🐱
Спустя месяц мы уже неплохо ладили. Я научился уживаться с этим крохой, узнал, что он большой привереда и любит, чтобы все было так, как он хочет. Я также выучил, что он самый настоящий пакостник, но не мог долго злиться на него за это. Мне казалось, это кошачье начало берет верх, поэтому не придавал этому большого значения. И к тому же, все, что он ни делал, казалось мне чересчур милым, будь то, мирный сон и потягивания на солнышке или же разбитая "случайным образом" тарелка. В его взгляде это "случайно" читалось почти каждый раз после очередной пакости, а еще "это не я" тоже частенько шло в наборе извинений. Но все же, я привык ко всему этому. Привык к нему. Он прожил со мной месяц, и все это время я чувствовал себя немного некомфортно, ведь он бегал голышом. Я знаю, что он считал себя человеком, причем не маленького роста, это он ясно давал мне понять, когда вставал на носочки, устроившись на высоком шкафу. А еще из нас двоих он считал главным себя, потому что пометил практически все углы в моей квартире, но вскоре перестал, так как я пригрозил, что посажу его в клетку и отведу к врачу, который удаляет маленькие… к-хм… маленькие писи. И да, она была у него человеческая. И как бы сильно я не старался себя сдерживать каждый раз, когда видел ее, я громко хихикал, вгоняя кроху в краску. Он прижимал ушки к голове и прикрывал свое достоинство хвостиком. И я тут же прекращал. Нужно было решить что-то с его гардеробом. Это точно. И пока я бегал по магазинам в поисках самых красивых тканей для этого привереды, он разодрал пару моих носков и стал использовать их как одежду. Это никуда не годилось, как и то, что я шил для него. Пришлось записаться на курсы кройки и шитья, и теперь круг моих друзей сузился еще на пару человек. Но ничего, мне даже нравилось делать маленькие футболочки и маечки для него, и ему они тоже нравились, потому что вскоре он перестал совершать налеты на мой ящик с носками. Вместо этого он цеплял закладки на страницах каталога с одеждой, которая ему приглянулась, и с любопытством смотрел, как я орудую острой иголкой и длинной ниткой. Мне нравилось примечать каждую его крохотную деталь, каждое действие. Я любил вести небольшой дневник со всеми его проступками и милыми пакостями, а также уделял внимание вещам, связанным только со мной. Каждая мелочь, которой он отдавал предпочтение — становилась чем-то особенным не только для него, но и для меня. И я любил это.🐱
Так началась наша с ним жизнь, всегда наполненная чем-то милым. Я был не против пустить это чудо в свой мир, а он позволял мне быть в своем, а я вовсе не возражал. Томмо обожал, когда я гладил его по голове, взъерошивая и без того непослушные волосики цвета карамели. Он не противился чесанию за ушком, но это довольно скоро надоедало ему и нагоняло на него сон. Порой он действительно умудрялся засыпать от моих ленивых движений пальцами, а то и вовсе забирался в мою ладонь, обхватив большой палец и притянув к себе, так, что я не мог двигать рукой около двух часов. Иногда он даже мурчал, трясь о мою кожу, а я недоумевал тому, насколько же он все-таки маленький, и как в таком крохе умещается столько тепла и ласки. Он сердился, когда я не уделял ему внимание, так как считал, что куча глупых тетрадок с каракулями на них совсем не важнее его, и конечно, был прав, но закончить университет все-таки было необходимо. Он сердился, но все же втайне от меня таскал цветные карандаши и рисовал что-то немыслимое на задней стороне листов с докладами. Многие решили, что у меня есть младший братик, а я не стал спорить с этими глупыми суждениями. Он не любил купаться, но наблюдать за тем, как я стою под горячими струйками в душе совершенно обнаженный, не вызывало у него противных чувств, наоборот, он спешил скорее раздеться и пристроиться к моей ноге, мягко и осторожно прижимаясь все ближе. Но это никогда не венчалось успехом: кроха ненароком глотал много мыльной воды, а еще его красивые голубенькие глазки становились красными от раздражения. Поэтому я стал запираться, пытаясь не обращать внимание на жалобный скулеж за дверью. — Малыш, до этого еще дойдет… Однажды, но не сейчас… — пытался объяснить ему я, стараясь не обижать. Томмо также ненавидел, когда я подкарауливал его сонного и пытался сотворить что-то с его орудием пыток — коготками, которыми он царапал мою кожу, а еще оставлял затяжки по всей моей одежде. Но все же, с большими потерями в виде истерзанных запястий и ладоней, я выходил из схватки победителем, а он не подходил потом ко мне несколько дней, дуясь где-то в глубине той самой сумки. А частенько даже мог смешно и очень по-своему обрушить на меня шквал своей долгожданной мести: он поджидал, когда я притихну, засев за новым выпуском “Another Man”, затем подкрадывался поближе, вставал на четвереньки, прогибал свою крохотную спинку и, потешно тряся попой, точно мультяшный персонаж, взмывал высоко в воздух, атакуя свое самое излюбленное из всех возможных мест — мой большой палец ноги (причем всегда левой). С грозным видом, нахмуренными бровками и прижатыми к головке ушками он мог кусать и грызть его пять минут к ряду, совершенно не смущаясь возможного запаха. Острые зубки проказника делали больно, но все же, я старался терпеть. Я заметил, что он любит чай, который я завариваю себе по утрам: черный с молоком. Я специально оставлял для него пару глотков прямо на дне; ему было неудобно пить из такой глубокой посуды, но он не подавал виду, и это умиляло. То, как он мог поместиться в мою кружку целиком и заляпать всю свою маленькую одежду. По воскресеньям, когда я устраивал стирку, он любил забираться в корзинку до верху переполненную моими вещами, и засыпать, очарованный запахом кондиционера. Ну, а я умилялся тому, как тот на него действовал. Да, как и многие другие запахи, например запах книг будоражил его, а запах мяты — выводил из себя. Свежая веточка, которую однажды по своей неосторожности я оставил прямо на столе, появилась у меня случайно, но, все же, пожевав листики, Томмо долго не мог уснуть от возбуждения, а я — от призывных завываний за дверью и громких скрежетаний коготками по дереву. Тогда я жалел, что мы с ним даже не одного роста… И мне было жаль, что я не могу помочь ему справиться с новыми для него ощущениями… С наступлением лета очнулись спящие насекомые, в частности мухи, которые зачастили к нам. Он любил ловить их, хлопая своими лапками над головой. Но однажды, когда к нам ненароком залетела бабочка, он лишь цапнул ее за крылышко, не признав в начале, что это создание куда красивее и грациознее, нежели мухи-разведчики, какими он их считал, и отпустил, любуясь взмахами ее пестрых крыльев. Несносный котенок жевал листья моих гортензий, жалуясь на то, что вкус горьковат, что никак не относилось к тяжелым бутонам диких роз, которые росли на подоконнике: в них он любил совать мордочку и вдыхать вкусный запах, после которого долго мог чихать, не расставаясь с краешком моей футболки в качестве платка. Он наблюдал за тем, как я готовлю, особенно, если это был свежий лосось, или семга. А когда дело доходило до выпечки, то любил представлять муку первым снегом и оставлять свои крохотные следы по столу, не смотря на то, что за окном стоял жаркий июль. Он совсем не обращал внимания на миску, которую я купил специально для него, и, вытаскивая оттуда приготовленную для него рыбку, тащил на стол и кушал, устроившись рядом со мной. А когда я открывал бутылку вина, он смешно морщил свой носик и шикал, вызывая у меня улыбку. Он ревновал меня ко всем, даже к моему отражению в зеркале. Но обострилось это чувство, когда тайный поклонник прислал мне цветы, с которыми Томмо тут же безжалостно расправился, а открытку в виде сердца с признанием в любви глупый малыш разорвал и очень демонстративно, прямо передо мной, сняв штанишки, пописал на обрывки, чем очень насмешил меня. После этого он начал царапать мою шею, когда я дремал на диване перед телевизором, оправдывая это тем, что хотел оставить собственную метку на мне. Он считал меня своим, и я был не против стать кем-то значимым для него, пусть даже вся шея будет в смешных царапинках, которые он так старательно выводил, придавая им столько грозности, сколько мог. Наверное думал, что так никакой парень не станет обращать на меня внимание и будет проходить мимо, заведомо зная, что я занят лишь им. Было довольно мило и то, что этот проказник любил оставлять лужицы в туфлях парней, что приходили ко мне даже без намека на романтические отношения, а сам после — стыдливо прятался под диваном или расхаживал по квартире с гордо-поднятым кверху носиком. Томмо не хотел разбираться, был ли то мой друг или напарник по проекту на лето или кто-то еще, так что выпроваживал абсолютно каждого, кто приходил, вызывая у любого недоумение и злость, которая так и сочилась наружу в одном и том же вопросе: — У тебя что, кот?! Со временем крошка поменял свое место сна, свойнически устроившись в моих кудряшках, путаясь там и даже шипя, но переставал вредничать, когда чувствовал мой запах. Я любил сравнивать этот комочек с маленькой птичкой в уютном гнездышке. Там ему было спокойнее и безопаснее. И никакие кошмары не мучили его, особенно после выпрашиваемых у меня поцелуев. Как бы я хотел считать его своим не только в плане питомца, и дарить поцелуи не только в качестве оберега от плохих снов… К концу лета я увлекся поэзий и даже умудрился написать пару песен, напев которых заставлял его урчать. Но то, как он любил мешать мне в этом деле, пожалуй, отдельная история. Он запрыгивал на клавиатуру, и никакие мои крики не помогали согнать его. Только почесывание его животика, и ничего больше. — Хей, не отвлекай меня, малыш, — я садил его на плечо, и продолжал писать, а он следил за тем, как мои пальцы танцуют вальс с забавными кнопками на клавиатуре. Не только плечо было его любимым местом. Старая коробка, оставшаяся у меня с ярмарки, тоже занимала огромное место в его жизни. Когда-то в ней лежали апельсины, которые я как-то раздавал бесплатно, поэтому сложно был перебить этот громкий запах, а он и не возражал против цитрусовых; я набросал внутрь несколько мягких лоскутков и один из своих любимых джемперов — его он использовал как одеяло. К слову вещи в полоску были его слабостью. Еще он много времени проводил на моих коленях, груди… А когда он видел, что мне грустно, то забирался под мою футболку и щекотал своим хвостиком, и улыбался, слушая мой смех. Как-то я не запер ящик с инструментами и не заметил, как мои кусачки исчезли, или же их кто-то бессовестно стащил, дабы сделать милую лесенку, чтобы воровать печеньки с верхней полки, думая, что я никогда не замечу пропажу. Я и не замечал, а потом мне стало его жалко, и я решил каждый раз оставлять стакан молока рядом, специально для него и его шпионских игр. Он любил играть, и я никак не понимал, сколько же в нем умещается озорства. Но никакие игрушки для котов он не признавал, даже не смотрел в их сторону, так что мне пришлось придумывать что-то оригинальное. Я взял свой старый мячик и намертво приклеил к нему длинную нитку, на конце которой была удобная длинная ручка для меня. Так я узнал о его скрытом увлечении — о футболе. А после того, как Томмо любил погонять мяч, то заливался громким писком, похожим на смех, от того, как я щекотал его пяточки. Порой, я жалел, что он не человек. И с каждым днем, что мы проводили вместе, я разочаровывался все больше и больше. Ведь будь он человеком, то все свои чувства к нему, которым я запрещал брать верх, — не стал бы прятать, и признался ему, что влюблен в него. Ведь это, кажется, самая веская причина, почему я до сих пор терплю его выходки. И в тот самый вечер, когда городской шум улегся, а вымотанный за день комочек свернулся клубочком на моей подушке, я решил во что бы то ни стало отыскать способ… способ того, чтобы быть с ним. Во всех мыслимых и не мыслимых смыслах.🐱
За окном осень — мое любимое время года, и его, как оказалось, тоже. Он любил это буйство красок, в которое природа окрашивала листья деревьев, а прицепом — и все вокруг. Мне приходилось теперь задерживаться после универа в поисках самых красивых и особенных для него. Кленовые ему были пригляднее остальных. И вот, в очередной раз, когда лекции подошли к концу, я выбрал парочку красивых только-только опавших листочков, поместил их между страницами учебника и поспешил домой. Дело в том, что на неделе я отыскал одну женщину, которая занимается магией, и рассказал ей о моем Томмо. 300 фунтов стерлингов, и в моих руках завернутая в мягкую салфетку покоилась душистая булочка, как она сказала, волшебная, как и мой крошечный друг. Ну да, друг… Ну да… Я спешил домой, потому что хотел поскорее узнать, сработала ли эта булочка. Но почему-то заранее знал, что все это бред, и что надеяться на то, что сегодня я смогу признаться моему… Томмо в чувствах — провальная затея. Но все же почему-то верил до конца. — Я дома, — прохрипел я с порога. Тишина, как и всегда, встретила меня вместо крошечного сорванца. Я улыбнулся, представляя себе, чем занят этот малыш. Я прошел вглубь, убирая пальто на вешалку, и тут же вспоминая о листочках для него. Я вытащил учебник, а чуть позже и ярко-оранжевые листья, и позвал его еще раз. Никто не отзывался и тихих крошечных шагов я так и не услышал, поэтому решил отыскать соню сам. Он явно сопит сейчас на куче моего нижнего белья, а крохотное личико покрыто краской. Дурашка… Приблизившись к кухне, я увидел длинную тень, которую отбрасывал какой-то силуэт. Мне стало не по себе, и я прихватил биту, что стояла в гостиной. Замахнувшись, я медленно прошагал вперед. Мгновение. В который раз я не могу поверить тому, что вижу. Передо мной стоит все тот же Томмо, только теперь в разы больше и… черт, куда привлекательнее. Бита падает позади меня, а я не решаюсь двинуться с места. Он не смотрит на меня, лишь тупит взгляд, рассматривая что-то в своих руках. Это та булочка, и да, она надкусана. Я замечаю на нем свои вещи. Они великоваты ему даже сейчас, когда он такой большой. Его излюбленная синяя худи, в карманах которой он любил прятаться, и мои узкие штаны, которые сели после первой стирки. На голову натянута моя шапочка, о существовании которой я нарочно забыл еще два месяца назад, когда он утащил ее куда-то далеко и надолго. Как же ему чертовски идет все это. Я, наконец, решаюсь подойти ближе. Он поднимает взгляд, оценивает, точно при первой встрече, но только сейчас я не замечаю той надменности, скорее наоборот, он хочет, чтобы я подошел… прикоснулся… Он позволяет моей ладони лечь поверх его, накрыть собой и тут же согреть. Он до сих пор слишком крошечный, и я не могу не умиляться этому. Он не отрывает от меня зачарованного взгляда и сам льнет ко мне. Поднимаясь на носочки, он припадает к моей шее, обнимая руками. Я закрываю глаза и вдыхаю его запах. — Гарри, — урчит он, и я не могу не восхититься его высоким голосом. — Да, котенок? — шепчу я. Он в изумлении смотрит мне в глаза, потом надолго сосредотачивает взгляд на губах, а затем осторожно, будто бы не он раньше был крошечным котенком, спрашивает, точно боясь спугнуть меня: — Можно поцеловать их?.. Я закидываю его руки себе на плечи, прижимаюсь к нему, и припадаю своими губами к его. Он неумело отвечает, пытаясь перехватить инициативу на себя. Я улыбаюсь сквозь поцелуй, и он повторяет за мной. Я прижимаю его к столешнице, когда поцелуй углубляется, а его ножки отрываются от пола и цепляются за мою талию. Одной рукой я придерживаю его, а второй зарываюсь в волосы под шапочкой, резко сдергивая. Он пищит, недовольно отрываясь, а я не понимаю, в чем дело, но позже, когда все же он перестает дергаться и прикрывать руками голову, я улыбаюсь, глядя на то, как он прижимает свои красивые ушки к голове. Кажется, боится, что так не должно быть… Я нежно провожу рукой по его голове и слышу до боли знакомое урчание. Мягко целую его в щечку и вижу, как он гордо демонстрирует мне свой поджатый ранее хвостик. — Ты теперь мой?.. — в нерешительности спрашивает он, а я мельком киваю и беру его на руки, на что он нежно обхватывает мою шею и тут же оставляет сладкий поцелуй на ней. — Твой, котенок, — я прижимаю его к себе, почувствовав, как он отчаянно жмется ко мне. — Только твой. Так закончилась наша с ним история, но она же только началась...