И неприкаянные однажды обретут покой
Чёрный, плотный саван с проблесками сияющих ярчайших звёзд надвигающейся ночи ложится на плечи древних развалин. Шёпот ветра слышится эфирно-прозрачной чувственностью дивной мелодии, звучащей сквозь пальцы-ветви старинных деревьев, в которых жизнь не теплится, но бежит сладкой пряностью, ласкающей ноздри тонкой душистостью цветочного аромата; движение бледной ладони, и пудрово-смолистые капли оседают на свободных острейших краях, чтобы впоследствии быть растёртыми гибкими пальцами; мельчайшие капельки, впитавшиеся в кожу, позволят наслаждаться отзвуками чарующего целебного аромата даже многими днями спустя. Неслышные шаги, и долина, что видится волнующим естество полотном приглушенных в цвете ночи красок, над которым, рассекая блестящими крыльями вуали статику, кружат его верные друзья и помощники, не отказавшие в просьбе сообщить о возможном появлении существа, в ожидании которого дни тянутся поблёкшей палитрой красок, не облачённые в цвета хрома, лишь потому, что такая, свойственная людям надежда, поселилась и в его сердце. Он любит бывать здесь освещёнными луною ночами, не стремясь оберегать своё одиночество, но редкий посетитель осмелится прийти в это место, тяжким грузом давящее на плечи своей кровавой историей. Но тот, кто осмелится, обладая впечатлительностью, будет вознаграждён красотою вида, что открывается отсюда, а в ясную погоду и вовсе будет поражён тем, что данное место подарит возможность рассмотреть очертания Дун Тынне. И как же хорошо становилось от того, что его давний и дорогой сердцу друг тоже проникся красотою этого места, в отличие от той, что причинила столько зла и боли. И каким несправедливым видится сейчас то, что эта женщина жива, здорова, не знает ни горя, ни лишений, живёт во дворце, прощённая и по её же собственным словам простившая, а его друг, раненный в самое сердце, растерзанный его же когтями, вынужден сейчас разумом своим быть заключённым в иллюзорный спасительный кокон, в то время как оболочка его нескоро, но верно восстанавливающаяся, на днях полностью пришла в норму. Только вот его друг отчего-то не спешил в неё возвращаться. А другого способа вернуть его не было. Регис не то чтобы слукавил, сказав Детлаффу о том, что вернёт его сам, в случае если тот, не пожелает вернуться. Просто смысл, что несли его слова, заключался в том, что не действиями и не ради ответов на вопросы вернёт он своего импульсивного друга, а тем, что покажет ему то, ради чего стоит вернуться. Только вот, правильно и верно ли понял это Детлафф, и сумел ли Регис донести до него сокровенное таинство испытываемых чувств. Взгляд невольно падает на груду камней, некогда бывших частью стены, что понесла урон времени и в итоге была разрушена во время их ожесточённой схватки. Горькое неприятие тлеет на языке, тонет в неверии того, что он мог допустить мысль об убийстве своего друга, если бы всё зашло слишком далёко. Оно так и случилось, но сейчас важно лишь то, что связывающее их всё-таки неразрывно, не может быть изничтожено, стёрто, высосано до последней жгучей капли, способной разъесть сердце до зияющей пустоты вместо него. Но как же больно от всего этого. Стоит лишь вспомнить безвольное тело, распростёртое пред ним — окровавленное, изломленное, сломанное лживостью дрянной человеческой женщины, которая вырвала и истоптала сердце, некогда бывшее живым и бьющимся в убыстрённом темпе лишь для неё одной — как всё внутри скручивает и заливает эмоциями неправильными, сильными и разрушительными. Рука непроизвольно сжимает горло, острыми ногтями прочерчивая линии-разрезы, по коим тут же начинает струиться густая пьянящая кровь. Удушающая, затаённая печаль из глубин разливается по венам, но не вытекает вместе с кровью, лишь щиплет где-то глубоко и надсадно. Вдох, выдох — свистом дыханья сквозь острые пики зубов — спокойнее, ведь всё это ненужное, такое проходящее в их жизни, существ, практически бессмертных, но, увы, лишённых способности ценить такое драгоценное для младой расы континента время. Время, что крупицами, бывает, падает медленно, оседая на ладонях, оттого чувствуется тяжестью и томленьем, связывающей монотонностью и нетерпением, обвязывающим желание убыстрить его; а бывает так, что падая, подхвачено резкими ветра порывами, устремляющими их ввысь, быстро и недосягаемо, когда хочется поймать их пальцами, заключить в ладони, прижать к себе крепко-крепко, не отпускать никогда — но разве, такое возможно! Вампиры не знают этих ощущений застоялости или скоротечности времени — они могут видеть его ход, но никак не сожалеть об этом — там впереди жизнь, что крутит, возвращает многое, пусть и в иной, отличной и не всегда узнаваемой форме. Вот только в вечности и в их идеальной памяти сокрыта боль, которая притупится со временем, но всё же будет осязаема — её можно отпустить, приглушить, завесить плотным тяжёлым бархатом, смягчая и скрывая, вот только рано, поздно ли, но она о себе напомнит уколом острым, щиплющим или зудящим, неважно чем, но, определённо, напомнит. Время ничто в их жизнях — так мало для них, и так много прошло его для смертных. Регису, порою, отчаянно хочется ощутить его исцеляющий поток. Создания ночи кружат над головой в полёте-танце, воплощающем свободу и возвышенность над всеми — умудрённые годами проповедники ночи, старше многих людей, живущие, а не существующие. Им неведомы его желания, но они исполнят его просьбу.***
Ворон, сидящий на ссохшейся ветви, застывший, смотрящий немигающим взглядом. Секунды, минуты, вечность — ему стоит моргнуть лишь раз, и фигура существа, стоящего напротив оборачивается туманом, стремительно улетающим туда, где быть сейчас всего желаннее и нужнее.***
— Ты вернулся, друг мой, — теплота его улыбки, которую лишь знающий увидит и почувствует; скрытая радость, нотами звучащего голоса, сквозь завесу тишины, нарушаемой лишь уловимым чутким слухом движением огонька свечи, горящей, но не могущей выдать их присутствие. Ровность и сила линий родной фигуры, облачённой в чёрный сюртук, в то время, как взгляд её обладателя обращён куда-то на висящие пучки сушёных и сильно пахнущих трав — среди них вербена и зубровка, а позади фигуры полынь и мята. Детлафф поворачивается медленно, будто нехотя делая это, или стараясь отсрочить момент, когда встретится лицом к лицу со своим… другом. Его руки непривычно сомкнуты на груди — одна ладонь поверх другой, скрывая от глаз наличие на ней извилистых линий кольца. У Региса чувство неясное, незнакомое раннее, копится внутри, щекочет в районе солнечного сплетения, ползёт по горлу, разливается терпкой сладостью знакомого предвкушения, смешиваясь со щемящим восторгом в растянутой линии губ, пришедшим на смену томящемуся чувству непроходящего до сего момента ожидания. Но Регис осознаёт вдруг всю ясность и нестерпимость покалывающего пальцы желания обнять Детлаффа, заключить его в кольцо рук, сжать до слышимого хруста, так сильно и так нужно, чтобы почувствовать — убедиться в его здесь реальности не иначе, как сегодня и в ближайшие минуты. Он уже почти делает шаг, но останавливается, словно встретившись с невидимой преградой — этой преградой является выражение глаз Детлаффа, глаз печальных, поддёрнутых дымкой отстранённой задумчивости, но лишь на вид таких, ибо, Регис прекрасно это знает, скрывающих за плотиной голубой холодности бурлящий поток сильных, обузданных лишь на время эмоций. — Твоё кольцо, — хриплая бархатистость голоса, мурашками по коже того, кто его слышит. — Я больше недостоин носить его. На протянутой ладони, ловящий и отражающий свет горящей свечи, древнейший символ смирения и принятия, мира и уважения к расе людской. Регис понимает, почему Детлафф не может позволить себе носить это кольцо и дальше. Регис также прекрасно осознаёт всю важность и значимость этого кольца, а также то, что ему никогда не бывать ни на чьём ещё пальце, кроме пальца вспыльчивого, но вовсе не злого существа, ранимого настолько, что даже слабые представители этого мира смогли отрезать у него кусок жизненно важной для большинства существ плоти. — Дело здесь не в достоинстве, друг мой, — отчаянное желание прикоснуться растёт с каждой ушедшей минутой времени, течение которого сейчас ощущается, как никогда до. — Это всего лишь символ того, что ты разделяешь мои взгляды. Отказываясь от него, ты лишь скажешь тем самым, что более и никогда больше ты не будешь таким, каким тебя бы мне видеть хотелось, каким бы тебе было позволено жить среди других рас, не будучи воплощением чудовища в их глазах. — Меня не волнует то, что думают обо мне другие, — твёрдая уверенность в голосе, но не во взгляде. — Не волнует то, кем я предстаю в их понимании. Я больше никогда не посмею привязать себя к насквозь лживым и злостным созданиям этого мира! Тень печали на лице существ, плоть которых не знает, что это такое. Регису бы отрадней было видеть холодное безразличие, чем свидетельство того, что его друг так и не смог смириться с тем, что острыми пиками до сих пор заходит куда-то под рёбра. — О, есть ли в этом мире существа, способные сравниться с младою расой в коварстве и жестокости? — приближаясь, с каждым шагом сокращая расстояние, мостом пролегающее между ними, пострадавшим от бушующего пожара, залитым кровью, но не разрушенным до конца. — Они так похожи на нас в чём-то, мы так схожи с ними в моменты, где есть место чувствам. — Нет! — он всё ещё зверь, загнанный в клетку, ревёт и кидается даже на тех, кто протягивает ему руку помощи, да и разве в состоянии он увидеть и отличить то, что способно выпотрошить его естество наружу и то, что заберёт у него всю боль? — Не приближай нас к ним! Никогда больше! Не говори мне, что понимаешь их, не могу из твоих уст слышать им оправдание! — Я, ни в коей мере, не оправдываю их, друг мой, — лишь метр до того берега, но нет больше досок под ногами, лишь обожжённые пламенем канаты, шаткие, некрепкие даже с виду. — Но не все они подобны той, что изувечила. — Не говори о ней, прошу, — надтреснутым голосом, полным горькой мольбы. — Я ошибался видя в ней то, чего не было, а она лживая воровка украла у меня сердце, одурманила своими чарами, не дала разглядеть то, что действительно важно! Я столько всего натворил, думая, что ей во спасенье! Я столько всего натворил, когда правда рубила меня по живому, и от боли мой разум был застелен, словно двимеритовым полотном — моему гневу и озлобленности, казалось, нет конца! Его отчаянье, что льётся потоком вместе с утробными рычащими звуками, когда черты лица искажаются, искривляются от бушующего внутри потока разрушительных эмоций, что не в силах сдерживать, потому как оно всё ещё свежо и выталкивает из раны волны крови — он не простил себя за то, что сотворил, и рана, зарастая, его же когтями разодрана вновь. — Детлафф! Смотри на меня! — ловя ладонями напряжённый, искорёженный профиль. — Есть ли в этом мире тот, кто раз оступившись, но раскаявшись, не заслуживает получить прощенье? Глаза напротив — синие, беснующиеся воды, волнами пенными бьющиеся о камни раскаяния. У Региса кости в пальцах трещат, сломаются вот уж — не удержать взгляда, не прийти к понимаю, если отпустит. — Я не заслуживаю! — рыча, сквозь пики клыков, клацая ими и скалясь. — Никто не заслуживает! Я просто хотел получить хоть капельку этих чувств, а хлебнул столько яда! — Детлафф! Слепец! Разве не имел то, что хотелось? — вгоняя удлинившиеся острия в голову. — Смотри же, неприкаянный, в глаза — бездны, что способны навсегда поглотить твоё безумие. — Эмиель, — непроизвольно открывая рот, с булькающим хлюпаньем выталкивая из него багряную, сгустившуюся кровь, текущую по подбородку за отвороты его одеяния, что своим цветом, будто для того и надето было, чтобы скрыть её от глаз. Детлафф застывает в следующее мгновенье, будто разом обмякнув, когда когти крест-накрест с чвакающим звуком показываются сзади, ломая кости и разрывая плоть. Это внешняя покорность, не совпадающая с вихрями тех мыслей и эмоций, что кружатся внутри. Он видит, отчётливо чувствует и понимает то, что он видел раннее в глазах Эмиеля, но то чему предпочёл напускное неведенье; и разве мог он допустить даже мысль о том, что тепло и искрящиеся, окутывающие его со всех сторон, забота и успокоенье — это больше, чем благодарность, больше, чем последствия связи, образовавшейся между ними. А вот оно, как оказалось. Детлафф моргает лишь раз, когда Регис припадает к линии подбородка губами, слизывая кровь, скользя ниже, будто сцеловывая сладостные капли. Это не в его натуре, но разве может он устоять против пьянящего аромата, и после принятия и дозволенности, которую он видит в глазах Детлаффа. Артерия маняще пульсирует в такт мелодии скачущего сердца — наклониться, коснуться, разорвать клыками, впиться, срастаясь, и глотать, глотать, заполняя горло, а с ним и застилая разум тягучим пленительным дурманом. Он не позволит себе этого, но… О, есть ли наслаждение большее, чем испить кровь того, кто заставляет свою собственную течь в убыстрённом темпе, толкаясь, пульсируя, стремясь слиться, смешаться с манящей, живительной и нужной. Он отдаст свою собственную, щедро поделится с ним, даже позволит испить себя до лишь малых оставшихся капель, только бы это стало ему, действительно, нужным, хотя бы в ничтожной степени, лишь отдалённо приближенной к той, в которой сам Регис нуждается в нём. О, если бы! Когти убраны — розоватое ложе в рубиновых каплях; голова без малейших признаков вторжения — их спасительная регенерация. Ни капли сожаления в глазах Региса, лишь вопрошающая несказанность слов, которые нужно услышать. Но Детлафф не мастер слов, всё скажут движения — стремительные, резкие, а потому незаметные простым глазом. Это похоже на схватку, если не знать их сущности, не знать того, как начинается первородный танец у созданий ночи. Только сейчас всё по-другому, это ясно из видимой статики их фигур, больше не захваченных рьяными и неистовыми желаниями — это не тот момент, когда один срастётся с другим в стремлении обладать, чувствовать глубоко и жадно — дико, неистово, отчаянно, так как невозможно описать людскими словами, не подобрать названия чувству и тому, что произойдёт между ними — не сейчас, когда-нибудь… Когда-нибудь они уже не смогут без этого. А сейчас Регис позволит себе огладить пальцами черты лица, не искажённые трансформацией, черты — статные, обладающие той самой мужской красотой и ладностью, больше не сумеречные, но далёкие от рассвета. Регису до невозможности хочется коснуться пепельной строгости губ, чтобы узнать — убедиться в их рисованной разумом сладости, но он медлит, не знает границ дозволенности, а потому лишь пальцу позволено будет украсть у губ это право быть первыми. Палец соскальзывает по напряжённой тугой линии, когда Детлафф слегка наклоняет голову. Отказ, видимый Регисом в этом жесте, ранит — он прикрывает глаза, чтобы скрыть в них цвет печали. Только вот Детлафф не отказывает вовсе — в следующую секунду невесомо касается полной неровности губ, прикусывая, пробуя вкус, обнимая пальцами крепкую шею. И не удержать когтей, разрезающих полотно, выпуская багряную; припасть к ней, носом, вдыхая опьяняющую чистоту аромата; обхватить запястья, пальцами слушая потока песнь — застыть, объяв руками, успокоить голову на плече, не позволяя себе испить манящей крови, иначе не сдержаться, позволив животному взять вверх, и тогда не запомнить волнительной откровенности этого момента. Когда-нибудь? Да… Сегодня лишь шепчет: — Я вернулся, Эмиэль… Я вернулся…***
Вне каменных стен опадает саван ночи; туман, обнимающий вековую незыблемость двух лесных стражей, стоящих рядом, но бывших недосягаемыми друг для друга до этой самой ночи, скрывает от глаз таинство момента, когда ветер сплёл вместе непокорность и тихую размеренность их ветвей.