Этот рассвет забирает тебя

Когда дверь звучно захлопывается, Рин, стиснув зубы, оседает на пол и щурится в попытке разглядеть что-то фальшивое и противоестественное, некую лазейку, уловку, что приведет к выходу испорченной реальности. Ведь Хару всегда уходит молча. А Рину лишь остается ненавидеть, всем сердцем ненавидеть и проклинать эту злосчастную минуту, гораздо больше, чем все дерьмо, в которое он когда-либо вляпывался или с которым был обязан жить. Душа пронизана агонией, предсмертно дышит черный холод. Длительная ломка разлагает тело — для исцеления нужно совсем немного тепла... «Просто скажи мне, дурак, хоть раз признайся, что ты на самом деле чувствуешь. Дай понять, что я нужен тебе», — от боли в груди и нестерпимой обиды на глазах наворачиваются слезы — такой он, Рин, жалкий и беззащитный. Таким его делает Харука. Таким же дерьмом пропитаны все отношения. Но прямая все вьется и изворачивается, не желая достигать конечной точки. Это больше смахивает на дешевую порнушку, где пялят за красивое личико. Без сюжета и смысла. Погоня за зрелищностью навстречу разбитому счастью. Нет, Рин желает куда большего. Легкое касание тонких губ, поцелуи выступающих косточек ключиц, сцепленные пальцы в замок, запах океана и умиротворенное дыхание так рядом, так близко... «Я ненавижу эти ночи, потому что счастлив, — горечь едко пульсирует в сердце. — На миг заставляешь поверить, на ночь длиною в вечность». И крылья в очередной раз обламываются, осколки надежд режут плоть, но, черт возьми, как же это приятно кончать прямо в горло Хару. Сладостная дрожь пробегает по телу, хрипы разрывают легкие, и Рин откидывается на подушки, блаженно закрывая глаза. Раствориться бы в этом мгновении. Пульс отдает в голову, тело ломит от усталости, и сознание медленно проваливается в сон. Весьма неспокойный сон, который прервался также быстро, как и начался. Хару знает все эрогенные зоны, все слабые места наизусть. И почему-то Рин уверен: если разбудить его посреди ночи, он без запинки перечислит их, а наутро даже не вспомнит об этом. — Мне рано вставать, — Рин закусывает губу, когда Хару медленно спускается к бедрам. — Идиот, дай поспать! Это длится от силы минуты две, а терпеть становится все невыносимее. Не только возбуждение, но и злость, даже некую обиду, на которую обычно приходится закрывать глаза. Разве Хару когда-либо был послушным? — Ты... чертов... ненасытный, — шипит Рин, вдавливая его тело в перину. — Я тебе не игрушка для секса. И умолкает, подавляя бунт разъяренных эмоций. Потому что Хару прижимает палец к губам — такая вот идиотская причина. — Я знаю. И все в дальнейшем не имеет значения. Потому что Хару выгибается и стонет так, как нравится Рину. Потому что поцелуи опьяняюще страстные, а все засосы и царапины пылают нежностью. Потому что, засыпая, Хару крепко прижимается, и только в это мгновение Рин чувствует, что нужен ему. До первых лучей рассвета. Когда дверь звучно захлопывается, Рин кусает губы, сжимая дрожащие кулаки. Запереть вольного Хару, пожалуй, задача из невыполнимых. — Ты эгоист, Рин, — так он скажет, осуждающе пронизывая чистой голубизной нахмуренных глаз. — Я ведь всегда возвращаюсь. От этого не легче.