновременно нашлась и потерялась. Единственное, что ещё меня удерживало — ощущение его на себе, в себе. Я думала, что умру, если он отодвинется от меня хотя бы на миллиметр, если перестанет меня касаться. А он и не переставал: то ли понимал, как необходимо это мне, то ли сам испытывал схожие чувства. Мне всё равно, на самом деле. Самое главное — наша, теперь уже вечная, связь. Возможно ли об этом пожалеть? Я бы падала и поднималась миллионы раз, лишь бы не потерять его. А он улыбался так, будто читал всё на моём лице. Весь мир за его улыбку отдала бы.
Утро. Звонок в дверь.
Я открыла глаза, Восемьдесят девятый давно уже проснулся. Не хотелось вставать, я и не вставала.
Звонить перестали, зато начали барабанить в дверь и кричать моё имя. Ладно.
Я даже не потрудилась накинуть на себя что-нибудь, просто стянула с дивана, на полу возле которого мы провели эту ночь, плед из верблюжьей шерсти. Покалывание шерстяной ткани помогло мне почувствовать себя чуть бодрее. Но с каждым шагом мне становилось всё хуже. Расстояние между нами было уже непозволительно велико, когда я добралась до входной двери.
Посмотрела на экран сбоку от неё и всё внутри меня заледенело. Я прижалась спиной к двери. Вдох, выдох. И кинулась обратно в гостиную, чтобы спасти его.
— Это надзиратели, — шепнула я ему в ухо, обдав его горячей волной своего дыхания. Успела заметить мурашки на его шее.
На моём лбу выступил холодный пот, но Восемьдесят девятый, казалось, был спокоен. Он быстро накинул рубашку, прикрыв татуировку. 1989А. Затем натянул штаны и выпрыгнул в окно.
Мне хотелось кричать, но я вернулась к двери и открыла её навстречу возможному наказанию.
— Мисс Штайнер, верно? — Надзиратель, неодобрительно поджав тонкие красивые губы, оценивающим взглядом прошёлся по моим растрёпанным волосам, стёршейся подводке и пледу, свисающему с моих плеч.
— Да, Вы не ошиблись, — я мысленно обрадовалась, что мой голос не дрожал, и вздёрнула подбородок. Надеюсь, выглядело достаточно уверенно.
— Я капрал Льюис. Было зафиксировано длительное отсутствие в Вашем доме электричества. Если быть точным, — он взглянул на висящий перед ним экран, — С десяти часов тридцати двух минут вчерашнего дня и до шести часов двадцати одной минуты сегодняшнего. Поскольку электричество было отключено более семи часов, мы были вынуждены восстановить его удалённо.
Я кивнула с настолько глупым видом, на какой только была способна.
— Да, я и сама не поняла, что произошло, — похлопала я ресничками. — Всё вдруг выключилось. У меня сердце застучало сильно-сильно и в ушах зазвенело, а потом я, кажется, отключилась. Ужас!
Таким образом я нашла миленькую причину тому, что не обратилась за помощью. Я только начала, но мне уже надоело оправдываться. Хотелось высказать Льюису всё в его спокойную морду лица, но я сдержалась. Всё же сохранить свою хрупкую, только что родившуюся, свободу в безопасности как можно дольше.
Льюис, кажется, получил сообщение от своего напарника, которого я успела заметить при первом визите к двери. Он ничего не ответил, но у меня почему-то задрожали коленки.
— Вы ведь не будете против, если я осмотрю дом? Вдруг у Вас какие-то серьёзные неполадки. Мы же не хотим, чтобы это повторилось, правда?
Голос его звучал слишком сладко. Я с трудом сглотнула и вымучила вежливую улыбку.
— Да, конечно, проходите.
Я неуклюже освободила проход, одновременно пытаясь проглотить животный ужас, поселившийся у меня где-то на подходе к желудку. Капрал почему-то направился в сторону спальни. Мне стало чуточку легче: если он закончит осмотр на спальне, то не увидит следы от вчерашнего костра. Что ж, надзиратель увидел всего лишь аккуратно застеленную постель, явно нетронутую этой ночью. Так что история с обмороком весьма кстати. У меня отлегло от сердца. Возможно, пронесёт и я отделаюсь малой кровью. А потом мы с Восемьдесят девятым обговорим дальнейший план действий.
Единственное что я забыла — наличие второго надзирателя.
— Вяжи её, Макензи.
И вокруг моих хрупких, но бледноватых, запястий с крохотной родинкой на правом, словно волшебная ядовитая змея, обернулась полоска света потрясающей синевы. Я бы даже залюбовалась, потому что видела наручники впервые, но эта, как мне сначала показалось, полоска света, сжала меня, и довольно болезненно. Попалась.
Следующая наша встреча с Восемьдесят девятым случилась в машине надзирателей. На нас напялили что-то вроде шлема, плотно прикрывающего глаза и рот, чтобы мы не могли ни видеть, куда нас везут, ни болтать друг с другом. Маньякам лучше всего идти в надзиратели. Сквозь этот шлем никто не услышит криков помощи.
Что было дальше, я помню смутно. Льюис кружил вокруг меня в тесной комнатушке, наполненной ярким больничным светом, как коршун, пытаясь что-то выпытать. Не знаю, откуда во мне взялась такая сила духа, но я твёрдо решила молчать. А ведь была обычной девчонкой без всяких проблем. Школа, академия с отличием, свой дом, высокооплачиваемая и уважаемая работа, родители горды. И моё будущее можно было бы назвать радостным, если бы оно не было таким серым.
У Льюиса была короткая палка, загнутая к концу. Было больно и кроваво. Отличные методы. Что ж, для начала и красный цвет сойдёт. Я же сама захотела раскрасить свою жизнь. С новым ударом кнута я повторяла детскую присказку, помогающую запомнить порядок цветов в радуге.
Каждый
Красный — моя кровь на руках Льюиса.
Охотник
Желает
Знать
Где
Голубой — мои слёзы.
Сидит
Синий — мои наручники.
Фазан
Ещё работать и работать, искать цвета и заполнять ими свою душу. а пока..
Каждый
Красный — Кровь, которая переполнила мой рот после удара в нос.
Охотник
Желает
Знать
Где
Голубой — мои слёзы на моих же ладонях.
Сидит
Синий — какие же тугие эти наручники.
Фазан!
Больно. Но я ничего не знаю.
***
Потом был суд. Меня отпустили, Восемьдесят девятого — нет.
Тихий, назойливый шёпот в коридоре возле зала суда. Чьё-то, вроде бы, утешительное поглаживание по моему предплечью. Оно было больнее, чем палка Льюиса. Верните меня в ту комнату, ведь я тогда ничегошеньки не понимала.
— Бедная девочка. Уже шестой раз он это проделывает. Какие же девушки нынче доверчивые.
Восемьдесят девятый не год рождения. А буква под его сердцем, рядом с числом — не первая буква имени, как я думала. 1989 — номер заключённого, «А» обозначает тот сектор государственной тюрьмы, где сидят самые опасные преступники — мятежники, насильники, убийцы. И мой Восемьдесят девятый отключал электричество далеко не только в моём доме, организовывал подпольные сообщества, убил надзирателя при попытке избежать ареста (это было, когда его поймали во второй раз, кажется), а меня признали невменяемой и изнасилованной.
Я хочу в маленькую комнату с ярким больничным светом.
А знаете, что самое смешное?
Когда его везли обратно в тюрьму, мне хотелось сидеть в той машине рядом с ним. Но я была здесь, он был далеко.
Я любила его, несмотря ни на что.
Вышла на улицу.
Каждый
Красный — цвет крови, бегущей по моим венам
Охотник
Оранжевый — цвет солнца, ударившего своим светом мне в глаза, как только я выглянула за дверь.
Желает
Знать
Где
Голубой — цвет слёз, медленно сползающих по моим щекам и собиравшихся на остром подбородке, чтобы потом упасть на асфальт под моими ногами.
Сидит
Синий — цвет моих глаз, таких же, как у отца.
Фазан
И я вытащу его из тюрьмы во что бы то ни стало.
Думаю, так он и планировал. Слушаю и повинуюсь.
